Зябко поёжившись, попыталась найти что-то, что может меня согреть. Разбитое зеркало висело на стене, и я старалась не смотреться в него. Но то, что я мельком увидела мне не понравилось. Седая, почти полностью голова и глаза потерявшие цвет. Прежде были зелеными, как первые побеги по весне, а теперь белые, точно снег, что меня окружает. Застопорившись на мгновение, поняла, что не мерзну более. А изо рта не вырывается облачко пара.
Подношу бледную руку к лицу, рассматривая хитросплетения вен. Задерживаю дыхание и зажимаю уши руками, но слышу только тишину.
Сердце. Оно не бьётся. И отсутствие воздуха меня не колышет, потому что я не дышу…
Словно по чьему-то жестокому приказу в мою голову врываются видения, одно хуже другого, смерть оседает горьким привкусом на языке, заставляя закашляться, пытаться сплюнуть. Люди, которые на волоске от гибели, скоро должны упасть в объятия Мары не без моей помощи.
Дым от погребального костра, как наяву, щиплет глаза, но не затмевает жутких картин: вот крестьянин, на которого в чаще нападает разъяренный вепрь, снег окрашивается алым, внутренности мужчины из разорванной брюшины складываются в отвратительный узор… вот купец, падающий с обрыва, увлеченный жадностью к спрятанному кладу…
Каждая скорая смерть – пульсация боли где-то в груди, там, где еще теплились остатки былой жизни.
Души, запутавшиеся в сетях Мары, подобно испуганным птицам, бились о стены моего сознания. Такова цена за отмщение, сбор душ, залог жизни взаймы, которой щедро наделила меня богиня смерти.
–Терпи, дитя мое, – шептал голос Мары в воцарившейся темноте, сладкий, как перезрелая малина, и такой же пьянящий. – Боль – лишь накидка, которую ты сбросишь, обретя истинную силу. Кровь за кровь, жизнь за жизнь.
Перед глазами появился образ матери, светлый и ласковый, он все еще жил в моём теперь не бьющемся сердце.
– Благодарю тебя, Богиня Правосудия, Великая Морана…выполню всё, что прикажешь, – слова давались мне с трудом, хрипло и надрывно звучал мой голос.
Богиня не ответила, но я остро почувствовала, как она покинула меня. Верно так ощущается расколотая надвое душа. Выходит, что теперь не быть мне целой.
– Последний вздох, – произносят мои уста без моей на то воли. И я всё понимаю. Мне надобно забрать последний вздох у тех, кто скоро переправится в Навь.
Кивнув раздробленному отражению, подбираю до этого не замеченную накидку, прячу лицо и посеребренные смертью пряди.
Тяжелая ткань на первый взгляд обернулась пушинкой в моих руках. Черная, словно воронье крыло, легла на плечи, скрывая от любопытных глаз бледность кожи и пустоту взгляда. От былой Сияны, той смешливой девчонки с венком из рябиновых веток, не осталось и следа.
Накидка, подарок Мары, хранила в себе запах тлена и последних вздохов, но именно он, этот запах, делал меня невидимой, позволял становиться видением, скользящим по краю яви.
«Пора»,– прошептал голос внутри меня.
Голос Мары, ставший моим вторым «я».
И я ступила на улицу, в сумрак, где в ожидании свежего улова томились рыбацкие лодки. Там, у реки, меня ждала новая встреча, новое видение, новая смерть. И каждый шаг навстречу ей приближал меня к нему – к князю, убийце моей матери, к тому, кто должен был познать мою боль. Узнать, для чего растила меня мать и как ладно я справлюсь с ним и его отпрысками.
Седовласый старик, уже на краю своей жизни, старательно распутывает узловатыми пальцами в рубцах рыболовную сеть.
Подхожу к нему. Нет. Почти плыву, как будто сугробы мне ни по чём. Он медленно обернулся, услышав скрип снега.
– Рано ещё, не наловил ничего, ступай. Позже приходи и выберешь.
– Не за рыбой я пришла.
Старик отложил сеть, встал не отряхнув колен, и посмотрел мне в глаза так проникновенно, что я не нашлась, что сказать дальше. Узнала я его, а он меня, верно, нет. Но помню его чуть младше, когда серебро еще не коснулось его волос, а глубокие морщины не пролегли на высоком лбу. Сколько же я пролежала в той избушке, пораженная мечом?
– Пора? – проговорил он медленно, причмокивая пересохшими губами.
– Пора, – кивнула я.
– Позволь с родимыми проститься.
– От чего ж не позволю, пойдем.
Я кивнула старику и он поспешил на пригорок, а я – за ним.
Его дом – бедная рыбацкая лачужка, из печной трубы валит дым, а под окном дети беснуются в сугробе. Увидев меня, они перестали играть и смотрели во все глаза с приоткрытыми от удивления ртами.
– Неужто страшная такая, – спросила я, веселясь.
– Тятька, кто это с тобой?
– Гостья долгожданная, но внезапная, – ответил он, подходя к ребятне.
Каждого из них он в обе щеки расцеловал и шапку на каждом нахлобучил, жизненных наставлений кратких дал, и вытерев слезу, поманил меня в дом, где пахло сосновыми дровами, хмелем и хлебом.
– Голубушка, – старик кинулся обнимать преклонных лет супругу.
– Ты чего удумал окаянный? Никак прощаешься со мной?! Я те сейчас вот этой самой ложк… – она осеклась, когда заметила меня в дверях.
– Прощаюсь, милая.
Женщина надрывно расплакалась и кинулась мне в ноги.
– Не забирай кормильца, сын у меня стрелец у князя, до весны его не ждать, пропадем без милого моего.
– Прости, матушка. Время его пришло. Простится вам дала, не стала сразу забирать.
Старик сел в кресло. Подошла я к нему, рука моя сама поднялась и провела ладонью у него над головой, пальцы соприкоснулись с чем-то мягким, но не зримым, тонким, как шелковые нити.
Глаза старика закрылись и изо рта с едва заметным синим свечением вышел последний вздох, который я собрала ладонью, сложенной лодочкой.
– Будь здорова, матушка. Да травы возьми от хвори стуженой, – из сумы я достала пучок, что еще моя мать собирала и оставила на грубо сколоченном столе, а после вышла.
За спиной раздался надрывный плач старой вдовы. Сердце моё щемило, но иначе поступить было нельзя.
В уголке глаза скопилась слеза, которую я быстро смахнула холодным пальцем. И впрямь, изменилась деревня. Не меньше десятка лет прошло, успею ли я возмездие совершить или отец уже почил? Не стала бы Мара меня возвращать, коль мёртв он был, а значит, торопиться надо.
