Но рано торжествовали любители чтения! Теперь у врагов бумажной книги появился новый могучий союзник – вездесущий и действительно безгранично полезный интернет, без которого сегодня не обойтись ни в одной отрасли человеческой деятельности. И с его помощью, в частности, упростилась, облегчилась вся процедура оформления книги, набора, печатанья рукописи, контакта между автором, редактором, корректором, распространение тиража. А люди других специальностей назовут ещё тысячи процедур, выполняемых интернетом.
Но как бы ни был он могуч и вездесущ, уверяю вас, книгу ни он, ни какие-то новые технические и биологические перевороты (включая фантастическую передачу мыслей на расстоянии) не заменит.
И я решила, что должна, обязана доказать это вам, любезный читатель. На собственном жизненном опыте. Который, мне кажется, заслуживает изучения. Потому что он очень велик – восемьдесят пять лет, но одновременно принадлежит достаточно объективному человеку. А ещё я отношусь к совершенно уникальному сообществу, поколению читателей, которое выросло и сформировалось в особое время, в особом месте, особым образом.
И поэтому если бы читателям давали разряды и звания, то мы, дети войны, почти все оказались бы «мастерами чтения». Или читателями шестого разряда.
Итак, приступаем.
Часть первая
Глава I. До того, как…
Знакомство с книгой у меня началось очень рано, ещё до трёх лет. Считаю, что повезло. Тут перестараться невозможно. Но – всё по порядку.
Про первые два года своей жизни я не помню абсолютно ничего. Заменяли память рассказы бабушки и мамы про девятиметровую комнату в коммунальной московской квартире. Про няньку Шуру, которая панацеей от всех детских болезней считала тертые яблоки. Про то, как Юрик, мамин брат, проезжая из Ростова на практику в Редкино и обратно, останавливался у нас на пару дней. Спал при этом на обеденном столе. А первая сказанная мною фраза месяцев в одиннадцать была – «Сит агился», когда отец щелкнул выключателем. И подмосковная Перловка, в которой мы прожили лето тридцать четвёртого года, в детском сознании не отразилась. Но я знала, опять же по воспоминаниям моих женщин, что место было чудесное, а главное – там я в год и два месяца встала на ноги и пошла. В Москве то ли рахит мешал, то ли отсутствие свободного пола. Значительно позже, из каких-то реплик матери, из старых писем отца в её архиве, догадалась, что именно московская теснота, неустроенность спровоцировала первые их ссоры, взаимное раздражение. А как выход из этой ситуации явилось ставропольское предложение.
Отца приглашали на какую-то хорошую научную должность в штате недавно открытого противочумного пункта. (Это после успешной ликвидации эпидемии чумы с его участием. И именно по предложенным им профилактическим мерам.) Матери тоже находилась работа. А главное – предоставлялась квартира. Двухкомнатная. В саду! Весь комплекс, и служебный, и жилой, помещался за городом, в саду.
И вот Ставрополь – первое место, в котором я узнала о существовании мира и о своем бытии. Даже никакой дороги, поездки не помню. А вот эпизоды ставропольской жизни: летние, весенние, осенние – возникают один за другим, но без всякой хронологической последовательности. Их разнообразные сюжеты создают картину быта, рисуют портреты действующих лиц. Причем своеобразную.
Удивительно, что членов моей семьи: мамы, бабушки, отца – в них нет или они находятся на втором, на третьем плане, как статисты. Бросились в глаза, зацепились именно чужие, новые лица. Периодически появлялась на нашем участке старуха-нищенка, которой я боялась панически, убегала с криком, пряталась. Пугало меня её уродство: у неё не закрывался рот, из которого висел язык. В сочетании с морщинистым лицом, невнятной речью, чёрными лохмотьями – действительно страшное впечатление.
Зато были и приятные встречи, может, и более частые, – с Ёфом и Магалитой Петовной (Илья Григорьевич Иофф – заведующий противочумным пунктом, Маргарита Петровна Покровская, его жена, – микробиолог). Уверена (во всяком случае, предполагаю), что эти встречи сопровождались комплиментами в мой адрес, а то и какими-то угощениями. Фоном почему-то помнится не комната, а веранда или лестничная площадка. Второй этаж?
А вот отдельная сценка – во дворе: семейство Иоффов, ещё какие-то люди, много (мои родственники, другие сотрудники?). Все шумят возмущаются: «Украли белок!..» Так я запомнила. И подрастая, погружаясь памятью в ставропольские времена, все пыталась сообразить: откуда белки? что за белки? И только школьницей, заговорив с мамой об этом странном воспоминании, получила разгадку: ночью, выдавив дверь, кто-то похитил из вивария подопытных морских свинок.
Почему они в моей памяти превратились в белок? Может, потому, что я в этом возрасте не только никогда морских свинок не видела, но и слыхом о них не слыхивала. А почему меня никто в виварий не сводил? А вот откуда я про белок знала? Из каких-нибудь детских книжек? Но я ни одной книжки, даже просто где-то лежащей, в Ставрополе не помню.
Зато помню, как группа взрослых, в том числе мама (сотрудники?) уезжает в город на демонстрацию, а мы (бабушка, я, другие дети) вышли их проводить за ворота. Они поедут на телеге… Наверное, дело происходит первого мая – тепло, солнце, но ветрено.
А вот опять какая-то разношерстная компания. Все собрались под большим кизиловым деревом. Стол, заставленный посудой, каким-то угощеньем, взрослые, скучные разговоры. Но одновременно женщины, отвлекаясь от беседы и трапезы, то одна, то другая, то третья подбегают к большому тазу. В нём на открытом огне (я эти язычки вижу и сейчас; костёр? очаг?) варится варенье из кизила, с того самого дерева, под которым мы сидим.
Об этом воспоминании я никого не расспрашивала, но считала его тоже каким-то фантомным, вроде истории с белками. Положим, кизиловое варенье женщины противочумного анклава могли варить. Но сидеть под кизиловым деревом? Я в детстве и юности десятки летних месяцев провела на Кавказе и в Закавказье в самых различных местах. Бродила по кизиловым зарослям в горах и на побережье, объедалась терпкой ягодой. Покупала одомашненный кизил у хозяев съёмных квартир. Выскакивала из вагона на обратном пути в Ростов, чтоб купить этой вкуснятины именно на варенье (даже ведерком пластмассовым запаслась). И твердо знала из своего жизненного опыта: кизил растет на кустах. Высоких, густых, с обильными, сочными листьями. Но с устремленными вверх, абсолютно не раскидистыми ветками. «Сидеть» под сенью «кизилового дерева» невозможно. Такового не существует в природе.
Эта путаница, по меньшей мере, в двух местах ставропольских воспоминаний заставляла усомниться ещё в одном, довольно эмоциональном. Мы (я и какие-то дети; чьи? других сотрудников?) убегаем… от сторожа! Мы, видимо, совершили что-то противозаконное… Нарвали… каких-то груш?.. слив?.. На территории противочумного пункта действительно много фруктовых деревьев. И что? Держали специального сторожа? Но, может, не для фруктов. Для имущества? Что же он морских свинок не уберёг? Но вот этот страх совершённого преступления и настигающего возмездия впечатались в меня абсолютно отчётливо. А моя дополнительная вина заключается в том, что в свои два с чем-то года я не могу бежать быстро, спотыкаюсь, падаю, меня тащат за руки, в какой-то момент чуть ли на руках. Мы карабкаемся по какой-то лестнице (они карабкаются, а я их задерживаю). Какая лестница? Квартира Иоффа была на втором этаже центрального строения. Но не у него же мы собирались укрыться? Очередная ложная память…
И вдруг шестьдесят с лишним лет спустя мои двухлетние воспоминания были реабилитированы. В девяносто седьмом году в Магри (уже внуков туда возила) … нет, в двухтысячных в каких-то окрестностях Ростова вижу я самое настоящее кизиловое дерево… Не дуб раскидистый, конечно. Но вполне приличное дерево, метра два с половиной, с хорошим полугоризонтальным шатром веток, под которым и стол можно поставить, и компанию усадить. А чтоб никаких сомнений в породе растения у меня не возникло, все его ветки усеяны крупным кизилом в самом соку. Пожалуй, он несколько иной формы, чем я когда-то обрывала с кустов. Кончики не заострены, а в виде некой шишечки. Может в этом и заключается отличие древесных плодов от кустовых? Но ведь в тридцать пятом году в Ставрополье я на кизил и не взглядывала. Только слышала реплики: «Пойдем посидим под кизилом»… «Ягода ещё не уварилась»…
Зато теперь я могу надеяться на достоверность всех ставропольских воспоминаний. Даже такого экзотичного: я бегу из нашей квартиры к центральному строению. На втором этаже которого живут Иофф и Покровская. Но мне надо на первый. Толкаю дверь, сбрасываю у порога сандалии. Посреди комнаты, на полу – матрац. На нём под каким-то лоскутным одеялом спят два мальчика лет девяти-двенадцати. Я с разбегу в них врезаюсь, заползаю под одеяло, тормошу их, щекочу, визжу. Они просыпаются мгновенно и встречают меня весьма дружелюбно. Завязывается «куча мала»… На шум из-за занавески выходит взрослая женщина. Как её зовут? Я обращаюсь к ней по имени – отчеству? Или, скажем, «тётя Валя»? Абсолютно не помню. Она говорит сыновьям строго: «Сережка, Петька, умываться! А ты теперь Милку буди!» (Это уже мне.)
Мальчишки отправляются (в кухню, во двор?). А я бегу к небольшой деревянной кроватке под окном, в которой спит, невзирая на шум, девочка пяти лет. Ловко перелезаю через решётку и обрушиваюсь на неё всем телом. Новая возня и визг. На нас набегают Милочкины братья с пригоршнями воды из-под умывальника, и всё завершается общим ликованием, а потом – завтраком.
Эта сцена находит полное подтверждение и разъяснение в бабушкиных рассказах о ставропольской жизни. О семье бухгалтера, в которой было трое детей (пятилетняя Милочка вполне годилась мне в подруги; а кто-то из её братьев мог тащить меня на руках, спасаясь (спасая?) от сторожа. Кстати, вдруг сегодня возник вопрос (ответить только некому): а кто был бухгалтером противочумного пункта (наверное, не пункта, а станции. Раз была своя бухгалтерия, вагон-лаборатория, такое изобилие специалистов эпидемиологов-микробиологов; ещё мой отец понадобился!) Так вот, бухгалтер – мать Сережки, Петьки и Милочки? Или их отец, который в моих воспоминаниях не встречается. А он существовал? В тамошнем, тогдашнем пространстве?
По социально-историческому раскладу тридцать пятого года вряд ли мать троих детей в глухой провинции могла исполнять ответственную, требующую специфических знаний должность. Бухгалтером, конечно, был её муж. И пребывал он в служебных сферах. Пока я общалась с его детьми. А бабушка – по-соседски с условной «тётей Валей». Для бабушки, скажем, Валентиной Ивановной (Петровной?). Так вот, бабушка эти отношения ценила не только за нашу с Милочкой дружбу, но за эти самые «завтраки». Потому что я, как всякий единственный, обожаемый, без конца пичкаемый ребенок, была отвратительно капризна в еде. А вот в чужом доме, в большой компании – мела всё подряд. Да и от бабушкиных изысков не отказывалась, если со мной обедали или ужинали бухгалтерские дети. И всё это бабушка, по её позднейшим рассказам, поставила на договорную дружескую ногу. И подкрепила не раз какими-то натуральными подношениями из наших запасов к соседскому столу.
Однако воспоминания о моих визитах в эту чужую квартиру полны такой радости, такой взаимной симпатии, что я категорически отвергаю присутствие корысти с чьей-либо стороны. Просто взаимопомощь, взаимовыручка при некой разнице менталитетов, странностях соседских привычек.
Ну, вот и всё про Ставрополь. Про эти первые постижения мирового (вернее дворового) пространства, возникновение первых чувств, впечатлений. Мыслей?.. Не уверена! В качестве завершающего штриха – поездка из Ставрополя в Ростов в вагоне-лаборатории, которой моя мама уже не заведовала, так как уволилась и мы меняли место жительства. Но по старой дружбе (памяти) её перевозили с семьей попутным служебным рейсом. Этот странный, оборудованный, как комната, вагон. Эмалированный таз для умывания, синий снаружи, белый внутри. Две ночи в пути. Мы с мамой спим вместе на её служебном ложе. Бабушка – на постели лаборантки. Я всё это воспринимаю как приключение, которое завершается на ростовском вокзале, где встречающий нас Юрий сразу подбрасывает меня к небу. И с этого момента начинается новая, другая жизнь.
Глава II. Рабочий городок
В Рабочем городке (окраина Ростова) мы прожили, ожидая обмена московской комнаты на жильё в Ростове, примерно столько же, сколько в Ставрополе. Но впечатления совсем другие. И качественно, и количественно. Можно объяснить это тем, что я на полгода повзрослела. Но я убеждена – причина иная. Именно тогда появился в моей биографии, в моей судьбе, в моих буднях и праздниках этот катализатор, который в дальнейшем и по сей день организует, ускоряет, усложняет, (а если надо – упрощает), но всегда – украшает жизнь.
Но сперва о чисто зрительных впечатлениях, эпизодах, застрявших в памяти, наряду со ставропольскими (вернее – вслед за). Новые лица, хозяева домика, в котором мы снимаем комнату: Надежда Захаровна и Феликс Викентьевич. Необычные, но подходящие к их очень индивидуальному облику имена, благодаря чему сразу запомнились. Она – с седой короной кос. Он – с ярко-синими глазами и ореолом седых кудрей вокруг блестящей лысины. Их пес Букет, крупная собака на цепи, которой следовало опасаться, что я и делала. А вот Юрий шагнул к ней сразу, раньше, чем его успели предупредить. И Букет, как родному, положил лапы дяде на плечи и лизнул в лицо, ко всеобщему удивлению и восхищению.
Комната наша понравилась мне сразу: светлая, уютная, удобная (хотя таких понятий, а тем более слов, я ещё не знала). Но – хорошая! И большая! Так я чувствовала. И, наверное, была права. Мы ведь жили в ней вчетвером и все довольно комфортно размещались. Впрочем, что я знала о комфорте в неполных три года? Главное – все меня любили – поэтому мне и пространство, и удовольствия были обеспечены. А на новом месте – и новые впечатления.
Что из них удержала память? Вид из окна (окон?) – осенний, зимний. Значит, переезд из Ставрополя состоялся осенью. Большое, пустое поле. Его пересекает трамвайная линия. Парные вагончики появляются редко. А я их приезда жду – на них прибывают из Ростова мои домашние. Днем – бабушка, ходившая за покупками. К вечеру – мама и Юрик. Если бабушка отлучается надолго, со мной приглашают «посидеть» мальчика Колю. Лет, наверное, десяти-двенадцати. Соседского? Знакомого? Никаких его родных не видела. Или не помню. А где он жил? Ни один дом по соседству с нами не просматривался. Из окна, во всяком случае. Чем мы с Колей занимались речь впереди.
Сейчас об одной необыкновенной прогулке с мамой. Вечером, в полной темноте. Только при свете луны. И в жуткую слякоть после вчерашнего или позавчерашнего ливня. Тогда я впервые взглянула на небо, узнала о существовании луны, а мама показывала и называла мне созвездия: Большую и Малую Медведицу, Полярную звезду, Плеяды, Кассиопею (нет, это я сегодня фантазирую; показывала она мне, может, и больше, но кроме Медведиц навряд ли я что-то восприняла и запомнила; а вот, как в этой жуткой грязи завязла и потерялась моя калоша, и что сказала по этому поводу бабушка, помню отлично; не слова, а интонацию).
Ещё один эпизод из жизни в Рабочем городке: какие-то друзья по фамилии Бируля, которые приезжают к нам в гости из Ростова. Целая семья: муж, жена и сын Никита, мальчик на год-полтора моложе меня. Делать с ним абсолютно нечего. А может, не из Ростова они приезжали? Потому что когда, наконец, мама поменяла московскую квартиру и мы переехали в «Новый Быт», эти Бирули вселились на наше место, к Надежде Захаровне и Феликсу Викентьевичу. А потом уже мы несколько лет наносили им визиты из Ростова. Никита подрос, и мы с ним подружились.
А вот действительно выдающееся событие – наша поездка в город на том самом трамвае. Долго (по моему впечатлению), неисчислимое количество остановок. В действительности восемь-десять. Вылезаем возле «Магазина с колоннами». Так это место, эта остановка в районе Центрального ростовского рынка называлась ещё много лет вперед. Магазин с колоннами – цель нашего путешествия. Вернее цель – встреча с бабушкиной подругой, тётей Женей, которая работает в магазине кассиром. Безусловно, важная персона. Может, самая главная. Сидит в специальной застеклённой будочке в центре зала, среди обилия разных красивых, ценных вещей. В том числе – игрушек. К ней все обращаются. Она крутит ручку блестящей штуки, которая сначала урчит, а потом щелкает. В промежутках между этими важными действиями тётя Женя разговаривает с бабушкой и ласкает меня. Перед нашим уходом она отлучается из будочки на несколько минут и возвращается с великолепным белоснежным игрушечным зайцем. Нет, зайчихой, судя по пышной, в зеленую клеточку юбке. Бабушка игрушку осматривает, они о чём-то совещаются, какими-то бумажками обмениваются. Урчит и щелкает волшебная машинка тёти Жени. И явно с её соизволения, распоряжения я становлюсь на много лет владелицей этой роскошной игрушки, которую буду любить и в её великолепии, и когда она обветшает, когда загрязнятся ее белоснежная мордочка и лапы, обвиснут уши, оторвётся и потеряется юбка, в результате поменяется пол, зайчиха станет зайцем. А я всё буду любить его, и в пять, и в семь лет. И до войны, и во время войны. Хотела сказать – и после… Но вспомнила, что, уехав в июне сорок пятого в Москву и вернувшись в ноябре сорок шестого, я своего старого друга не обнаружила. А с ним улетучились последние воспоминания о Рабочем городке…
А вот, оказалось, не улетучились… Эта россыпь фактов, событий, картинок, которые я сейчас перечислила, где-то же она хранилась. В памяти? В душе? И как только дёрнула за веревочку, дверь открылась и они посыпались на бумагу. Вернее, я вошла в эту комнату моего раннего детства под названием «Рабочий городок»… Опять не так… Перестану обращать внимание на логику и композицию текста. Сообщу в лоб, почему тянет меня в это место, в эти месяцы. Не биография, не география. А то, что именно тогда и там вошли в моё существование совершенно новые предметы, новые понятия, вокруг которых разрозненные эпизоды, кусочки нашей, моей жизни сгруппировались, приобрели собственный смысл, адекватную цену. Превратились из случайных, непреднамеренных, завалявшихся любительских снимков в нечто вроде крошечной, но уже киноленты, попытки документального фильма. Это осмысление происходящего вокруг меня, соединение разрозненных кадров в последовательный сюжет я безоговорочно отношу на счет появления в нашем доме книг. И такого времяпрепровождения, как чтение. Нет! Долой слово «времяпрепровождение»! Такого удовольствия! Такого счастья, как чтение!
…Увы, поздно затеяла я эти разборки! Абсолютно не у кого спросить: а что, действительно до Рабочего городка мне ничего не читали? В нашей, безусловно, расположенной к литературе семье? Но почему же ни в одной из ставропольских сценок, эпизодов нет ситуации, где бы я сидела рядом с читающим мне взрослым. Более того – нет просто лежащей, стоящей где-нибудь книги. Между тем я уверена, что сюжеты «Колобка» и «Курочки Рябы» я откуда-то в это время знала. И помнила, что «придёт серенький волчок, схватит детку за бочок». И про сороку-ворону, которая кашу варила, деток кормила. Остаётся предположить, что эти потешки читали мне в Москве и «чудесной» Перловке, а в Ставрополе, в который мы всё «переезжали», «устраивались», да так и не устроились, закончив «переезд» родительским разводом, мои женщины просто пересказывали мне все эти «Гуси, гуси га-га-га» и «Жил-был у бабушки серенький козлик»… Потому что ни книг под рукой, ни свободного времени у них не было. А может, другая объясняющая схема, причина существовала? Чертёж утерян. Архитекторы и строители ушли в мир иной.
Но вот образовалось у нас постоянное место жительства, и книги появились сразу. Главным их поставщиком был, однозначно, Юрий. Как наиболее активный по молодости член семьи? Или свободный от бытовых забот? Но главное, по-моему, всегда склонный не только к чтению, но и собирательству книжек. Хотя у него в тридцать пятом году и собственного дома нет. И появится он нескоро, десять лет спустя. Да и семейное наше пристанище – временное, съёмное. Однако в предвоенные годы стояли на этажерке в «Новом быте» с факсимиле Юрия юбилейный однотомник Пушкина, однотомник Маяковского, «Как закалялась сталь» и сакраментальный первый том Оскара Уайльда.
А в Рабочем городке Юрик покупает книги для меня. Какими чувствами он руководствовался? Родственно-педагогическими? Молодой дядя (ему двадцать лет) нежно любил меня и всегда готов был, хотел со мной общаться, открывать передо мной мир. Но, может, попутно, косвенно утолялась им и эта потребность – покупать, собирать книги? Не вызывая упреков в несвоевременных тратах. Но что теперь рассуждать на пустом, остывшем месте?
Факты таковы: дядя ежедневно ездит в город на работу (грибковая станция) и если не через день, то через два-три привозит для меня книжку. И каждая из них – событие в моем существовании. Этот предмет (опять неправильное слово!) … эта субстанция… это происшествие (подходит…) устанавливает некие особые связи, регламент, ритм, атмосферу в нашем мире. Когда я вспоминаю комнату в Рабочем городке, то книга там обязательно присутствует. То я сижу на маленьком бамбуковом стульчике и слушаю, как мне читают. Чаще всего бабушка. Охотно, азартно – дядя. Очень редко, но с удовольствием – мама. Вяло, отвлекаясь, но все равно мне в радость – мальчик Коля.
А вот – открывается дверь и в комнату, размахивая покупкой, входит Юрик. Я лечу к нему навстречу, выхватываю книжку, распахиваю… Или – интерьер нашего жилища. Обеденный стол в центре. Две застеленные кровати. Куцая кушетка. Выглядывающие из-под них чемоданы. Любимая зайчиха развалилась на подушке. Но рядом с ней на кровати… Или на столе… Раскрытая на половине… Или только что закрытая… Но обязательно – книжка.
Я их помню со всеми подробностями. Все… Или почти все… Первая (вероятно, первая, уж больно подробно представляю) – «Приключения Макарки». Квадратная и, по моему суждению, большая. В плотной картонной обложке. Снаружи и внутри – сплошные синие картинки, изображающие необыкновенные приключения, ситуации, в которые попадает обезьянка по имени Макарка. Под картинками, а то и прямо на рисунках напечатан текст, стихотворный. Я на него пока не смотрю. Зачем? Мне его читают, я слушаю. Полагаю замечательным. Оценка проверке не подлежит – не помню ни единой строчки, не знаю фамилии автора. Больше в жизни мы не встретились. Но это первая книга, которую запечатлело моё сознание. Которую осязали, перелистывали мои руки, рассматривали глаза. А я повторяла про себя запомнившиеся строчки? Отдельные слова?..
Через какое-то время возникает «Телефон» Корнея Чуковского. Тоже большая. Каждый разговор – на отдельной странице, даже на двух. На одной – автор с разными выражениями лица – удивленным, возмущенным, радостным. На другой – слон, медведь, мартышки, газели… И стихи – такие точные, весёлые, ладные. Запомнились сразу. Видимо, уровень таланта Чуковского и автора «Приключения Макарки» был разным.
Но самое сильное впечатление из книжек такого рода (в смысле – сказок в стихах) произвела корниловская «Как от мёда у медведя зубы начали болеть». Размер книжки примерно такой же, но не квадратная, а прямоугольная. А ещё – очень пестро и выразительно иллюстрирована. Эти ярко-жёлтые ульи с нахлобученными крышами. Компания чёрных кротов, трудолюбиво копающих огород в поисках золота. Дятел в красной шапочке, удаляющий гнилой зуб у медведя. И, наконец, счастливый, пляшущий медведь, изо рта у которого бьют золотые лучи. Корниловские стихи запали мне в душу с первой до последней строчки навсегда. Так что детям, а потом и внукам я могла рассказывать историю про медведя-сладкоежку наизусть, если книжки Корнилова не оказывалось в нашем доме в нужный момент.
Ещё очень нравились мне толстовские «Три медведя». Правда, в простой бумажной обложке, зато с картинками Васнецова. И с этими интонациями голосов Михайло Ивановича, Настасьи Петровны и Мишутки, которые старательно изображали все мои читчики. Может, за исключением Коли.
А ещё была тоже лёгонькая, в бумажной обложке и поменьше размером, но опять же квадратная, книжка, названия которой я не помню. Это был совершенно особый жанр – продукт молодой социалистической культуры, журналистики для детей дошкольного возраста. На двадцати – двадцати четырех бледно-розово-жёлтых страницах описывалось, как мама привела определять сына в «очаг» (так тогда назывался детский сад). И пока мама оформляет в администрации документы, Саша (или Миша?) путешествует по территории «очага»: любуется цветником, качается на качелях, копается в песочнице, вслушивается в хоровое пение, внюхивается в аппетитные запахи, долетающие из кухни. Для кого такая книжечка предназначалась? Кого должна была сагитировать в пользу «очагов»? Родителей? Детей? Навряд ли они в этом нуждались. По-моему, желающих всегда было больше, чем возможностей. Или это были годы, когда правильные «очаги» дошкольной жизни только создавались и ещё не были оценены? И баланс ещё клонился в сторону предложения. Больше эта книжка мне никогда не попадалась.
А вот с другой продукцией советской журналистики для детей именно Юрий и как раз в Рабочем городке меня и познакомил. И продолжал эту полезную и благородную деятельность ещё пару лет. За что ему низкий поклон. А как дядя вышел на эти журналы? Кто ему подсказал? Скорее всего, Юрик покупал, если не регулярно, то достаточно часто комсомольские, партийные газеты. В каких-нибудь киосках… Существовали тогда ларьки «Союзпечать»? Если да, то среди чёрно-белых газет должны были привлечь к себе внимание эти яркие книжицы с веселыми, смешными названиями «Ёж» и «Чиж». Между тем эти забавные аббревиатуры расшифровывались самым прозаическим образом – «Ежемесячный журнал» и «Чрезвычайно интересный журнал».
Секрет заключался в том, что содержание, оформление этих первых детских журналов соответствовали как раз их сокращенным псевдонимам, а не вполне казенному полному названию. Дело в том, что эту периодику для будущих строителей коммунизма придумали, включая два варианта заголовков, сочинили в атмосфере весёлых находок, шуток, игры, изобретали рубрики, охотились за художниками-единомышленниками, переписывались с читателями совершенно необыкновенные люди – компания молодых талантливых поэтов. Круг их до сих пор определяют по-разному, потому что он то расширялся, то сужался, то видоизменялся, то назывался «Орденом заумников», то странным словом «ОБЭРИУ» (общество реального искусства). А себя молодые гении именовали «чинарями». Я назову сейчас вам несколько имён: Хармс, Введенский, Олейников, Заболоцкий, Владимиров, Липавский, Друскин, Туфанов. Какие-то прозвучат узнаваемо. Ведь Хармс, Заболоцкий, Введенский, даже Владимиров вернулись к читателю в шестидесятые, и ещё в большем числе – в девяностые. Остальные переключились на мемуаристику, литературоведение. Или вообще исчезли с читательского горизонта. Я уже не говорю о том (вы и сами догадались?), что самые талантливые просто-напросто исчезли из жизни в 37—40 гг.
Так вот, я до этих роковых дней успела их прочитать. И про то, как бегал Петька по дороге, по панели, и про Ивана Иваныча Самовара, и как «Меркнут знаки зодиака»… Нет, насчет Заболоцкого я преувеличиваю. Его стихи я прочитала уже в «оттепель», когда они вышли в «Большой серии поэзии». Для «Ежа» и «Чижа» он был не по возрасту. Зато в этих журналах весёлые стихи Даниила Хармса про отчаянного врунишку перемежались с грустной историей про журавля, который на званом ужине у сороки (я не путаю?) «…опрокинул кружку, хап! И съел лягушку!» И все звери, и все птицы закричали: «Где видано, чтоб гости ели сами гостей?!». Журавля выгнали, и он бродил под луной по болоту – «скучно, грустно одному журавушке моему». На картинке – унылая, виноватая фигура. Чьи стихи? Никогда больше не встречала, не слышала. Интернет нашел – Благининой. А вот ведь запомнились строчки на всю жизнь. Как что-то значительное. Ну, не афоризмы Ларошфуко. Не евангельская заповедь. Но крошечная песчинка чувств, уроненная ненавязчиво и точно в душу ребенка.
Печатались в «Чиже» (или «Еже») отдельные рассказы из книги Зощенко про Миньку и Лельку. Кажется, про обкусанные на елке сласти. Или проданные старьевщику галоши? И ещё стихи Каринского про наивную старушку и ее гадкого кота, который таскал и ел хозяйских цыплят. Разбойника наказали отважные грачи. Иллюстрации к истории были очень выразительные. Но я и строчки запомнила – причитания старушки над упавшим котом: «К счастью, лапки уцелели! Как тебя грачи не съели?». Кот так и остался неразоблаченным фаворитом старушки. Но по заслугам всё же получил…
Если напрячь память, можно ещё какие-то сюжеты, истории вспомнить… Иллюстрированные миниатюры Чарушина, Бианки, рассказы Житкова. Ведь разрозненные номера «Ежа» и «Чижа» Юрик покупал мне ещё года полтора, когда мы уже переселились в «Новый Быт». Между тем, сколько ни заводила я в шестидесятые-семидесятые годы со своими сверстниками разговоры о детском чтении – никто, никогда не видел таких журналов, не слышал о них. Эта необыкновенная, раскованная, звёздная поэзия, эти творческие поиски и находки оказались пропущены нашим поколением. Чем моим сверстникам был нанесен серьёзный ущерб. И когда я в шестидесятые годы, ухватив свеженького, только что изданного, вернувшегося из небытия Хармса, взахлеб читала трёхлетней дочке в купе поезда «Ивана Топорышкина» и «О том, как папа застрелил мне хорька», то попутчики возмущались:
– Что за гадость вы ребенку в голову вбиваете?
Это я рассказываю, чтоб вы взяли на заметку: упущенное в детстве ни восстановить, ни компенсировать не удаётся.
* * *
И вот ещё одна важная книга, которая появилась в Рабочем городке. Она вписана в эту комнату, в эти месяцы, в мою развивающуюся жизнь, в открывающийся передо мною мир накрепко. Это «Конёк-горбунок» Ершова. Стоит мне заговорить о том времени, вспомнить какой-нибудь эпизод, сценку, как она появляется. Я уже писала, что интерьер съёмной рабочегородковской комнаты без детской книги немыслим. Она всегда в каком-то месте, в каком-то ракурсе присутствует. Но если я начну вглядываться пристально, чтобы обсудить проблему детского чтения, то это окажется, конечно, «Конёк-горбунок». Во-первых, даже по внешнему виду это – всем книгам книга. Подарочное издание в нарядном, массивном переплете, на белоснежной бумаге, с билибинскими иллюстрациями. Мне её и на весу не удержать. Однако в любую удобную минуту я к ней подбираюсь, на столе, на кровати ли, раскрываю и перелистываю. Можно сказать, «читаю». Хотя меня ещё и буквам не обучали, но все равно я рассматриваю «Конька-Горбунка» не так, совсем не так, как другие книжки. Открывая одну за другой иллюстрации, восстанавливаю в голове сюжет. Вот Иван, ослеплённый видом виновницы потравы. Я тоже любуюсь лошадью, а кто-то вроде нашептывает: «Кобылица та была вся, как зимний снег, бела. Грива в землю, золотая, в мелки кольца завитая». А по поводу следующей картинки в голове стучит: «К кобылице подбегает, за волнистый хвост хватает. И прыгнул к ней на хребёт – только задом наперёд». И ещё: «Да Иван и сам не прост – крепко держится за хвост».
А вот картинка столичного базара, во всем его многообразии. Я смотрю и вспоминаю что-то про «давку от народу, нет ни выходу, ни входу; Так кишмя вот и кишат» (какое интересное выражение!). И ещё: «Эй вы, черти босоноги, прочь с дороги, прочь с дороги!» – закричали усачи и ударили в бичи».
Вот эта экспрессивность, выразительность, многослойность текста мне нравится, меня захватывает. «Эй вы, черти босоноги!» – и я представляю, что народ на площади одет плохо, бедно, а на ногах и вовсе ничего нет. И унижен, и обижен важными царскими сатрапами (всех этих понятий я не знаю, но чувствую, слово «усачи» создаёт портрет, а «ударить в бичи» обозначает как скорость, так и свирепость расправы).
Но особенно мне нравилась картинка с Чудо-юдо Рыбой-китом. Когда он «начал море волновать и из челюстей бросать корабли за кораблями с парусами и гребцами». А также та, где ерша «проказники-дельфины подхватили под щетины», а он «кричит дельфинам смело: ну а вам какое дело? Я шутить ведь не люблю, разом всех переколю». А потом: «Будьте милостивы, братцы! Дайте чуточку подраться!» Какой смешной и славный!
И, конечно, любуюсь последней картинкой (или предпоследней?). Хотя там и любоваться нечем – торчащие из котла царские ноги. Но это радует. И звучит в голове: «Бух в котел – и там сварился!»
Удивительно, но задерживалась я на некоторых страницах, где картинки отсутствовали. Книгу мне читали уже столько раз, что я безошибочно знала, где напечатаны вполне бессмысленные, не имеющие отношения к истории Иванушки и Горбунка строчки: «Козы на море ушли; горы лесом поросли, конь с златой узды срывался, прямо к солнцу поднимался, лес стоячий под ногой, сбоку облак громовой… Это присказка, пожди, сказка будет впереди». Или: «…Это присказка ведётся, сказка послее начнётся. Как у наших у ворот муха песенку поёт», «Что дадите мне за вестку? Бьёт свекровь свою невестку»… Или «…Сердцу любо! Я там был, мёд, вино и пиво пил. По усам хоть и бежало, в рот ни капли не попало»…
Почему-то эти фольклорные запевы, концовки меня особым образом задевали, запоминались. Мне казалось, что я точно угадываю – с какой строчки в книге, на какой странице начинаются, какой кончаются, какой скрывают дополнительный, добавочный к сказке смысл. А вот интересно: как я понимала слова «свекровь» и «невестка»? Просила их объяснить? А строки «и нейдет ли царь Салтан басурманить христиан?» Самим взрослым это почему-то в голову не приходило. И они были правы. Весь строй, вся лексика Конька-Горбунка была так насыщена чувствами, действием, событиями, что непонятные, неизвестные слова угадывались, подсказывались, если не по смыслу, то по духу, по их месту в миропорядке.
А с другой стороны, некоторые стихотворные реплики соединялись в моей голове с совершенно конкретными житейскими фактами, помогали их постижению. Например, я задумывалась над строками: «Братья сеяли пшеницу да возили в град-столицу: знать, столица та была недалече от села». А конкретно, что имеется в виду под словом «недалече»? И я обращалась к собственному небольшому опыту поездок. Как от Ставрополя до Ростова? Полтора дня на поезде? С ночёвкой в движущемся вагоне? Нет, на телеге это бы на три дня растянулось. А вот поездка на трамвае из Рабочего городка в центр Ростова – самое то. Усевшись в телегу, ершовские герои выезжают из своего села на рассвете, за несколько часов добираются до столицы, за полдня распродаются. А к ночи «с набитою сумой возвращаются домой».
Да только начни я сегодня анализировать ершовский текст, и сразу выяснится, что и представления о разных видах морских обитателей, об их размерах (дельфинов, ершей, карасей, осетров) у меня оттуда. И как выглядит остров. И понятие о коварстве, как в придворном, так и в крестьянском мире. Но и о чести и верности…
Все эти капельки падали в ту же точку, где вырастало сострадание к одинокому журавлю, смешанное с осуждением его за съеденную лягушку.
Глава III. «Новый Быт», или От трёх до восьми
Однако по-настоящему, неразрывно, моя жизнь соединилась с книгой весной тридцать шестого года, когда мы наконец обрели постоянное место жительства. Переехали в «Новый Быт» на долгие-долгие годы. Бабушка и я – на двадцать (плюс-минус по году). А мама – на сорок с лишним, до самой смерти.
Впрочем, и эта жизнь одной семьи под общей крышей (правда, состав ее трансформировался ничуть не реже, чем состав компании обэриутов) определялась прежде всего историческими событиями (весьма бурными) и социальной средой (весьма заурядной). Но также индивидуальными особенностями биографий и характеров. И всё же, и всё же… Не было ли какой-то мистической ауры в этом многолетнем нашем пристанище, с его уникальной конфигурацией, с символической надписью «Новый Быт» на центральной плоскости фасада? Почему про Ставрополь, Рабочий городок у меня остались в памяти отдельные эмоциональные впечатления, вне всякой хронологии, без конца и без начала? А пребывание в «Новом Быте» предстает в моих воспоминаниях не в обрывках, а как подробная хроника семейной жизни со своими особенностями, правилами, философией, конфликтами и праздниками. Правда, осмысленные схемы и формулы этой жизни я вывела много лет спустя, но материал для такой работы накопила именно в новобытовском детстве… Или объясняется всё моим вступлением в следующий возраст? Тот самый – дошкольный. Который у психологов официально относится к трехлетнему.
Во всяком случае, я совершенно отчетливо помню наше вселение, вернее вхождение. Конечно, никакого понятия о летоисчислении я не имела в это время. И тридцать шестой год прозвучал, обозначился много позже, когда я уже подростком ловила всякую семейную хронологию в разговорах взрослых. А вот время года определила моя память: тепло, сыро, пасмурно. Влажные пятна вчерашнего дождя на асфальте. Так бывает в конце марта, начале апреля. «Как раз накануне моего дня рождения», – констатирую я уже сегодня. Те самые сакраментальные три года! Теперь картинка.
Мы идём (кто мы? людей я не вижу), сегодня могу предположить, что вела нас мама. Она уже тут бывала, когда определялась с обменом, оформляла документы, получала ордер. И, конечно, присутствует бабушка, будущая блюстительница семейного очага.
Но я на них не обращаю внимания. Меня интересует только новый дом, «Новый Быт». Это я с НИМ встречаюсь… Иду по левой стороне Мало-Садовой, миную высокое, в классическом стиле дореволюционное здание и с удивлением спотыкаюсь об эту серую кирпичную причуду архитектора Григорьева, которая поражает меня высотой. Хотя многоэтажные дома я уже видела… Да вот только что… Но «Новый Быт» куда выше – целых пять полноценных этажей. А какое обилие окон рассыпано по стенам! Если в соседнем здании окна смахивают на большие глаза, то в «Новом Быте» – на крупные, частые оспины.
Но главное – эти зигзаги, эта гармошка, которой дом преграждает нам путь, а потом отступает назад, образует ущелье для пещеры (подъезда). Мимо первого ущелья мы проходим, не задерживаясь. Минуем ещё один выступ… А вот теперь – поворот. Асфальтовая ленточка вильнула на девяносто градусов от асфальтового же тротуара по направлению к подъезду. И я отчётливо вижу даже сегодня её прямизну, а также обрамляющие дорожку два треугольника вскопанной почвы. С моим ставропольским садовым опытом я догадываюсь – здесь будут посажены цветы (так и случилось).
Асфальтовая речка, вопреки законам природы, не падает вниз, а упирается в ступеньки шестого подъезда, проходного, как и восьмой, которым мы только что пренебрегли (номера подъездов и их особенности будут изучены потом). И совершив несколько подъёмов-спусков по внутриклеточному лабиринту (подъезды в «Новом Быте» почему-то называются «клетками»), мы выходим в громадный, протяжённый двор. Поворачиваем направо и ещё раз направо, и вступаем в пятую, нашу собственную, непроходную «клетку». Опять пещера между двух скал. Но внутри пещеры, в ее глубине, в квартире, оказалось очень светло, тепло и уютно.
Но это всё потом: квартирные впечатления, освоение дворового пространства, выяснение количества «клеток» – всего девять; чётные – проходные, нечётные – нет. Ещё имеются железные ворота. Они выходят на проспект Соколова (по-старому Средний), по которому «Новый Быт» и числится под номерами 17—19 (есть и второй корпус). Сегодня – №№21—23.
Существует ещё какой-то полулегальный выход на Ворошиловский проспект. Пользоваться им детям самостоятельно не рекомендуется. Во-первых, Ворошиловский – одна из главных транспортных артерий Ростова. Того и гляди под машину или трамвай попадёшь. Во-вторых, через него ходят обитатели трёх смежных зданий: второго новобытовского корпуса, областной партшколы, а главное (я это узнала много лет спустя) – работники ОГПУ, разместившегося в той самой дореволюционной многоэтажке. Кстати (кстати ли?) некоторые сотрудники ОГПУ живут в «Новом Быте». В нашей «клетке» в том числе. А энное количество окон серьёзной конторы, забранных матовыми стеклами, выходит к нам во двор, на дальний его закоулок, где в разное время размещается то что-то вроде спортивного аттракциона: высокие качели, соседствующие с шестом и канатом, по которым пацаны постарше пытаются карабкаться. То там выставляют мусорные баки, не меньше десятка. Выносить мусор – моя обязанность, и я стараюсь не пропустить, не опоздать к дню, часу приезда мусоровоза.
Кто, интересно, решал, чем отвлечь или привлечь внимание новобытовцев от или к секретной конторе? Комиссар госбезопасности? Или домоуправление? Или просто в тридцатые и в пятидесятые были разными представления об уюте двора и о способах утилизации отходов? Или в пятидесятые ОГПУ отчалила в другое место?
Но это всё факты и фактики для каких-то других сюжетов, к которым я, скорее всего, не успею обратиться. В том числе – подробности первых детских дружб и недружб; картинки тогдашних дворовых игр: все эти «Золотые ворота», «Здравствуй, дедушка король!», «Красочки», «Чью душу желаете?», «Да» и «нет» не говорите». А ещё «Штандер». И, конечно, «Классики». За них нам всегда попадало от тети Маши Дудченко, которая блюла чистоту тротуаров возле нашей «клетки» и заставляла нас смывать нарисованные мелом квадраты. А когда мы подбрасывали в «Штандере» мяч чуть ли не в небо, ругалась, если он падал на клумбы. Ведь именно Мария Ивановна была главным садовником, организатором дворового актива. И уже через год-два несколько клумб, лента газонов, подросшие акации и свежевыкрашенные скамейки превратили новобытовский двор в хорошенький сквер для женщин-домохозяек, мамаш с колясками, а вечером – для мужиков-доминошников.
Эти детали можно использовать в повести или даже в романе ? la сёминские «Семеро в одном доме», где Дудчиха вполне могла бы поспорить яркостью личности и энергетикой с Мулей. А заодно заставить задуматься, так ли прекрасны, благостны, достойны восхищения эти типажи из «простого народа», эти носители морали, философии, энергетики маргинального населения советской провинции?
В семьдесят седьмом году мы заспорили по этому поводу при шапочном знакомстве с Анной Самойловной Берзер. Уже прошло несколько лет, как «Новый мир» опубликовал повесть Сёмина, а в Берзер всё ещё пылал восторг перед явленным миру настоящим народным характером, доселе ей (ей – безусловно) неизвестным. Я же, проживавшая все детство в одном дворе, в одной «клетке» с новобытовской «Мулей», помнила, как трудолюбивая, энергичная, бескорыстная, весёлая тетя Маша в одну минуту превращается в склочную, грубую, глупую сплетницу.
Опять меня занесло не туда… Ни двор-сквер, ни «клетка» -пещера к моему «роману» с чтением отношения не имели. А вот квартира, семья – да. Сто раз – да! Во-первых, сразу сформировалась и определила себе место наша маленькая библиотека. Вернее две библиотеки – взрослая и детская. На рыженькой скромной этажерке, пристроившейся в правом, дальнем углу столовой (так именовалась первая, большая, проходная комната).
Если слово «этажерка» происходит от слова «этаж», то у нашей их было три. На первом, закрывавшемся тугой дверцей, хранились мои разномерные, легко лохматившие книжки. «Конёк-Горбунок» – исключение, в переплёте. Он лёг первым на дно этажерки, этакий фундамент здания. А уже на него навалились номера «Ежа» и «Чижа», «Игрушки» Барто, «Телефон» Чуковского и прочее. Не сказать, что мне досталось удобное место. В сумраке этого скорее подвала, чем первого этажа, нелегко было выловить из бумажной кучи желанного Бориса Корнилова или «Трех медведей». С другой стороны, подвалы, особенно полуподвалы, считались в те годы вполне достойным помещением. В том же «Новом Быте» все «клетки» имели обширные, обеспеченные канализацией и центральным отоплением полуподвалы. С большими окнами, на три пятых выглядывающими из ямок, в которых остальные две пятых прятали от неаккуратных прохожих свои хрупкие стекла. Меньшая часть этих полуподвалов была предоставлена домоуправленческим службам, а в остальных были оборудованы дополнительные квартиры. Они так и обозначались – 51а, 63а, 63б… и, на мой детский взгляд, ничем не отличались от наших. Например, у моей ближайшей подруги Инки Васильченко в нашем подъезде, прямо под нами (мы жили на первом этаже; нет, это называлось «бельэтаж», полуподвал нас приподнимал, особенно со стороны улицы; сколько тонкостей придумал этот чёртов Григорьев!) были точно такие же две комнаты площадью 27 метров, и такие же соседи по общей кухне, в единственную комнату которых вёл такой же кривой коридор.
Тоже непременные особенности «Нового Быта» – кривые коридоры, пятиугольные комнаты (я определила – в виде утюга). Так реализовались внутри дома его внешние зигзаги. Когда тридцать пять лет спустя мой муж, архитектор, поселился у тёщи в «Новом Быте» в ожидании собственной квартиры, то не уставал восхищаться проектом Григорьева, его рациональностью, стопроцентным использованием площади, высоким уровнем (по тем временам) комфорта, замечательной инсоляцией и уникальным силуэтом.
Теперь оставим в покое полуподвальные квартиры, а также нижнюю, закрытую полку нашей этажерки. На второй, открытой, выстроились во всей красе взрослые книги. В два ряда. Сзади стояли большие – юбилейный однотомник Пушкина, Маяковский… Нет, всё вру, всё путаю… Пушкина издали к столетию со дня смерти в тридцать шестом году, осенью, а Маяковского аж в сороковом. Тогда их Юрий и купил, и пометил своим автографом. И вообще, этажерка была не трёх-, а четырёхэтажная. Взрослые книги занимали две полки. Ведь их было довольно много. Даже за вычетом однотомников Пушкина и Маяковского. Не помню, когда появились (я в них в детстве не заглядывала и поэтому в зрительной памяти дошкольницы они отсутствуют, хотя куплены явно до войны) два тома исторических пьес Шекспира из дореволюционного издательства Брокгауз-Ефрон (может, когда дядя учился на историческом факультете после армии?). Вот они создавали второй ряд на одной из «взрослых» полок с тоже рослыми томиками «Как закалялась сталь» Островского, «Бруски» Панферова, «Чапаев» Фурманова. А спустя какое-то время том за томом присоединился «Тихий Дон». На передних планах располагались книги пониже ростом. Во-первых, бабушкина «библия» (я имею в виду потрепанный дореволюционный томик Лермонтова, с которым она не расставалась всю жизнь). Довольно упитанный сборник рассказов и повестей Гоголя. А вот «Рождённые бурей» Юрий поставил перед «Как закалялась сталь» или рядом? А потом одна за другой стали появляться книги местных издательств: «Повесть о детстве» Штительмана, «Ковёр-самолёт» Кофанова, «Волшебная шкатулка» и «Гордиев узел» Василенко, «Академик Плющов» Закруткина. Эти уже, наверное, в тридцать девятом – сороковом. А когда я к «взрослым» книгам приобщилась? Взяла в руки? Услышала? Попробовала читать? Уверена, что – до войны. Потому что в её катастрофическую эпоху и даже в свою школьную жизнь я вступила с ощущением причастности к некоему особому миру, особому слову, особому духу, не до конца понятному, но притягательному, высокому. К литературе для взрослых. И я уже пыталась жить по правилам и понятиям этого мира. А мои близкие, сознательно или интуитивно, меня в него вовлекали. Ведь Пушкина мне читали с четырёх лет. Я не про сказки говорю… «Руслана и Людмилу»! И не один раз. Причем бабушка жаловалась своим подругам, что пыталась сократить шедевр «солнца нашей поэзии», пропуская отступления от сказочного сюжета, вроде всяких посланий Климене. Но я, как когда-то «вестки» в «Коньке-Горбунке» о свекрови и невестке, помнила про Климену и в каком месте Александр Сергеевич захотел с ней побеседовать. И была неумолима. А Юрий мне что-то из однотомника Маяковского читал. Хотя уже носил детские издания – «Кем быть?», «Что такое хорошо», «Что ни страница, то слон, то львица»… Но и эпизоды из главной книги Островского слышу его голосом мне преподнесённые: Павка у попа, инцидент с официантом… Остальное уже дочитывала сама во время войны. А вот «Волшебную шкатулку»?.. Сама лет в шесть читала? Или мне? «Ковёр-самолёт» – точно сама в первом классе. А Штительман? Это ведь был какой-то литературный взрыв в Ростове. Её читали в сотнях домов, восхищались, обсуждали. Может, у нас читали вслух для всей семьи? А когда же я над ней рыдала? А кто читал мне «Ночь перед Рождеством»?
Но ведь были ещё две экзотические книжки, которые неизвестно как оказались в библиотеке Юрия? Это «Мой дядя Бенжамен» Клода Тилье. Её точно читал мне дядя. Причём с педалированием отдельных отрывков, фраз. С объяснением – насколько и почему это смешно, А может, это он не мне читал, а нашим женщинам, просвещая их, а я оказалась рядом, «заодно». Потому что во время нашего военного отсутствия роман Тилье исчез, я его никогда больше не встречала, содержания не помнила, но точно знала, что книга – смешная. Почему – поняла только в шестидесятые годы, посмотрев фильм Данелия «Не горюй!», сценарий которого – ремейк «Моего дяди Бенжамена». Но вот запало же в те годы название, имя автора, какая-то аура. А с каких-то пор, недавних, появилась мечта – все-таки прочесть. Возникла книга, попала в руки, в дом, насовсем… На французском языке… Но тем интереснее. Тем более никто в спину не дышит… А я по-французски со словарем читаю…
Но вот вторую необычную книгу, приобретённую Юрием явно в букинистическом… Или кем-то подаренную… Или что? Но им сначала похваленную. Потом читаемую им пятилетней мне. По одной вещи на выбор. Потом ещё… ещё… Уже я сама…. Потом много, почти все сказки – шести-семилетняя… Потом в девять-десять лет – от сказок к рассказам… К романам (повестям?) … Потом к пьесам… По первому, второму, десятому разу. До знания наизусть. До чтения на шефских концертах в госпиталях. До ранее неиспытанного наслаждения послесловием Чуковского.
Речь идет о сильно потёртом первом томе из собрания сочинений Оскара Уайльда, дореволюционного издательства Маркса. С этим издательством, вернее с его продукцией, я потом познакомлюсь очень близко и проникнусь почтением и благодарностью. Но за Оскара Уайльда – отдельный и низкий поклон. Не знаю, кому ниже – Марксу или Юрику? В который раз задумываюсь: откуда взял его дядя? Все-таки заглядывал в букинистический? Судя по Шекспиру от Брокгауза-Ефрона – да. Но к этим томам могла потянуться рука студента-историка. А чем его привлек Уайльд? Насколько я помню, не очень часто, но о литературе в нашей семье говорили. Бабушка – о Лермонтове всегда с экзальтацией, всегда с придыханием, с постоянным цитированием, особенно «Мцыри». С большим уважением – о Чехове. С живым интересом – о Горьком. Почему-то с ненавистью – о Леониде Андрееве. В круг представлений мамы, получившей наиболее полное, систематическое среднее образование (в Батумской школе, бывшей гимназии Арнольди) входили все положенные звёзды российской и мировой словесности, с упором на Грибоедова, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого и, может быть, Диккенса?…Бальзака?.. А может, и нет… У Юрия все крутилось вокруг Маяковского, Островского, Шолохова. Для совместных обсуждений им подходил разве что Эренбург. Но это значительно позже, во время и после войны… Но вот уж Оскар Уайльд в нашей среднеарифметической семье служащих никогда никаких разборок и даже просто упоминаний не заслужил. Читали мне его вперемежку не только с Андерсеном и «Цветиком-семицветиком» Катаева, но и с «Гуттаперчевым мальчиком» Григоровича и «Агитмедведем особого отряда» Кассиля. Нет, всё-таки дядя как-то эту книгу, эти сказки выделял. И с момента её появления в доме, прибегал чаще, чем к другим, и с каким-то нажимом… Может, это очередная ложная память?.. А не была ли эта книга ему подарена специально для меня только что реабилитированным после «ежовщины» бабушкиным братом, дедушкой Мишей, который несколько месяцев жил у нас? Такой автор, такой дух, стиль вполне ему соответствовали… Вот очередной повод для фантазий и размышлений, который дает книга.
Но дело не в этом. А в том, какую роль в моем духовном, умственном развитии сыграл «великий эстет» (так назывался очерк Корнея Чуковского).
Пусть мне нравились все разновкусные потоки, обрушившейся на меня литературы: и Маршак, и Маяковский, и «Дюймовочка», и «Мальчик-с-пальчик», и «Голубой карбункул» Конан-Дойла, и «Честное слово» Пантелеева. Но мир Оскара Уайльда был совершенно особым. Сегодня я бы назвала эту особость «изысканностью». Тогда я этого слова не знала. Но определенно чувствовала, что его волшебство отличается от простодушного, домашнего очарования сказок Андерсена, парадоксальность его детективов – от железной логики Конан-Дойла, ирония «Кентервильского привидения» – от абсолютной серьезности ужастиков Эдгара По. Это, конечно, уже попозже, в первые школьные годы. Или всё-таки до войны? Но важно, что, соприкоснувшись с Уайльдом, я догадалась о существовании литературной иерархии, о делении книг не только по длине текстов, не только по их сложности, занимательности (это я уже знала: «скучно», «а что дальше?»), но и по стилю, манере творчества, особому взгляду на мир. И в этом смысле Оскар Уайльд опережал всех своей яркой, пряной индивидуальностью. Я это почувствовала сразу и в «Счастливом принце», и в «Преданном друге», но особенно в «Соловье и розе» и в «Дне рождения инфанты». Именно их я перечитывала до полного, буквального запоминания. Сначала для себя лично. А только потом, в сложившейся ситуации для публики.
Но про мои взаимоотношения с отдельными авторами, отдельными книгами речь ещё впереди. Сейчас брошу последний взгляд в нашу новобытовскую столовую. Этажерку мы уже рассмотрели. На четвертой, верхней, огороженной низеньким барьерчиком полке почти пусто: небольшое прямоугольное зеркало, пудреница, духи (или одеколон?), расчёска. За зеркалом укрыта какая-то жестяная коробка, в ней исписанные бумажки с печатями. Квитанции? Больше, кажется, ничего нет. Нет, баночка с наклейкой, наполненная белой массой. С наклейки улыбается румяная женщина. Надпись «Весна». Позже, когда могла её прочесть, уже знала, что это мамин крем от веснушек.
Кроме этажерки в комнате – кухонный шкафчик, бабушкин любимец. На почётном месте, покрытый до скрипа накрахмаленной вышитой скатертью. На нём торжественно возвышается кувшин из коричневой глины (керамика?) с кипяченой водой. В центре – большой, квадратный, под клеенкой, обеденный стол. В углу – сложенная вертикальным образом, парусиновая на деревянных козлах койка Юрия. В тридцать восьмом году, когда маме вернули не ею плаченный кооперативный пай («Новый Быт» перешел в собственность государства), на эти «бешеные» деньги был куплен чёрный клеёнчатый диван, шифоньер для «спальни» и настоящий «дубовый» книжный шкаф. После чего кухонный шкафчик отправили в кухню, скатерть и кувшин переместили на обеденный стол, Юре застилали на ночь диван, а книги упрятали в шкаф, который высился в лучшем простенке, как важная персона. Боюсь, что в нём детские книги становились малодоступными. Но ведь этажерка-то сохранилась. Просто переехала во вторую комнату, в которой спали бабушка, мама и я. Где был устроен мой игрушечный уголок. Вот, скорее всего, туда перекочевала увеличившаяся детская библиотека, получив в свое распоряжение все три этажа.
Наверное, к этому времени относится всплывшая сценка. Юрик в голубой майке без рукавов. Крепкие плечи, волнистые тёмные волосы, загорелая шея – влажные после умывания. Он кое-как промокает брызги носовым платком и, невзирая на ворчание бабушки, усаживает меня на диван, вытаскивает из своей папки книжку, яркую, на каждой странице – картинка. На картинке – диковинный зверь.
– «Что ни страница, то слон, то львица», – провозглашает Юрик. Дядя купил подарок вчера, но пришел, когда я уже спала. И вот торопится обрадовать, приобщить… Глаза блестят, он весь светится. И я уже заряжена его азартом. Отказываюсь умываться и завтракать, предвкушая прекрасный выходной с Юрием и книгой…
Но это выходной… А как складываются мои будни?
