– Ты рассказывала, помню. Они быстро уволились из-за конфликтов с сыном хозяина дома?
– Да, и больше не связь не выходили. Я подумала, может, вы сможете в этом помочь? Вы же много где работали.
– Не вопрос, узнаю, у меня есть знакомые почти во всех наших агентствах. Попробую у них пробить, – обещает женщина, а затем добавляет. – Может, тебе тоже вернуться в город и куда-нибудь в агентство перейти?
Вопрос обескураживает Сабину. До этого Любовь Григорьевна всячески поддерживала ее в том, чтобы принять предложение Чиркена о работе. Неужели что-то изменилось?
– У меня пока есть работа, – осторожно замечает она, наблюдая за тем, как лицо приятельницы прорезают тревожные морщины.
– Я раньше здесь никогда не бывала, поэтому в байки не верила, тем более, что суеверной меня не назовешь. Но сейчас прямо жуть находит… – женщина мнется, а затем чуть слышно бормочет. – Одним словом, Чертова гора.
Девушке сначала кажется, что она ослышалась:
– Как вы сказали?
Любовь Григорьевна обхватывает себя руками за плечи и бросает сумрачный взгляд за плечо, где высится в отдалении нарядная ротонда.
– То, что сейчас происходит в городе, – это не впервые. Я была еще школьницей, но хорошо помню. Дело было в семидесятых, выдалось несколько неурожайных лет подряд, многие семьи в округе тогда голодали, и мужчины шли на промысел в местные леса. Вот только некоторые так и не возвращались, гинули где-то. Дошло до того, что каждую неделю-две могли не досчитаться товарища. Потом все резко прекратилось, но дурная слава у возвышенности еще с десяток лет оставалась, городские ее прозвали Чертовой горой. А никого из пропавших так и не нашли. Не знаю, может та старая история так давит, но отсюда поскорее сбежать хочется. Не представляю, как ты здесь живешь.
Сабина словно впервые смотрит на дом, оставшийся позади, старый, но все еще крепкий; окружавшие его деревья, укрытые первым снегом; небо, серо-белое, стеклярусное от укрывавших его низких облаков. Услышанное хочется обдумать. В списке Тимура было это название – Чертова гора, и дата совпадала.
– Сколько пропавших тогда было? – спрашивает она.
– Точной цифры не помню, но больше двух десятков.
В записях Тимура значилось двадцать три. Получается, она могла быть права в своем предположении, что на том листе указаны погибшие люди.
Нет, не просто погибшие – убитые.
В том, что ее подопечный по какой-то причине увлекся мрачной историей здешних мест, не было чего-то необычного. Возможно, ей бы тоже было интересно узнать о собственном доме разные легенды, если бы они существовали. Однако вкупе с открывшимися девушке в последние дни секретами этот интерес казался отчего-то недобрым и несущим знамение беды. Что же касается самого поместья и ее места в нем…
Сабина оборачивается обратно к Любовь Григорьевне, и едва заметная улыбка изгибает уголки ее рта. Возможно, то, что она скажет, и странно после всего рассказанного женщиной.
– Знаете, именно здесь я чувствую себя как дома.
***
Чиркен любезно предложил гостям остаться на обед, но оба, кажется, стремились поскорее покинуть поместье Пашуковых. Уезжая и увозя Любовь Григорьевну, Лихачев выглядит как человек, поглощенный какими-то сомнениями. На прощание они с хозяином дома обмениваются взглядами, смысл которых остается для Сабины непонятым.
– Вот и все, – говорит Чиркен, освобождая ее от куртки, когда они уже были в передней. – Как ты? Эти господа не слишком тебе досаждали?
– Это их работа, – устало улыбается Сабина. – Простите, что пришлось в этом участвовать.
– Наоборот, я рад, что тебе не пришлось проживать это в одиночку, – с особенным чувством отзывается мужчина и берет ее под руку. Теплое прикосновение успокаивает болезненно-острые мысли.
Чтобы окончательно от них отвлечься, девушка вызывается помочь Чиркену в приготовлении обеда. Позже они сидят за одним столом, наслаждаясь едой и беседой, и кажется, так будет всегда, беззаботно и спокойно, как в самых лучших историях о дружных семьях и счастливых днях. Однако Сабина знает, что это лишь мгновение, которое найдет свой закономерный конец, а значит, наступит время для оставленных в стороне переживаний и темных подозрений.
Вестником этого времени становится Тимур, который с самого отъезда Гаврилова показался из комнаты только на ужин, проведенный им в угрюмом молчании. Как только они с подопечным оказываются у него в комнате, Сабина некоторое время стоит, прижавшись лбом к двери. Обернувшись, вздрагивает – парень успевает оставить коляску и неслышно приблизиться, и теперь возвышается над ней на добрую голову. Их разделяет всего десяток сантиметров, и девушка может ощутить сладковато-пряный запах, исходящий от его волос и кожи.
Впервые за день Тимур подает голос, и тот стелется мягкой волной, которая могла бы убаюкать все ее тревоги, если бы не смысл произнесенных слов:
– Ваш разговор со следователем оказался занятным.
Сабина по пытливому блеску темных глаз сразу понимает, какую именно часть разговора он имеет в виду.
– Слишком тонкие эти стены или твой слух?
Юноша тихо смеется, и этот смех мурашками пробегает по ее спине:
– И то, и другое, пожалуй. Так о чем он говорил?
– Об убийстве, – сухо отвечает девушка, пытаясь обойти его, но парень выставляет вперед обе руки, заключая ее в ловушку.
– Мне показалось, о нескольких убийствах. Почему он говорил о тебе?
Сабина на секунду прикрывает глаза, откидывая голову на дверь, словно получая короткую передышку.
– Ты неоткровенен, а я должна?
Юноша наклоняется к ней еще ближе, прохладная гладкая щека легко касается ее собственной. Его запах дурманит сознание, становясь в какой-то момент почти невыносимым.
– Я могу быть откровенным, – шепчет Тимур ей на ухо. – Для тебя. Только не уверен, что тебе понравится.
Шелестящий звук вкручивается куда-то в самую глубь тела, рождая болезненную дрожь в животе.
Она тяжело сглатывает, пытаясь вернуть себе самоконтроль, но он расползается как рыхлый снег в нагретых ладонях. Понимая, что подопечный все равно уже все слышал и не отпустит ее так просто, Сабина нехотя признается:
– На телах было мое имя.
– Тогда почему следак упомянул убийство, совершенное твоей матерью?
– Убийство моего отчима. Нож был в его солнечном сплетении… после всех других ударов. Оба моих коллеги были убиты схожим образом.
Воспоминания крутятся в голове адской каруселью, где все залито алым и пропитано смрадом. Вдруг Сабину охватывает неистовое желание рассказать все, излить накопленную боль и обиду как грязное мутное масло, в котором ее мать когда-то разбавляла свои краски. Чуть помолчав, девушка тихо продолжает:
– Тот мужчина убежден, что отчима на самом деле убила я, а мать заставила взять на себя вину, чтобы она тоже страдала. Его же обманула, притворившись невинной жертвой, обставила все так, чтобы он не только подтвердил мои показания в суде, но и начал процесс по опеке над бедной сиротой.
Тимур смотрит на нее из-под опущенных ресниц, и она не знает, какое выражение они скрывают.
– И теперь люди, которых ты знала, и которые нанесли тебе обиду, умерли с лезвием в животе и твоим именем на теле. А у тебя даже нет надежного алиби, так что подозрения следователя понятны, – последняя его фраза звучит почти издевкой для нее, но юноша остается серьезен. – Ты правда ненавидела ее? Мать?
Вопрос давит ей под дых, заставляя на несколько секунд задержать дыхание.
– Ты не спросишь, правда ли то, что это я убила?
– А ты хочешь, чтобы я спросил? – Тимур отрывает одну руку от двери, на которую продолжал опираться, и легкой лаской проводит по ее лицу, очерчивая линию скулы и подбородка. Прикосновение зажигает кожу Сабины электрическим током, она смотрит в мерцающие в приглушенном свете комнаты черные глаза и вновь теряется в собственном отражении. А парень продолжает, будто бы не замечая ее реакции:
– Есть такое растение – фикус-душитель. Его семена попадают на другое дерево, где и прорастают сквозь трещины в коре. По стволу носителя начинают спускаться воздушные корни, – его пальцы скользят по ее шее почти невесомо, посылая сонм болезненно-сладких искр по всему телу. – Достигая земли, разрастаются, в конце концов образуя вокруг него сплошной панцирь. В этой получившейся клетке дерево-носитель постепенно гибнет и на его месте остается только полая оболочка из фикуса.
Тимур рассеянно улыбается, спускаясь еще ниже и выводя узоры уже на ее ключице. Девушка чувствует, как почти задыхается от охвативших ее ощущений, незнакомых и поглощающих всю волю к сопротивлению.
– Как знать, может, ты уже заражена? – слова жидким свинцом заполняют ее легкие, запечатывают губы горячим воском. – Или фикус-душитель на самом деле ты сама?
Собравшись, Сабина упирается обеими ладонями в грудь парня и отталкивает его от себя. Тот послушно отходит от нее на пару шагов. Губы его кривит легкая ухмылка, впрочем, быстро стекающая с лица после ее вопроса:
– Почему ты скрываешься от отца?
Тимур какое-то время сверлит ее нечитаемым взглядом, рассматривая, как неизвестного доселе зверя, но все же отвечает:
– Потому что узнай он, может предпочесть на самом деле вернуть меня в инвалидное кресло. Чтобы я не мог покидать это место.
– Для чего ему это нужно? – Сабина пытается увязать сказанное с тем, что она уже знала. Упоминание юношей карцера днем ранее тоже наводило на размышления. Неужели дело было в той самой психической нестабильности, о которой с самого начала предупреждал ее Чиркен? Мог ли отец удерживать нездорового сына силой, чтобы он не навредил себе? Или дело было совсем в ином?
– А ты подумай. И в самом деле – для чего? Он хочет видеть меня на поводке, встающим в позу смирно по его команде. Прямо как его любимые псины.
– Где ты был в ту ночь? – она не может удержаться от того, чтобы спросить, хотя все внутри протестует.
Улыбка вновь поселяется на его прекрасном лице:
– А что? Тебе интересно? Не скажу. Ты пока не готова услышать правду.
– Почему ты просто не расскажешь? – Сабина начинает чувствовать все большее раздражение. – К чему эти намеки, которые я все равно не понимаю?
Юноша скучнеет и отводит взгляд к окну, в стекле которого живут их с девушкой силуэты, будто наблюдать за отражением ему интереснее того, чтобы смотреть на живого человека.
– Ты слишком похожа на отца, – наконец произносит он почти неслышно. – И предана ему больше, чем предана мне. Пока, по крайне мере. Когда это изменится, я выложу перед тобой все как есть. А до той поры – наблюдай и думай.
***
Оказавшись в свое комнате, Сабина без сил падает прямо на застеленную постель, утыкаясь лицом в подушку. Она не может заставить себя даже раздеться, такое опустошение охватывает ее все ее существо. Конечности кажутся тяжелыми и будто не принадлежащими ей, потерявшими всякую связь с остальным телом, которое ощущается как одна большая неповоротливая туча, готовая разразиться разрядами скопившегося электричества, стоит лишь столкнуться с тем, что раскачает внутренний маятник напряжения еще больше.
Девушка переворачивается на спину, и в этот момент ей в бедро утыкается что-то под одеялом. Не сразу, но она вспоминает, что оставила в кровати телефон, когда Чиркен поднялся к ней, чтобы сообщить о приезде следователей, и резко садится, спеша достать смартфон из-под вороха мягкого хлопка.
Оставшиеся изображения, скачанные с карты памяти Тимура, действительно оказываются фотографиями газетной подшивки. Вот только, стоит Сабине разобрать, что на них запечатлено, как сердце пропускает удар, а в животе начинает мерзко тянуть.
«Нож вместо мастихина: жестокая расправа над директором второй школы»
«Этюд в багровых тонах в семье городской легенды»
«Шолох навела шорох! Удастся ли убийце остаться бенаказанной?»
«Апелляция отклонена – город может спать спокойно»
Заголовки щерятся на нее злой игрой слов. Каждую статью, вышедшую под ними, она в свое время находила и читала, раз за разом переживая воспоминания о том дне, когда для нее все изменилось. Она не понимала лишь, как может кто-то – пусть и журналист, для которого это работа – относиться к смерти так необдуманно, со всполохами злорадства и едкой насмешкой над той, что была обвинена не просто в каком-то преступлении, а высшей его форме – в убийстве.
Разве не должны были все эти люди ее бояться? – думала маленькая Сабина, затем Сабина, ставшая старше. – Или хотя бы испытывать опаску? Воспринимать всерьез…
Но казалось, никто не воспринимал всерьез невысокую, худую до изнеможения женщину, пусть она бы и была убийцей. Ее презирали, ее осуждали. Изредка попадались те, кто пытался робко найти ей оправдание и жалел, но даже тогда эти люди смотрели на осужденную свысока собственной жизни, лишенной мучительного выбора, приводящего на самый край человечности.
Внутри закручивается темная воронка из необъятных, каких-то совершенно невозможных, чтобы появиться вместе, чувств. Какое-то неспокойное ощущение не отпускает ее, давит на сознание, вынуждая рассматривать фотографии вновь и вновь.
В другом случае интерес Тимура к ее прошлому не принес бы радости, но и особого удивления тоже. Если бы в ее доме появился человек со скандальной историей, она, скорее всего, с не меньшей скрупулезностью захотела бы узнать про него все. Но сейчас все иначе. Фотографии имели названием зашифрованную дату, когда они были сделаны, и шли в порядке убывания. Изображения газет находились в самом конце – они, как и фотографии Сабины, были сделаны задолго до ее начала работы в поместье.
Холодная дрожь, проскользнувшая по позвоночнику, заставляет ее прижать колени к груди, обхватывая их побелевшими ладонями с зажатым в них телефоном.
Чиркен, приезжавший в больницу для визита к ее матери, осужденной за убийство, и показывающий на телефоне что-то, из-за чего у той случается срыв. Тимур, следивший за Сабиной исподтишка и вызнавший неприятные детали ее прошлого, незаметно покидающий дом по ночам и снимающий на видео человека, которого убивают в этот же вечер. Не стоило забывать и о пропавшей Олесе, которая тоже оказалась запечатлена подопечным на камеру.
Ей кажется, что все, что она знала об этом месте, этих людях, искажается как стекло в окуляре калейдоскопа, преломляя линии, извращая знакомые лица в страшные маски. Появляется ощущение, будто она только что прошлась по острому краю обрыва, и узнала об этом только сейчас.
«Это и твой дом».
Да, она чувствовала себя именно так здесь, в этом оторванном от всего остального мира поместье, рядом с этими правильно-неправильными людьми, которые стали ближе некуда, прилипли, как тлеющая одежда к обгоревшей коже, так, что отодрать теперь можно только с кровью и плотью. Не было ни единого дня, чтобы осуждение касалось ее взгляда и слуха, чтобы она вспоминала о том, что одинока, а именно одинокой она и была все те годы, проведенные не человеком – именем на губах посторонних. Тем невыносимей для нее было знать, что с ней нечестны, что за всем этим принятием может быть обман, игра, где правила неясны и каждый шаг хрупок. Потому так и стремилась девушка скорее понять, в какую паутину недомолвок и лжи ей довелось попасть, чтобы увериться в том, что может больше не бояться, не спрашивать у самой себя разрешение на вдох и выдох, не видеть в тени чужих секретов абрисы подступающей угрозы.
Но угроза была. Ее мрачным эхом звучали несказанные слова, незначительные мелочи, которые складывались воедино как рассыпанные капли ртути, невинные на первый взгляд, но стоит только до них дотронуться, и тебя коснется острая грань смертельного помешательства.
В мессенджер приходит сообщение. Чувствуя себя затянутой в тенета жуткого дежавю, Сабина не спешит открывать его. Вместо этого она долго смотрит на высветившееся имя в названии чата. У нее были сохранены телефоны всех ее коллег, и Андрей не был исключением.
Она уже знает, что увидит. Такое же самоуничтожающееся фото, что и в прошлый раз. Но все же открывает полученный файл – просто не может иначе, как если бы ее рука действовала сама по себе, в отрыве от блуждающего сознания, исполняя волю кого-то еще, когда нажимает на загорающийся экран.
Зажмурившись, Сабина мотает головой, словно бы это помогло развеять жуткий морок, путающий мысли. Эмоций становится так много, что они перемежаются между собой одним неряшливым комом грязного белья, на котором застыли коричневые пятна крови.
Андрей запечатлен лежащим в постели. Его шея изогнута под неестественным углом, и глаз не видно, только задранный к верху подбородок. Одной рукой, кисть которой превращена в сплошную истерзанную плоть с белеющими остовами костей, он тянется к беззащитному горлу, на котором, как и на всем остальном теле вьются резные надписи. Фотография сделана в приглушенном неярком свете, и девушка может разобрать среди них только одно слово – «отец».
А ведь Андрей должен был стать отцом, если бы кровавый интерес убийцы не оставил его горевать по погибшей невесте. Знал ли душегуб об этом?
Сабина уверена, что знал. Он смеялся над людьми. Считал себя выше всех прочих. Она чувствовала это в каждом его пронизанном высокомерием движении, вдавившем в кожу убитых тел росчерки. И как завершение чудовищного замысла собственного превосходства – сухой цветок нарцисса, на этот раз оставленный лежать прямо над рукоятью воткнутого в солнечное сплетение ножа.
Под цветком темнеют грязным багрянцем буквы ее имени.
