Николай Иванович Голобоков "Отзвуки реквиема"

Таааакое. Дай чуток подышу.

– Зашли мы в дяревню. Неее, это уже там было. Дявчёнка за зановеской. Сидить у доми.

– Пять деревень сожгли немцы, отступали и жгли, у нас, в России. Убегали, бегли, гады, а факельщики поджигали – всё горело. И вот дом, и девочка маниннькяя. Щуплая, стоить за зановеской, трясётся.

– Ребята, разведчики переднего края.

– Ой, не могу. Налей. Чуток…

– Ну вот, снял с себе Вовка, мой дружок, фуфайку, одел на её, застегнул. Отдал свой Н.З. паёк. И убёг бёгом, а сам плаачить, так плачить, его семью немцы сожгли. Всех, живьём.

Вот такой жалостливый. А мы, что я бы их б….. порешил. Но они не виноваты. А может, как муравейник опять оживут. Оживут, и опять на нас, на Россию. Э-э-э. Не будет боле такого. Мы это тогда поняли.

И среди немцев не все такие были, были коммунисты, не хапуги, грабители, мучили, и не убивал почём зря… Они думали, что коммунизм это не то, что делал Гитлер и Сталин. И мужики говорили.

– Немцы что, это муравейник, сегодня ты его разорил, а завтра снова мураши побегуть – так было всегда и так будить.

– Давить. Давить их, гадов. Стереть с лица земли. Говорил Жуков, пройти всю Европу, этих предателей – проституток, и нашим и вашим. Жили бы щас спокойно. Но ничё. Всё стерпим. И сотрём эту заразу хвашистов.

– Давай, за наших, за победу, по капочке, по фронтовой.

В бане

Деревенская баня и хороша тем, что пахнет дымком. Травами. Весело потрескивают дрова. И тем, что взобравшись на полок, можно посидеть, попить холодного пивца и, наконец, поговорить.

И разговоры у Андреича всегда проблемные. То он о политике заговорит, то начнёт править колхозом по своему, то вдруг налаживает сельское хозяйство, а мы просим рассказать и вспомнить войну.

На могучей, согнувшейся теперь спине, чуть пониже пояса увидели маленькую отметину,

– Батя, а это что, то самое ранение в позвоночник?

– А как же. Оно.

– Пуля?

– Нет, осколок. Ой, не дери, больно.

– Так вот и хожу с железякой фашистской.

– И на Белазе работал.

– Ничего, не очень мешала.

– А вам расскажи да расскажи.

– Это не сказка про белого бычка.

– Да что рассказывать.

– Тяжело об этом мне вспоминать.

– Ну да ладно.

*

– Наступали мы тогда. Бои под Орлом были. Сильные страшные. И ты знаешь, шли как раз в наступление, а немцы засели и ничем их не вычистить оттуда. Пришёл бронепоезд из Ливен, как учистил, как учистил! Вот даавал, вот давааал! И самолёты сбивал и пехоту крошил и танки – наворотил горы. Тогда прилетел их самолёт, и, стерва, разбомбил полотно с рельсами… и, всё – улетел. А потом как налетели, налетели и, и… пошли, и пошли бомбить. Наши, бедные, стоят, а он гудит, паровоз, что бы путь ремонтировали, а кто его будет ремонтировать, когда такое творится?! Побили все вагоны. Он же стоял на их территории. И бились так до последнего. И что там за люди были? До последнего патрона. Ни один так отсюда и не вышел. Всё до последнего, все там остались. Вот ребята были.

– Ну что. Как налетели их самолёты, меня и трахнуло. Сначала ничего. А бой страшный. Но девчата оттащили в стог, и положили там. А боль. А бой. А кипит. Всё кипит. То наши, слышу рядом, то немцы. И так весь день… туды сюды, туды сюды. А потом не помню. Два дня без памяти был. Наши отступили.

Девчата коров пасли. Коровы подошли – ревут. Кровь учуяли. Эти двое, ну совсем девчёнки, совсем малые, и потащили меня домой. А передовая за триста метров. Ну, ожил я маленько, перевязали. Ходить совсем не могу. И вот три или четыре дня прошло. Бой опять повертает к нам. Я девчатам, пошли в погребок, а там трава и лес недалеко. А они, нет, мы в доме. Может не убьёт. И снова как началось, как началось. Ну и прямой, как шарахнет в дом, одна выскочила, а другая там осталась. А эта с таким ранением, что страшно смотреть. Грудная клетка вырвана, и лёгкие видать, видно как дышит. Подбежала ко мне, видать хотела к погребку, да и упала лицом вверх. Смотрю, немцы бегут, я в траву дополз, ноги прикрыл травой.

– А дом горит, а дом горит…Жаришшааа. Трава высокая вянет и падает, падает и горит – меня видать хорошо, а немцы кругом…не спрятаться…

– Пробежали, девку увидели…увидели…лежит…, побегли дальше.

… Андреич затих. Повозил мочалкой, помочил высохшие вдруг губы пивом.

– Даа. Хлебнули. Пережили мы тогда.

– Ну а дальше?

– А что дальше… Немцев отбили. Меня положили в госпиталь. Забинтовали. Замотали. Лежал три месяца. Не двигался. Вши, воот такие под гипсом лазили. Ну, ничего, выжил. Вот так с осколком и дошёл до Берлина. Ничего. Не мешал.

– Долбал их, и за мою спину и за ребят своих, сколько полегло, страсть. Страшно.

– А ты говоришь, расскажи да расскажи…

Крошил я тогда, ух крошил… Злющий был… за всё, что они натворили.

– Злюшший.

– Жуть.

… Андреич подкинул в топку дрова. Снова потянуло дымком.

Хороша деревенская банька, можно попить пивца, и, пока жёны готовят на стол, тихо, по – мужицки, украдкой пропустить по стопарику белой.

– Мужики, ну что вы там, утонули что ли!!!

– Иидёоом.

– Одеваемся уже.

– Ну, зятёк, пошли, бери.

– Бери гармошку, споём нашу.

– Налей, налей по чарочке, по нашей фронтовой…

Жуткий верх

– Ладно, батя, жлоб это противно. Плохо. Расскажи лучше про войну. А то Витюшке скоро в армию.

– Расскажи.

– Ну ладно.

– Наливай по нашей фронтовой. По капочке. А то тяжело, хоть и давно, до войны это было…

– Ох, и было. Уух!

– Ежовщина звали такое.

– Чёрный воронок. Подкатил, бегут к нашим деревенским. Хватают, кого не попадя, не разбирая, молча…

– Немого ударили револьвером по голове, он качнулся и обмяк. Сунули в чёрного воронка.

– Пока они с ним якшались мой сродник, Извеков Иван Порфильевич, кузнец, хватился за матню, двумя ручишшами, ды побёг в кусты.

– Ой, мужики, уссуся, уссуся.

– Хитрющий был, сображалистый.

– Ды как шарахнить в кусты, они, ети, живоглоты, садисты, они поняли, что убёг, и давай палить, из наганов, фьюить, присвистнул дед, ушёл мой сродник, ушёл по оврагу. По оврагу, а там и лесочек. Нету, Ивана Порфильевича, и поныне два дня. Молодец. Ушёл. А что потом? Что потом. Приезжали ещё, а что толку, убёг ды убёг. Дак приезжали прямо в кузню. Домой. Нетути.

– Нас и спасал Липовый верх. Его потом прозвали мужики – Жуткий верх.

– Там – то, там было – овраги, овражки, кусты, да лесок, туды мужики и убегали, когда воронок, как чёрный ворон, прилетал. Кто успевал усмотреть, углядеть. А кто не смог…

– Мужиков то осталось маненько. Вот и проворонили.

– А он, гад, прилетел, приполз, гадюка, снова, ворон этот, воронок чёрный.

– Был у нас тогда зав складом, дурак, круглый дурак, орёть, мужики, мужики, бягите, бягитя! Еедуть!!

– А сам?

– Мяне не возьмуть. Я при должности. Я зав складом.

– Не тронуть.

– Неее…

– Тронули.

– Ага.

– Подбегли.

– А все разбежались. Они к яму, а он.

– У меня ключи, я ответственное лицо. У меня столько добра народного, на складе…

– Фьюить, и, и, и по ныне два дня.

Андреич присвистнул, и, добавил,

– И, поныне два дня.

– А они яго, уступком под задницу, уступком, по голове шарахнули…– Ключи вырвали, ды в кусты закинули. А его боле никто и не видел ни сразу, ни опосля.

– А другого, шёл по полю, дык ето… затолкали в машину, и на вокзале, ну ето, станция, в вагон стали его толкать, а он крутанул плечишшам и, сбил одного, дык, ето застрелили и бросили. Все боялись, никто не забирал яго. Два дня лежал. Мухи зялёныи по нём лазили, лазиють, птицы клюють. На кладбище не донести, ды и страшно. Бабы голосють, закидайте хош дярном, да землицы принесли бы.

– Попадья вышла, ето, из хаты.

– Братья мутные, придайте земле христианина.

– Закидали. Просто закидали и усё. Ну, ето придали земле.

– Ой, што ты. Ловили усех. Где не попадя.

– Уборочная. Дык, ето, суки, на поле приезжали. Люди зярно стерегуть, молотють, а их хап и, и нетути. А ты говоришь…

– На току, да где зярно, ето было святая святых. Мужуки, там даже не пили.

– Да што ты, ето же хлеб. А им усё по барабану. У них, говорили, даже план был, количество. Чтоб другим неповадно было…

– И, говорить об ентом даже запрещали. А то усю семью заберуть, и детей малых. Во, зверюги, а ты говоришь…

– Наливай. Дюже, дюже муторно. Душу давить. Сил моих нет.

– Ты вот просишь, расскажи да расскажи. А ты знаешь как тяжело. Ты это не видел. А мне уже за восемьдесят…

– Войну отвоевал, а тут горит… Всё внутри горить…

– Наливай!

– Да ты чаво, ослеп, краёв не видишь? Пилицилину ветинар больше уколить, в задницу, а ты жмёсси. Суббота нынче…