Седьмой от Адама
Владимир Резник
Что, если цена твоего бессмертия – чужая жизнь? Готов ли ты? Алхимик и каббалист Енох ответил «да». И создал такой аппарат. Но в Ленинграде середины восьмидесятых, куда Еноха забрасывает судьба, аппарат крадут. По Германии девятнадцатого века, Франции начала двадцатого и недавним эпохам «застоя» и «лихих девяностых» в динамичном повествовании мечутся: жестокий Енох, потомок немецких аристократов Макс, жуликоватый Матвей и обыватель Мазин, в руки которого волею случая и попадает опасный аппарат.
Седьмой от Адама
Владимир Резник
© Владимир Резник, 2024
ISBN 978-5-0064-1160-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Седьмой от Адама
И прежде чем всё это случилось, Енох был сокрыт, и никто из людей не знал, где он сокрыт, и где он пребывает, и что с ним стало.
Первая книга Еноха, глава 3.1 [12]
Книга первая
Енох
Ожидание чуда составляет содержание и смысл человеческой жизни. Каждый по-своему представляет себе чудо. <…> Однако людям только кажется, что их желания разнообразны. В действительности люди, сами того не зная, желают лишь одного – обрести бессмертие. Это и есть настоящее чудо, которого ждут и на пришествие которого надеются.
Всеволод Петров «Турдейская Манон Леско»,
глава «Воспоминания о Хармсе»
Глава 1
1.1
Коллекционеры в большинстве своём странные и не совсем адекватные люди. Таким был и наш герой. Насаживания на булавки бабочек и складывания в альбом засушенных листьев он благополучно избежал, считая это девической забавой, но вот сладкого безумия собирания марок, монет, значков, открыток, а когда стал постарше, то и запрещённых в те времена наградных медалей и холодного оружия хлебнул сполна. Волны увлечений накатывали и отползали, оставляя на берегу обломки коллекций, жизненный опыт и изрядные прорехи в бюджете. Может, потому спокойно и дожил до своих сорока с небольшим лет, что ни одна из двух официальных и трёх незарегистрированных влюблённостей не сумели разделить уютную, но однокомнатную квартирку с очередным хобби и ушли, оставив Михаила Александровича наедине со своей многоликой страстью. Сорокалетие он отпраздновал вторым разводом и очередной сменой направления и вот уже два года холил и приумножал новую коллекцию студийных фотоаппаратов. Остывшие страсти всех предыдущих увлечений кое-чему научили Михаила Александровича. Нет, мы не о женщинах: в отношениях с ними он как был, так и остался лопоухим дилетантом, – о коллекционировании. Он стал специалистом, и не в конкретной области, в данном случае в фотографии – там он ещё учился, – а в собирательстве как таковом. Он понял, что не количество единиц – «материала», как его называют профессионалы, а его качество определяет, насколько хорошо твоё собрание. Понял, что груда роскошных альбомов с десятками тысяч марок легко и безоговорочно проигрывает соревнование одному серенькому кляссеру, в котором находится… Ух, давайте даже не будем фантазировать, что там может обнаружиться, какие невзрачные сокровища, затаившиеся в аккуратных креплениях – клеммташах, могут там оказаться: сердце старого коллекционера начинает сбоить и бешено колотиться, лишь только подумаю об этом. Коллекционеры, они ведь как разведчики: никогда не бывают бывшими.
В этот морозный, но по-ленинградскому сырой, уже с привкусом близкой весны мартовский вечер одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года Михаил Александрович возвращался с работы в благодушном настроении, ибо знал, что дома ждёт его последнее приобретение, за которое выложил он изрядную часть зарплаты, но оно того стоило. То был настоящий, и это уже Михаил Александрович проверил, «Гёрлитцер» – довоенная немецкая студийная камера, с которой, собственно, и были скопированы те самые советские деревянные ящики, называвшиеся ФК, в блестящий глаз которых мы не раз напряжённо смотрели в фотоателье, когда наши мамы и папы, а позже и мы сами приводили туда своих детей, чтобы… Чтобы что? Зачем? Ну как это – зачем? Чтобы перебирать в старости хрупкие листы с колющимся фигурным обрезом и вскрикивать: «А вот смотри, смотри – тебе было пять лет! А помнишь, душа моя, этот голубенький свитерок? Это же я тогда в Киеве купил, и мы его нашему мальчику на день рождения подарили. А помнишь, сынок, как ты тогда не хотел фотографироваться, и мы тебе пообещали мороженое, если будешь сидеть смирно?» Да не помню я этого! Не помню! Зачем мне это помнить? Да и кто это помнит?
Так вот, этот «Гёрлитцер» был папой или, вернее, старшим братом тех клонированных магических ящиков, обманувших не одно поколение советских детишек, замерших на жёстких и неудобных стульчиках в фотоателье и безуспешно ожидающих обещанную птичку. Понимая уже, что в коллекционировании объять необъятное не получится, как бы этого ни хотелось, Михаил Александрович сосредоточился на одном полюбившемся разделе: на крупноформатных камерах. Это была достаточно сложная и недешёвая область, ещё и дополнительно затруднённая тем, что в его однокомнатной квартирке в блочной пятиэтажке даже небольшую коллекцию разместить было непросто. Но ведь всё это бытовые мелочи, не стоящие и обсуждения, когда речь идёт о внезапно вспыхнувшей страсти. Разве можно измерять любовь рублями и квадратными метрами?
Полированный, поблёскивающий латунью и бронзой аппарат томился дома, а пока что в подъезде из невзрачного и перекошенного почтового ящика в руки Михаилу Александровичу вывалился обычный почтовый конверт, и, неизвестно почему, настроение у нашего героя испортилось. Михаил Александрович вёл обширную переписку по своим коллекционерским делам. Письма и писал, и получал, и не были они для него чем-то неожиданным. Мало того – недавно он настолько увлёкся, что даже написал письмо за границу – что само по себе было смелым шагом в те времена. Дело было в том, что попалась ему в руки совершенно случайно, но, увы, не дёшево одна странная студийная камера. Явно по всем параметрам старый немецкий аппарат, вот только имя, выгравированное готическим шрифтом на надраенной предыдущим владельцем (ох уж эти дилетанты, ну сколько можно учить их – не трогать, не сдирать драгоценную патину!) латунной табличке, привинченной сбоку, было совершенно ему незнакомо: Henoch. Мало того, в купленной из-под полы за сумасшедшие деньги ксерокопии каталога «Мак-Кеонс» – этой библии фотоколлекционеров – такого имени тоже не оказалось. Опросив всех знакомых и не получив внятного ответа, он возбудился и написал письмо в редакцию каталога. Перевести письмо на английский помогла симпатичная стажёрка из технической библиотеки их института. От принесённой в уплату коробки шоколадных конфет она отказалась, но при этом посмотрела так, что у Михаила Александровича сладко заныло внутри, и если бы не Маша, не вовремя оказавшаяся рядом, неизвестно, чем бы всё закончилось. И вот уже несколько последних недель Михаил Александрович находился в приподнятом настроении, ожидая, что почта вот-вот принесёт ему известие, что он, ну, если не совершил открытие, то, по меньшей мере, нашёл клад. Так что писем он не боялся – напротив, нетерпеливо ждал, но вот этот конверт, именно этот, ему почему-то открывать не хотелось. Может, потому что подсознание его сразу отметило и опознало обратный адрес, а может, предчувствовал он, что этот бумажный прямоугольник с четырёхкопеечной, напечатанной типографским способом блёклой марочкой в правом углу и станет причиною длинной цепи его неприятностей и непрошеных приключений.
Он и поднявшись в квартиру, не сразу открыл письмо, а сначала переоделся, умылся и даже налил рюмку армянского трёхзвёздочного коньяка из оставшейся от скромного празднования Восьмого марта бутылки, закурил и вот только тогда решился и жирным, невымытым после завтрака кухонным ножом взрезал конверт. Ничего страшного там не оказалось. Стандартный лист, напечатанный на машинке, куда от руки было вписано его имя, приглашал «Дорогого Михаила Александровича Мазина», а именно таково было полное имя нашего героя, на встречу выпускников, посвящённую двадцатипятилетию окончания школы.
«Ух ты, а ведь вправду – двадцать пять лет прошло, – подумал, расслабившись, он. – Надо же, как быстро пролетело».
От сентиментальных размышлений, в которые он под влиянием письма и коньяка уже готов был углубиться, оторвал телефонный звонок. Звонила Маша – новая подруга, из-за которой, собственно, в квартире и появились коньяк, новые пушистые тапочки и засохший кусок торта в холодильнике.
– Привет! Чем занимаешься?
– Да вот, письмо читаю. Приглашают приехать на встречу одноклассников. Представляешь – оказывается, двадцать пять лет прошло!
– И что? Поедешь?
– Не знаю… Не решил пока. Вроде бы и интересно посмотреть, а вроде бы и незачем. Хотя я давно там не был.
– Съезди, съезди. – Машино настроение, похоже, начинало портиться. – Девочек посмотришь. Со школьной любовью встретишься.
– Да какая там любовь, – попытался отшутиться Мазин. – Она же старенькая уже.
Это был неправильный ответ. Маша была всего на год его младше, о чём Михаилу Александровичу тут же и напомнили. Остаток разговора прошёл в извинениях и оправданиях, и, положив трубку, он подумал, что, может, и неплохо бы съездить на эту встречу, просто для того чтобы исчезнуть из города на недельку, отключиться и отдохнуть от всех – в том числе и от новой и так быстро ставшей не в меру придирчивой и требовательной подруги.
Небольшой городок, где Михаил Александрович родился и прожил до окончания школы и откуда уже насовсем уехал в Ленинград, находился в Западной Украине, и добираться туда надо было поездом с Варшавского вокзала около полутора суток. Это не смущало его. Он любил поезда, и сама мысль о путешествии: о купе, в котором сразу запахнет крутыми яйцами и жареной курицей, об убаюкивающем стуке вагонных колёс – была ему приятна. Предвкушение всей этой поездной атмосферы, временного выпадения из привычного мира настраивало его на лирический лад, и, вытряхнув из бутылки остатки коньяка, принялся он вспоминать и подсознательно подбирать воспоминания таким образом, чтобы укрепиться в своём решении. Начал и сам устыдился – да какие ещё аргументы нужны? Ведь там могилы родителей, на которых он не был уже лет десять! Нет, деньги на уход он исправно посылал бывшей соседке, но правильно было бы появиться хоть иногда и самому. Радостно решившись, он тут же прикинул, что заявление на работе напишет завтра, начальство протестовать не будет: пойти в отпуск в такое время желающих мало, и на освобождённую им летнюю неделю найдётся масса претендентов. Билеты он купит тоже завтра и через две недели – за несколько дней до назначенной встречи – сможет выехать в родные места. У него будет достаточно времени, чтобы и побродить по городу, и сходить на кладбище к родителям, и пообщаться с давно забытыми друзьями-приятелями. Кстати – друзья! Ведь у него же и впрямь были там друзья! Ведь их неразлучную компанию даже называли по-всякому: кто «тремя мушкетёрами», а кто и «бандой трёх». Точно. Трое их было: он – тогда ещё Мишка Мазин, Сашка Коготь (Когтев его фамилия была) и Лёшка… э-э… как же его-то фамилия? Ла… ля… А! Ляхов, конечно, его же ещё кто Ляжкой, кто Ляхом дразнили. Особенно после того как «Тараса Бульбу» в школе прошли. Они же ещё сфотографировались вместе в ателье у старого Изи, перед тем как он, Мишка, уехал поступать в институт. Михаил Александрович рванулся в комнату и, торопливо, но бережно отодвинув дожидающийся хозяйского внимания «Гёрлитцер», полез в шкаф, где лежал пакет со старыми фотографиями. Вот они: вот их классная фотография с выпускного вечера. Какие все смешные! Вот Лёшка на ней, вот Коготь, вот он сам – стриженый, с оттопыренными ушами. А вот и она, Ниночка, школьная любовь, – сколько из-за неё натерпелся, даже бит был разок её ухажёром из девятого «Б» класса. Как его звали-то? А, не важно. Давно замужем Ниночка, двое детишек у неё, и живёт всё там же. Ни ему не досталась, ни этому – как его там звали, а лейтенантик из «Офицерского городка» завладел Ниночкиным сердцем на танцах через год после окончания школы. А вот Когтя уже нет – сгинул майор Когтев в восьмидесятом в Афганистане, и гроб запаянный – всё, что от него осталось, – получили его родители только в восемьдесят первом. Так что теперь двое их, мушкетёров, на встречу приедут. Он продолжал разбирать пакет, по одной вытаскивая фотографии, вспоминая события и, иногда безуспешно, лица. Выпало несколько любительских карточек: вот они на речке, вот он с родителями в Евпатории, куда дважды его вывозили ребёнком лечить хронический тонзиллит, а вот и…
Он держал в руках фотографию в голубоватой картонной рамочке, на которой внизу золотыми буквами с завитушками на концах было вытиснено: «Фотоателье №2». Это должна была быть та самая фотография, которую он искал. Та, на которой они были сняты втроём: он, Коготь и Лёшка. Да, на фотографии был он – Мишка Мазин, молодой, весёлый и улыбающийся десятиклассник в школьной форме. Стоял, раскинув по сторонам руки, точно обнимал кого-то, точно положил их на чьи-то плечи. Вот только на фотографии-то больше никого… один он на ней был.
1.2
Поездка оправдала его ожидания: тридцать часов убаюкивающего кочевого существования. Без проблем и даже без лишних подмигиваний кассирше нашёлся купейный билет, и соседей оказалось только двое: интеллигентная семейная пара его лет – время такое, не сезон, и проводница оказалась милая и очаровательная, с мягким южным говорком. А на остановках, несмотря на противную мартовскую слякоть, стойкие бабульки в платках и ватниках продавали горячую, чуть сладковатую варёную картошку и уже пересолившиеся к весне, но всё ещё хрумкие, попахивающие чесночком огурцы. И вагон-ресторан в поезде был! А для тех, кому страшновато было идти туда через гремящие тряские тамбуры, проводница разносила в надраенных металлических судках, составленных многоэтажной этажерочкой на длинной ручке, борщ и ароматно пахнущий гуляш с картофельным пюре и коричневой подливой. А если ещё и выпить по двести грамм с разговорчивым в меру соседом и запить всё это великолепие горячим, слегка отдающим содой чаем в тонком стакане, позвякивающем в узорчатом хромированном подстаканнике, размешав ложечкой два кусочка сахара из фирменной железнодорожной упаковки, – ах, как спится после такого обеда, под монотонный перестук колёс! Вот так бы и ехать, только бы не приезжать, только бы провести всю жизнь в таком безвременье, между заботами, между проблемами, удрав от одних и так и не добравшись до следующих.
Но ему не спалось, да и насладиться всем этим памятным с детства блаженством тоже не слишком получалось. Что бы он ни делал: играл ли в шахматы с соседом по купе, или, забравшись на верхнюю полку и чуть-чуть приоткрыв окно, вдыхал пахнущий паровозной гарью мартовский ветер, или просто смотрел в бесконечную чёрно-белую убогость мелькающих за окном пейзажей – мысль его неизменно возвращалась к этой проклятой фотографии. Он изучил её со всех сторон, вытащил из картонной рамки, в которую она была вклеена, рассматривал под лупой, пытаясь найти следы подчистки, – и ничего не обнаружил. Это была настоящая, не ретушированная, реальная фотография того времени. Но ведь мало того что на ней не было тех двух его друзей, с которыми, как он точно помнил, они вместе фотографировались, там нашлась ещё одна подтверждающая деталь, придававшая всему дополнительный жутковатый оттенок. На оборотной стороне картонки перьевой ручкой – той самой ручкой, которой в те годы и писали, самопиской, было сделано три подписи. Три росчерка. Все три мушкетёра расписались на ней, и одна из подписей точно была его. И дата стояла – та самая. Он никому не сказал о фотографии. Друзей, настолько близких, чтобы им можно было доверить такое и не быть немедленно осмеянным, да ещё и не рискуя назавтра сделаться посмешищем всего института, у него не было. Женщин, с которыми этим можно было бы поделиться, а тем более получить какой-то совет, и подавно. Он носил это в себе, обдумывая, взвешивая и пытаясь понять. После долгих размышлений Михаил Александрович отбросил мысль о какой-либо мистификации. Он точно помнил и саму съёмку, и как они забирали эти три копии у Изи в ателье, и как расписывались друг другу на обороте. Подмена тоже отпадала – он вспомнил, что перед первой женитьбой доставал фотографии, показывая будущей жене своих друзей, которых хотел бы пригласить на свадьбу. Все они тогда на этой фотографии были! Все трое! Только вот отметить свадьбу не получилось – расписались по-быстрому, по-студенчески в ЗАГСе, и всё. И денег не было, да и родители её были против – неприятная история. Вот и прожили вместе недолго – зато прописку ленинградскую долгожданную он получил. На всех остальных фотокарточках из его детства и школьной юности никто не пропал – все ребята и эти мушкетёры были на месте. Значит, получалось, что всё замыкается на этом одном снимке, на единственной фотографии, сделанной ими в фотоателье №2, а в просторечии «У Изи». Когда он пришёл к этому незамысловатому выводу, то, перерыв снова всю бумажную груду, он нашёл ещё две сделанные там же карточки. Но на них и изначально должен был быть только он: на первой – пухлый карапуз в матроске и с деревянным корабликом в руке, а на другой – школьник шестого класса (что и подтверждала надпись на обороте) с косо повязанным пионерским галстуком и изуродованной стрижкой под полубокс круглой головой с оттопыренными ушами. На этих фотокарточках всё было на месте. И вот ещё что пугало, и мысль о чём он от себя всё время гнал: уж очень странна была его поза на этой загадочной фотографии, его фигура, у которой исчезла опора – плечи, на которых должны были лежать его руки. Он был похож на ней на распятого на невидимом кресте, и это, конечно, подбавляло чёрной краски в ту палитру, в которую и так была окрашена вся эта тревожная предотъездная неделя.
Всё хорошее имеет обыкновение заканчиваться, а уж поездка на поезде и подавно. Всё же поезд не корабль – не развернёшь его, когда вздумается, в любую сторону, не поднимешь на паровозной трубе Весёлый Роджер и не покатишь с гиканьем прочь, не разбирая колеи, по бескрайним степям. Даже если и придёт в голову помощнику кочегара сговориться с бригадиром проводников, устроить бунт и захватить власть над составом, загонит он в почтовый вагон предварительно ограбленных пассажиров мягких купе, затолкает в топку ненавистного угнетателя, старшего машиниста, установит в поезде революционную власть – ну и куда он направится? Только туда, куда ведут рельсы: в Шепетовку или в Здолбунов. Вот в него-то они и приехали. Пересадка в Здолбунове была долгой, до нужного поезда у Михаила Александровича было четыре часа, и он решил размяться и погулять по округе, благо было ещё светло. Правило советского путешественника не отходить от вокзала с наступлением темноты, Михаил Александрович выучил твёрдо и в теории и на собственном опыте, потеряв глазной зуб и кошелёк в аналогичной ситуации лет пять назад, будучи в командировке в… да какая разница – в этом смысле все они одинаковы, небольшие провинциальные города. Погулял он недолго, однообразная серость быстро утомила и наскучила. Городок был внешне ничем не примечателен: железнодорожный узел – промежуточное бытие, где люди, не пуская корней, не обрастая историей, живут в надежде вырваться оттуда, вскочить на ходу на подножку одного из сотен ежедневно проходящих мимо поездов – и прочь, прочь от этого унылого и безнадёжного существования. Как прокатывались через этот город, не оставляя следа на рельсах, миллионы вагонных колёс, так перекатились через него и людские потоки, не оставив после себя ничего, кроме заброшенных могил и засыпанных рвов, заполненных десятками тысяч тел. Этот чернозём удобрили и евреи, несколько раз за последние двести лет вырезанные здесь под корень то поляками, то украинцами, а в последний раз – немцами; и поляки, бежавшие сюда от ужасов Волынской резни; и украинцы, спасавшиеся от тех, кто пришёл за эту резню мстить. От всего этого ужаса серый городок, казалось, сжался, окаменел и слепыми глазами станционных пакгаузов только безразлично встречал и провожал поезда, и не было ему дела больше ни до чего на свете.
Глава 2
2.1
Устроиться в гостиницу ему помогло липовое командировочное удостоверение, на всякий случай сделанное ему секретаршей начальника отдела кадров Анечкой, благоволившей симпатичному, холостому и всё ещё перспективному в свои сорок с небольшим инженеру. Был ещё вариант попроситься к тётке Жанне – дальней родственнице по отцу, владелице большого дома, которая, по давним слухам, с удовольствием сдавала комнаты жильцам, но не хотелось Михаилу Александровичу пока объявляться у родни. Разумней было для начала осмотреться по сторонам, понюхать, чем пахнет в городе, в котором не был уже пятнадцать лет. От поселения в номер с тремя другими командировочными спас его набор ленинградских шоколадных конфет. Хорошо ещё, что по насупившемуся лицу дежурной администраторши Михаил Александрович почувствовал, что дёшево тут не отделаться, и вместо того чтобы достать заготовленный стандартный набор «Ассорти», полез в другой отдел портфеля и вытащил дефицитную и дорогую коробку «Пиковой дамы». А то спать бы ему на панцирной сетке под храп трёх изрядно выпивших мужчин со всех концов страны, приехавших в его родной городок что-то налаживать, строить и согласовывать. А так отдельный, пусть и небольшой номер, двухспальная кровать и уважительный (и игривый) взгляд дежурной по этажу.
Первое, что он сделал, разобрав чемодан и помывшись под слабенькой струйкой душа, – это позвонил Лёшке Ляхову. Трубку долго не брали, потом подошла девочка. Выслушав его, она, ничего не ответив, положила трубку. Он подумал, что ошибся номером, набрал снова. На этот раз трубку взяли сразу – низкий женский голос, помолчав, спросил, кто звонит, и, услышав ответ, всхлипнув, произнёс:
– Миша, а ты разве ничего не знаешь? Это я, Женя. Ведь Лёши нет. Уже почти год, как нет.
Женя – он сразу вспомнил её – была невысокая крепенькая брюнетка, на год младше них, за которой Лёшка долго ухаживал начиная с десятого класса и в конце концов женился на ней года через три после окончания школы.
– Женя, Женечка, я ведь не знал. Мне никто не сообщил, – забормотал он, не понимая, как быть дальше, что сказать и что сделать. – Как это случилось?
– Несчастный случай, Миша. Поехал на заработки. У нас тут заработать-то негде. В Сибирь нанялся, да и замёрз там на прииске. Там и могила его.
Она что-то ещё рассказывала, приглашала зайти. Он отвечал, не соображая даже, что говорит, а у самого испарина выступила на лбу, и шум в ушах, и дрожь мелкая по всему телу. Вот оно что. Вот почему на фотографии не было и Лёшки. Когтя нет давно. Лёшки не стало год назад – вот и два пустых места, два исчезнувших плеча под его раскинутыми руками! Наконец, что-то наговорив, набормотав каких-то соболезнований и суетливых обещаний зайти, положил трубку. Закурил. От того, что получали объяснения какие-то факты, общая ситуация становилась ещё запутаннее и страшнее. Ясно было пока только одно: всё сходится на фотоателье, на том самом ателье «У Изи». Там и была сделана та единственная фотография, с которой пропали оба его друга. На остальных-то снимках они были! Он оделся, положил фотографию в картонную папку на завязках, потом, поколебавшись, добавил туда ещё несколько других, где они были сняты вместе. Уже собрался было выйти, но понял, что у него дрожат ноги. Порывшись в чемодане, достал бутылку коньяка, сполоснул в туалетной раковине стакан, что нашёл на столике рядом с графином, налил половину и разом выпил. И только тогда, доставая на ходу сигареты, вышел из номера.
Пока мылся и собирался, он запланировал сначала пойти на кладбище, к родителям, но теперь, после разговора с Лёшкиной женой, это напрочь выпало из памяти, и ноги его, за столько лет не забывшие дорогу, сами привели к тому месту, где когда-то и была та злополучная фотомастерская. Она оказалась на месте. То же двухэтажное, только оштукатуренное заново невзрачное строение, называвшееся в его время «Домом быта». Весь второй этаж теперь занимала какая-то снабженческая контора, а на первом, точно так же, как и двадцать пять лет назад, находились пункт проката и то самое фотоателье №2.
Сухонький старичок в тёплой фуфайке и войлочных тапках бесшумно и неожиданно появился из-за ширмы.
– Желаете сфотографироваться?
Мазин вздрогнул от неожиданности и не сразу сообразил, что ответить.
– Нет. Да. Здравствуйте. А Изя, то есть Исаак Гершевич, тут больше не работает?
– Так вам Изя нужен, – старичок пожевал губами, словно готовясь плюнуть. – А зачем, позвольте узнать, он вам?
– Мы старые знакомые, с детства… с моего, конечно, детства, – поправился Мазин. – Я сегодня приехал в город. Вот, хотел повидаться.
– Нету вашего Изи, – решительно ответил старичок. – Исчез с месяц тому назад. Пропал, как не было. И ещё кой-какая казённая аппаратура вместе с ним исчезла. Теперь я тут работаю.
– Как исчез? – не понял Мазин.
– А вот так, – уже торжествующим тоном сказал старик. – Раз – и исчез. На работу не вышел. Дома его нет. Милиция искала и ничего не нашла. Пропал. Но вы, молодой человек, телефончик мне ваш оставьте. Ежели какие новости будут – так я вам позвоню.
Михаил Александрович заколебался. Оставлять ленинградский телефон не хотелось, и он записал на подсунутой старичком бумажке название гостиницы, в которой остановился, и номер комнаты.
Они сухо распрощались. Мазин вышел в надвигающиеся сумерки, потоптался у входа, не понимая, куда ему сейчас пойти, и просто побрёл по городу, пытаясь привести в порядок разбегающиеся мысли.
Он бы изрядно удивился, если бы задержался у ателье и подсмотрел в большое витринное окно, чем занялся старичок-фотограф после того, как он вышел. Тот пошарил по карманам фуфайки, вытащил очки с толстыми выпуклыми линзами и внимательно изучил бумагу, на которой Мазин записал свой адрес. Затем, скользя тапками по линолеумному полу, подошёл к небольшому бюро, находившемуся в углу, и достал оттуда ещё один лист бумаги и две визитные карточки. Разложил всё это возле чёрного бакелитового телефона, стоявшего на крышке бюро, и надолго задумался. Наконец, выбрав одну из карточек, он, с трудом попадая пальцами в отверстия диска, набрал номер, сказал несколько слов и продиктовал название гостиницы, где остановился Мазин. Довольно потёр сухонькие лапки и, уже увереннее, взяв вторую визитку, проделал ту же процедуру. Потом снова задумался, побродил по комнате и, решившись, набрал номер, записанный на листе бумаги, а когда трубку на той стороне подняли, продиктовал то же самое, что и прежде. Проделав всё это, старичок довольно хихикнул, спрятал все бумажки обратно в бюро и так же бесшумно исчез в помещении за ширмой.
Михаил Александрович бесцельно бродил по городу своего детства. За двадцать лет город разросся, потерял прежнюю узнаваемость, и часто, свернув за знакомый, как ему казалось, угол, он оказывался в совершенно чужом районе. В тихом тупичке, где когда-то у них с друзьями было оговорённое место сбора, он ожидал увидеть покосившуюся мазанку с крытой рубероидом крышей, а перед ней сад с тремя вишнями и огромным старым каштаном – эта точка встречи так и называлась у них: «У каштана». Теперь там стоял блочный четырёхэтажный дом. За вкопанным у подъезда самодельным деревянным столом со скамейками четвёрка продрогших мужиков, тихо матерясь, стучали костяшками домино. Темнело, и он подумал, что в сумерках будет недолго и заблудиться, вспомнил, что весь день ничего не ел, и повернул к гостинице. Гостиничный ресторан был открыт, рады ему там не были и особым разнообразием не побаловали. Гуляш с подливой (тот же, что и в поезде), только что вместо пюре оказалась дефицитная гречка, и местный колорит – вареники. Он уже взвился от радости, что с вишней, но нет… какая вишня – март месяц! С картошкой есть, берёте? Ну да, конечно… и сто пятьдесят водочки, будьте любезны…
Уже подходя к своему номеру, он услышал, как надрывается телефон. Да, в его номере даже был телефон! Но пока нашаривал ключ и пытался попасть в щель замка, телефон умолк. Он набрал номер дежурной администраторши и попытался выяснить, кто звонил. Вопрос удивил дежурную.
– Я вам шо – контрразведка? – ответила она с таким искренним изумлением, что Мазину стало стыдно за очевидную бестактность своего вопроса.
Он переоделся в спортивный костюм – в номере было прохладно. Спать ещё не хотелось, попытался читать, но быстро и с раздражением отшвырнул журнал, который прихватил с собой из дома. Было невозможно сосредоточиться на чтении, когда в голове вращались по кругу, как выстроившиеся в кольцо ящерки, закусившие хвосты бегущих впереди товарок, одни и те же безответные вопросы.
Из ступора его вывел стук в дверь.
