Стужи, холода не слышат,
Смерть за смертью не страшна,
Хоть еще паек им пишет
Первой роты старшина,
Старшина паек им пишет,
А по почте полевой
Не быстрей идут, не тише
Письма старые домой,
Что еще ребята сами
На привале при огне
Где-нибудь в лесу писали
Друг у друга на спине…
Из Рязани, из Казани,
Из Сибири, из Москвы -
Спят бойцы.
Свое сказали
И уже навек правы.
И тверда, как камень, груда,
Где застыли их следы…
Переправа, переправа!
Пушки бьют в кромешной мгле.
Бой идет святой и правый.
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
Поэма вызвала ряд нареканий партийного начальства за свою сознательную безидеологичность, но в итоге была награждена в 1945 году Сталинской премией, а в историю русской литературы вошла как одно из лучших произведений о войне. (Интересный факт: А.Солженицын вспоминал, что Твардовский как-то воскликнул: «Кем бы я был, если бы не Советская власть!». На что Солженицын сказал ему: «Да великим русским поэтом Вы бы были, Александр Трифонович!» – пересказ мой – М.С.). Х
Символом блокадного Ленинграда было огнедыщащее, страстное слово поэтессы Ольги Берггольц, которая выступала по радио в осажденном городе. До войны её постигла участь многих русских людей: в 1938 году она была арестована, после побоев во время допросов родила мертвого ребенка, ее первый муж поэт Борис Корнилов был расстрелян в этом же году, второй муж – умер во время блокады от голода. Именно ее чеканные белые стихи выбиты на стеле Пискаревского мемориала, где захоронены почти полмиллиона погибших ленинградцев:
Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане – мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто.–
Х «Но со времен фронта я отметил "Василия Тёркина" как удивительную
удачу: задолго до появления первых правдивых книг о войне (с
некрасовских "Окопов" не так-то много их и всех удалось,
может быть полдюжины), в потоке угарной агитационной
трескотни, которая сопровождала нашу стрельбу и бомбежку,
Твардовский сумел написать вещь вневременную, мужественную и
неогрязнённую – по редкому личному чувству меры, а может
быть и по более общей крестьянской деликатности. (Этой
деликатности под огрубелой необразованностью крестьян и в
тяжком их быту я не могу перестать изумляться. Курсив мой – М.С.) Не имея свободы сказать полную правду о войне, Твардовский
останавливался однако перед всякой ложью на последнем
миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде!-
– оттого и вышло чудо. Я это не по себе одному говорю, я это
хорошо наблюдал на солдатах своей батареи во время войны. По
условиям нашей звукоразведывательной службы они даже в
боевых условиях много имели времени для слушанья чтения
(ночами, у трубок звукопостов, а с центрального читали что-
нибудь). Так вот из многого, предложенного им, они явно
выделили и предпочли: "Войну и мир" и "Тёркина". А.Солженицын, “Бодался телёнок с дубом».
Ее стихи, как и графические листы художника Пахомова, стали художественным портретом невиданной в истории осады:
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова?
Я тоже – ленинградская вдова.
Мы съели хлеб, что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде,
Один, стуча, трудился метроном.
И стыли ноги, и томилась свечка…
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка.
Когда немного посветлело небо,
