с выживанием на ощупь среди темноты —
ты длилась, плавилась, прекращалась…
И странно отпрянув, как будто в игре,
смотря друг на друга детским испугом,
мы дышали с улыбкой, и я видел близко
твоё тепло, твоё желание…
Поезд виноватых
В долгом поезде куда-то
ехал са?мою весной,
видел – с видом виноватым
люди ехали со мной,
ели суп из бич-пакетов,
спали сверху и внизу,
и как стыд давил за это,
за мелькание в глазу…
Вещи, головы и пятки,
ровный стук подпольных рельс —
ехал поезд без оглядки
мимо линии небес…
Боковой сосед в окошко
всё глядел, как часовой,
а потом упал немножко
головой на столик свой…
С видом, словно покаянным,
задремал он у окна,
и над ним сияла странно
непонятная вина.
Головою он в сторонке
на руках своих лежал,
а над ним навис тихонько
горней совести кинжал.
Может, он убил, ограбил,
может, мучился тайком,
может, женщину оставил
в положении каком…
Поезд, где как будто спрятан
человек, а стук во мглу —
виноватей виноватых
ехал я в своём углу.
Я глядел в своё окошко,
я скучал, входя в тоску,
я сошёл с ума немножко,
я придумывал строку,
слушал песни с тишиною,
ел и пил, томился сном,
и висело надо мною,
и сияло за окном —
заоко?нная, иная,
и вагонная, моя,
непрожитая вина и
даль по самые края…
Кто расскажет, что с тобою,
если долго ехать, плыть,
если плохо сам с собою
человек умеет быть.
Если он умеет много,
не умея быть в беде,
если он – ещё дорога
в мысли, в прошлое, в нигде…
За твоё душевное человечье…
За твоё душевное человечье,
за о самом главном на просторечье,
за среди всей сложности остального,
за – такое дело – родное слово…
И уже размякнет, и дрогнет нежно,
и уже он сам человек, конечно,
и как будто не был – вернулся снова,
и в ответ посмотрит… И будет слово.
В этом слове он – твоя кровь и ровня,
он тебя так понял, как будто обнял,
словно слышишь голос с последней клятвой,
видишь, как похож он, как будто брат твой…
В занесённом городе, в ясном поле
это слово мне говори ты, что ли,
говори не мне – говори кому-то,
но хотя бы раз, чтоб теплело будто…
Потому что, если оно согрело,
это слово самое – это дело,
потому что это равно спасенью,
потому что слух не уступит зренью.
С видом грустным и нелюдимым…
С видом грустным и нелюдимым
шёл по улице я домой,
как услышал, что пахнет дымом
и вечернею шаурмой.
Что-то жарили и крутили
по соседству невдалеке,
есть хотели, но больше пили,
говорили на языке…
Тихо голуби снег клевали,
попрошайки кидали взгляд,
полный крови, с лицом печали
умоляли душевно: «Брат…»
За щитами в сплошной рекламе
здешних выгод, цветных красот —
с костылями и фонарями
на скамейках сидел народ.
Или парочкою влюблённой,
как не видя вокруг конца,
проходили – из миллиона —
два счастливца. И два глупца.
Бестолковая, деловая,
жизнь простела, ещё терпя,
узнавая-не узнавая
и ломая саму себя.
Я не знаю обычней часа,
в чём секрет её и успех,
но горелый, но запах мяса
мне запомнился больше всех…
О чём знает птица…
О чём знает птица,
когда приударит мороз,
а юг только снится —
нелепый, конечно, вопрос…
О чём тихо знает
молчащая сухо трава,
когда поджигают
её, и она не жива.
О чём знает книга
раскрытого неба вверху…
Должна быть интрига,
должна быть строка на слуху.
Изложенный кратко,
хотя и наве?чен, и прост,
но свет как загадка,
читатель неписанных звёзд.
Легко и негромко
всей памятью, всею тугой,
ты знаешь о чём-то,
о чём не узнает другой…
Не требуй ответа,
но этот закон меж людьми,
несчастие это,
незнание это прими…
Поскольку на свете
нельзя быть в себе и везде,
поскольку в ответе
нет правды об этой беде…
Когда пробирает
и ад припирает вокруг,
о чём-то все знают,
о чём-то все знают, мой друг…
