И мне совсем не хочется вспоминать сегодняшнее утро. С все-таки обнаруженным трупом Анатолия. С предательским кухонным ножом в его спине. В забытой темной канаве на заднем дворе нашего безнадежного поселения.
Но сейчас я с Мари. Здесь, в Большом городе. И я тоже хочу забыться… Очень-очень.
День восемнадцатый. Обжигающий
Огнями Большого города. Мари потрепана войной, но всегда знает, где взять туфли. Самые новые и блестящие.
В департаменте трудовых подвигов, на пятом этаже в конце коридора сидит секретарша, похожая на жабу. Суровая и в очках. Но когда ты шепчешь ей слово «подвиг», она расцветает, как будто ей дали премию. Цокает: «Ждите», – и удаляется в архивы.
«Тебе какие? Черные или серые? В горошек или на заостренном каблучке?»
Беру самые простые. Каблуки слишком быстро тонут в нашей глуши. Торопливо меняю свои продовольственные талоны на обувь. И рада, как ребенок! Точнее, мои ступни, изрядно успевшие прозябнуть. Спасибо жабе за заботу о нашем трудовом населении!
Что ж, город ждет! Главный Пролетарский проспект забит грязными пивнушками и столовыми. Еще есть Звездный парк. В моем детстве там были настоящие карусели и киоск с мороженым. Теперь там только скрип погнувшихся перил и сцена для важных городских собраний. Даже птицы не залетают сюда. Знают, что их отстреливают. Считается, что они переносят заразу, перемещаясь во все злачные места нашего необъятного государства. Поэтому десять лет назад было велено защищать жителей Большого города от всех животных путем полного истребления. Бригады добровольцев. Клетки. Капканы. Ружья. Все пошло на «благое» дело.
Там, где живем мы, в полях и полной разрухе, нет таких ограничений. Ведь никто не пытается спасти нас. Мы для всех всего лишь рабочая биомасса. Никому не нужная и легко заменяемая по составу и консистенции. К нам в цеха прилетают и вороны, и голуби. Иногда в поселение забредают косули. Реже кабаны. И как выяснилось, коты. Мне плевать, заражены они или нет. Мы не знаем, когда окажемся над озером в своем последнем свободном полете. И уж точно в этом не будут виноваты незаслуженно проклятые птицы.
Мари получила свои шрамы на войне. Практически все. Кроме одного – на шее – завернутый в узел красный рубец. Так она спасала своего питомца. И тогда ее подстрелили вместо него. Она просто лежала и подыхала там на многолюдной улице Большого города. И никто не решался подойти и заткнуть дырку в ее шее, из которой хлестала алая солоноватая кровь. Тогда ее и заштопал врач из Госпиталя тревожных сердец.
Заштопал и лишился работы. А через месяц женился на Мари. А еще через три тихо умер во сне без каких-либо признаков болезни.
Мари еще год жила здесь, в его квартире с видом на когда-то живописный парк. Работала на продовольственной фабрике, где обзавелась огромным количеством тушенки, которой бы хватило до конца ее дней. Нашла друзей. Нашла бытовые связи. Но один маленький звонок от недоброжелателя отправил ее в наши рабочие поселения. Там я и узнала о Мари.
Работать в цеху она, конечно, не могла из-за чертовски большого количества шрамов и множественных физиологических откликов в ее истерзанном теле. И я как главный распределитель рабочих душ решила оставить ее в операционистах. Работа не пыльная, зияющие дыры на лице не мешают. Зато с частыми командировками в Большой город.
Как же Мари была мне благодарна! А я просто обрела себе хорошего друга на долгие годы.
И вот спустя восемь лет со дня нашего знакомства мы стоим в таком близком с детства и таком чужом теперь парке на главной аллее. Держимся за руки и улыбаемся нашей встрече.
Сегодня будем обходить пивнушки и поднимать тост за великий долг великим вождям! И шептать на ухо тост за великую дружбу самых простых людей. Самых живых из всех ныне живущих, не зависимо от десятков ноющих ран на наших телах и душах…
День девятнадцатый. Текучий
Воскресные сирены Большого города напоминают нам о всеобщей молитве. 6 утра. Черти вы все, почтенные горожане!!!
За стеной уже копошатся. Собираются. Хлопает дверь.
А Мари еще в постели. Сегодня она должна вернуться со мной. Но молитва – дело обязательное для всех забредших в этот город в выходной. Я натягиваю чулки. Мари закутывается в поблекший бордовый плащ.
Задвижка. Дверь. Потрескивание коридорных лампочек. Ох уж эта молитва, ведь даже солнце еще не встало. Но мы, как заключенные, которым в этой жизни не светит помилование, бредем в парк. Какое хорошее место для утреннего коллективного настроя!
Мы движемся колоннами, притупив свои безжизненные взгляды. Я чуть озираюсь. Женщины из дальнего ряда в серых пальто кривляются своими придурковатыми лицами. Кружатся. Стоят. И опять кружатся. Колонна поспешно замыкается, начиная движение вокруг давно заплесневелого фонтана. Мы мычим в такт рупору. И приносим великие благодарности за великие блага. Радуемся начавшемуся дню в самой чудесной стране. С чудесными людьми. Кружимся один оборот. Второй. Читаем рабочие планы, как святую святых. Качаемся из стороны в сторону. И не отпускаем руки соседа ни при каких обстоятельствах.
Фарс длится нескончаемо долго. Немые стрелки часов возле грязной сцены тоже делают круг. Час. Раз.
Поем. Гимн.
Стрелки. Два.
Сидим, жуем холодный пирог.
Стрелки. Три.
В нашем распоряжении еще пять таких оборотов, пока локомотивный дым не поглотит наши бедные тела. Или триста мимолетных минут. Тут уж мы вправе выбирать.
Мы хлюпаем в ближайший переулок. Тут сыро и воняет примусом. Но наша цель не тут.
Архивы. Они закрыты на два поворота ключа по воскресеньям. На всех этажах они забиты информацией и, конечно же, находятся под пристальным вниманием охраны.
Анатолий успел поведать о пятом секретном секторе. И о большом засове на деревянной скрипучей двери. О рассеянном стороже, что любит зефир. И о тайном проходе с переулка Огненных зорь.
Три оборота стрелок парковых часов, и зефир нам в помощь.
Еще оборот, и архивные тетради с нами.
Еще оборот, и мы в поезде. Сидим в самом закопченном углу вагона. И успокаиваем свои сердца до положенных восьмидесяти ударов, ведь они предательски хотят выскочить из груди, пробивая дрожь квадратных висков. Мы возвращаемся в неизбежность.
Где в цехах есть предатель. И может, он уже знает о нашей находке.
А может, и о моем дневнике…
Скрипучий железный петух приводит в чувства наш недолгий дорожный сон. Мы здесь. На нашей станции в форме ржавого сарая. Возле огромной дождевой лужи, которая не высыхает никогда. И даже мои новые туфли бессильны перед этой стихией. В этой всеми забытой дыре…
День двадцатый. Петушиный. И немного плакучий
Запихиваю добытые таким трудом тетради в матрац и поспешно зашиваю нитками. Пока не время их доставать. Даже ночью не лучший вариант. Огонек моей поблекшей лампы слишком будет заметен в окне. Особенно в барачных глухих тенях. Черт, как быстро гниет простыня в этой сырости!..
Мой ступор проходит быстро, гибко эволюционируя до легкой эйфории.
Ведь на работе нас ждет комиссия. В лице двух пренеприятнейших типов в жестких шляпах и с усами. Хорошо, что у меня хоть туфли не дырявые, и мои ступни не чувствуют эту гниль, что распространилась везде за последние выходные. Погода изрядно портится. И с каждым днем это все сильнее чувствуется. Ветра не перестают нас промозгло тревожить. И ощущение затяжного бездействия не покидает меня и сегодня. Комиссия, как всегда, напряжена и серьезна. Беспристрастный подход – залог великих дел!
Старший в шляпе сетует на летучих мышей, что забиваются под своды цехов. Младший – на крыс на кухне. Я лишь пожимаю плечами, почему зараза и чума не уничтожила эти важные виды биологической цепочки.
А почему лично я ничего не предпринимаю по поводу этого безобразия – ответ прост и кроется в моей глобальной незаинтересованности. Я с человеческим-то видом разобраться не могу. А тут еще крысы с мышами. Хм. Как все непросто.
Комиссия цокает и идет дальше. Из цеха в цех. От барака к бараку. Они еще желают посмотреть, как мы живем?
Пожалуйста! Три длинных сооружения, не приспособленных для жизни. Двести двадцать коек. Плюс дом священника. Ой, нет. Бывшая церквушка давно служит нам залом для заседаний. И субботних посиделок по праздникам. В сарае на заднем дворе склад с продовольствием. И там тоже не обошлось без крыс. Ну а как же без них!
Шляпы ковыляют дальше. Тщательно проверяют все канавы. Записывают в книжечку вернейшие подсчеты и спрашивают, как в последний раз, наши пожелания.
Не пожеланий, а дотаций нам, пожалуйста, и побольше.
Больше не обещают, но точно не оштрафуют в этот раз.
И на том спасибо, самые бесполезные и бездарные начальнички из Большого города!!!
Домой возвращаюсь в состоянии дохлой рыбины из нашего озера. Включаю тусклый свет и жду, когда ко мне на скудный ужин слетятся мотыльки, а соседи-счастливчики, наоборот, перестанут копошиться.
Срезать нитки с матраца я все еще не готова, но собраться с собственными лохматыми мыслями уж точно не помешает…
День двадцать первый. Навевающий тишину
Когда я была маленькой, летом отец брал меня в поход. Иногда недалеко, где-то за городом или в соседней деревушке, мы оставляли ненужные вещи у бабы Шуры и шли в лес. Маленькая палатка и потрескивающие сучья – это был весь мой мир. Папа рассказывал смешные истории и жарил долгожданный ужин на костре. Как же это было вкусно!!! Никаких тебе блевотных гусениц и зефира. Просто теплый хлеб и закоптившиеся сосиски.
Еще звонкое стрекотание настырных кузнечиков и бесконечно высокое летнее небо. С огромными звездами. С детский кулак – так точно!
Когда я подросла, мы стали ездить на служебной машине отца в более отдаленные места. В горы. Или на озера. Иногда останавливались в сторожках лесничих. Иногда просто ложились в спальных мешках прямо на берегу и слушали незатейливые песнопения лягушек.
«Знаешь, Аня, этот мир весь твой. Ты сможешь стать кем угодно. Главное, оставайся честной сама с собой. И прислушивайся к собственному сердцу».
Тогда я еще не знала, что через год отец пропадет. А еще через три я окажусь одна на улицах умирающего города. И теперь всепроникающая гниль – это наша повседневная жизнь на грани болезненной и медленной смерти.
Сегодня работник под номером 1–76 не вышел на смену. Алексей Дудин, фрезеровщик-наладчик. Человек без интересного прошлого и с полностью отсутствующим будущим. А вечером я уже посыпала крематорным песком наше одинокое озеро.
И еще одним именем пополнила список ушедших в лучшие миры.
Что ж. Наверное, это не такая уж плохая миссия. Обсыпаться песком и вести списки. Осталось только придумать трудовую молитву и начать провожать усохших в гротескно праздничной обстановке. С бражкой и другими всевозможными почестями для согревания заледеневших мыслей и сердец…
Но сейчас я стою на берегу и кутаюсь в совсем не праздничное пальто. Я так давно не видела звезд и чистого высокого неба. И так давно не обнимала родных и близких.
Ведь в наших канавно-барачных краях никогда не бывает сухо. И практически не появляется солнце. Мы здесь все заложники идеи. Великой и беспрекословной. Каждый живет со своей внутренней трудовой молитвой, которой начинается и заканчивается любой день. Независимо от того, видно ли солнце из-за погустевших туч и будут ли когда-нибудь дотации. Независимо от того, что никто не решит его обнять, а беззаботное стрекотание кузнечиков и теплый спальный мешок останутся всего лишь несбыточным сном…
И добрым, сентиментальным воспоминаем маленькой девочки Ани…
День двадцать второй. Партийный
Мари притащила мешок красной ткани. Предлагает обить ею стену в моем кабинете и организовать доску почета.
Естественно, я сопротивляюсь. Без разрешения начальства такая самодеятельность не пройдет. Поэтому и советую ей сшить из ткани огромный флаг и расписать его профилями вождей. Золотой бы краской для полного оргазмического состояния. Вот только где же взять ее, золотую-то. Только черный мазут у нас нынче в излишках.
Или пусть смоделирует цветастые юбки и организует кружок танцев. И мы будем рады отплясывать польку по выходным. Но тут начинает сопротивляться Мари. Где же мы найдем столько женщин и выходных? К тому же она совершенно не перестала хромать. Но помню ли я об этой досадной случайности, интересуется она невзначай.
И чтобы завершить наш продуктивный разговор, я небрежно запихиваю ткани в мешок и клянусь придумать что-нибудь экстравагантное.
Мари хохочет своим незакрывающимся ртом. И уходит на пост.
Я же добросовестно размышляю об обещанном. Минут пять. Не меньше. И выковыриваю слизь из-под ногтей. Когда же, наконец, станет теплее и чище…
Непрерывный гул станков барабанит фальшивую арию свободы и равенства. Каждый станок, состоящий из шестеренок, винтов, прессов, железок и железяк, становится главным солистом нашего огромного рабочего концерта. Только мне не хватает выскочить с палочкой дирижера и настроить этот халтурный скрипучий беспредел.
Но палочки нет. Зато есть внушительный отрез ткани цвета кровавой революции.
Или цвета страсти и безумной радости.
Или цвета агрессии и сопротивления.
Что ж, я подумаю об этом завтра. Потому что сегодня этот цвет для меня слишком неконструктивен. И даже слегка опасен.
Внутренне жонглирую тревогой и рвотным рефлексом от концерта без дирижера.
Все хорошо.
Нет.
Тревожно.
Да.
Холодно.
А как же без этого…
День двадцать третий. Бестолковый
Нам обещали прислать медицинского работника для отслеживания протекания ОГЗ. По крайней мере, так лепетала тетушка из телефонной трубки.
Но сегодняшним морозным утром никто не приехал. Хоть самой теперь заполняй эту табличку физической формы рабочих.
Хотя я и без профессионала могу сказать, насколько посинели их прекрасные лица за последний месяц.
Во-первых, потому что продолжает холодать. И нет ни достаточного количества одежды, ни дополнительного теплого пайка.
Во-вторых, сырость и слизь в уже не выводимых объемах забилась в ноздри и припухшие глаза.
