– Хочу, – отвечает Шу. – Все равно, куда.
***
– Слушай, есть вопрос. Ты хоть и не от мира сего, но мало ли, чем черт не шутит, – Джеминай аккуратно открывает коробку с пиццей.
– Я не буду, – Шу выливает сливки в кофе. – Спрашивай.
– Ты часом не знаешь Галу?
– Кто это?
– Я так и думал. Забудь.
– Кто это, Джеминай?
– В одной тусовке, среди названных, она нечто вроде легенды. Женщина, постарше меня. Аллюзия на Мессалину и Клеопатру. Леди Годива, только в платье.
– Не слышала.
– Да кто бы сомневался.
– А почему ты спрашиваешь про эту Галу?
– Да так… – Джеминай откусывает и жует. – Господи, ну это же ужас, а не еда. Вкусно, но все эти соусы… рассадник пятен.
– Моя бабушка тайком от родителей покупала мне пиццу, когда мне было пять.
– Бабушка молодец. А кто твои родители?
– Скучные обычные люди. Но мы не общаемся. Если б я не была на них так похожа, решила бы, что приемная. Тут уж вероятнее, что приемная как раз моя мама – очень уж они с бабушкой разные.
– А где твоя бабушка?
– Она живет здесь. Я переехала сюда из-за нее несколько лет назад. Она говорила, что здесь много хороших домов и море. Я повелась на море.
– Старенькая?
– Если бы! Не женщина – огонь. Дай попробовать, – Шу тянется к пицце. – Я бы хотела вас познакомить.
***
(335): Давай встретимся?
(61320): Что?
(335): Давай встретимся.
(61320): Сейчас??
(335): А где ты живешь?
(61320): Ты серьезно? Где я живу?
(335): В смысле, в каком районе. Вдруг недалеко.
(61320): Да брось. Ты серьезно?
(335): Ты уже спрашивала. Да.
(61320): Нет, правда, ты издеваешься???
(335): Да что такое-то?
(61320): Где я живу! Где я живу?!
(335): Да что с тобой?
(335): Ну что такое??
(61320): Это не смешно! Я ухожу спать!
(335): Эй, погоди.
(335): Да погоди ты!
(335): Ну что за человек.
***
– Я не хочу в отель.
– И я не хочу. Все будут сидеть в холле или в боулинге. К черту, – Джеминай делает очередную затяжку.
– Я могу пригласить тебя в гости, но тебе там не понравится, – Шу прячет подбородок в широкий воротник, глядит исподлобья. – У меня там, мягко говоря, не все белое.
Джеминай вздыхает, смотрит на невидимую точку в воздухе.
– У тебя там хоть курить можно?
– На улице. На террасе. В доме – нет.
– Тест пройден. Поехали.
– Ко мне?
– Шу, проснись. К себе приглашала? Поедем к тебе.
– Ты нервничаешь?
– Я ненавижу выходить в дождь.
– Вызовем такси. До такси дойдешь под зонтом. Попросим водителя остановиться вплотную к воротам. Как ты живешь вообще?
– Да вот так, – Джеминай опять вздыхает. – От дождя к дождю. В плохую погоду могу неделю дома сидеть. Доставка еды, все удобства. Думаешь, с чего я такой рыхлый и с пузом?
– Кстати, а почему ты не водишь машину?
– Да потому. Полбеды, если меня стукнут. А если я? Забуду правила, прихватит сердце за рулем, мало ли. Я же не переживу.
– Не все водители попадают в аварии.
– Я не хочу рисковать.
– Слушай… – Шу выныривает из воротника. – А тебе не приходило в голову носить черное?
– Зачем? – рука с сигаретой останавливается в сантиметре от губ Джеминая.
– Чтобы грязь вообще была не видна. А лучше – серое, синее, любое цветное. Чем постоянно отслеживать все эти капельки соуса, пылинки, шерстинки – так не будет спокойнее? Не вариант?
Джеминай стряхивает пепел так и не затянувшись. Молчит. Молчит. Молчит. Потом тушит сигарету. Отпивает кофе. Гладит кончиками пальцев белую столешницу. Эти бессмысленные и тщательные движения делают паузу невыносимой. Что-то пошло не так.
– Видишь ли… – Джеминай говорит тихо и медленно. – Вот это белое… на котором грязь видна… Когда я решил назваться, я подумал – достаточно ли я чист? Вдруг на меня все-таки что-то есть? Вдруг я не за всеми пылинками уследил? Я хотел убедиться, что у меня все под контролем. Что я ни одним ногтем не влез в какую-то дрянь. Я не буду носить цветное. Так можно привыкнуть постоянно делать вид, что ты чистенький, а на самом деле у тебя ворот засален или дерьмо на штанине. Просто на пестром незаметно.
Шу словно леденеет. Ей кажется, что вместо дождя льет чистейший холодный спирт, стерилизующий все вокруг, обеззараживающий мир до состояния препарированной реальности. Ответить нечего. Разрядить обстановку нечем. Извиняться еще более неловко. Джеминай складывает белоснежную салфетку, старательно наглаживая сгибы ткани пальцами. Он смотрит на свои руки так сосредоточенно, будто за пределами салфетки ничего нет.
– Поедем? – Шу осторожно заглядывает Джеминаю в лицо.
– Дома посижу, – голос его звучит вяло и негромко.
Шу молчит. Надо просто встать и уйти, но она не знает, как. Сейчас надо просто убраться. Взять рюкзак, надеть парку. Как-то попрощаться, наверное…
Джеминай сидит за столиком на террасе. Салфетка лежит возле чашки. Я сдаюсь, думает Шу, глядя на белую ткань. Я не знаю, как из этого вырулить, чтобы никого не стукнуть.
– Слушай, ты меня неправильно понял.
– Да все я понял, – Джеминай лениво отмахивается. – Я же говорил, у меня ОКР и биполярка. Знаешь, как это раньше называли? Маниакально-депрессивный психоз. У меня логика паникера, такого, знаешь, просветленного, но паникера. У меня между депрессиями и эйфорическими заносами постоянно мысли о том, что вокруг говнище, но пока я в него ботинком не влез, для меня это окей. Если я не буду контролировать все, что на меня с деревьев случайно капает, я вообще свихнусь.
Джеминай отворачивается. Разговор окончен. Пора уходить.
Шу едет в автобусе и думает – почему для того, чтобы быть, как выразился Джеминай, «чистеньким», нужен такой жесткий самоконтроль? Какой процент этих назвавшихся откровенно тащится от своей непорочности и исключительности? Не в этом ли корень снобизма, духа особенной прослойки? Люди веками жили с прозвищами, именами для своих и именами для чужих, меняли документы, имена, фамилии, внешность, и не делали из этого культа, события, субкультуры, не объединялись в общества сменивших-что-нибудь, не спрашивали, как давно ты поменяла имя с Марии на Софию, не оценивали друг друга по красоте номера водительских прав. Не в том ли кроется пафос назвавшихся, что они считают, будто остальной мир – грешники по сравнению с ними? Эрзац-святость? Многие ли из тех, кто сменил полное имя на одно слово и набор цифр, с гордостью думали, получая коричневый конверт, что они чисты и непорочны перед законом и правилами, что их не в чем упрекнуть, что ни один юрист не имеет права хитро погрозить им пальчиком? Она вспоминает какую-то песню, что-то об одиночестве, пытается прижаться лбом к оконному стеклу, но автобус подпрыгивает на дорожных неровностях, и лоб елозит и стукается об окно с неприятным звуком.
– Привет, ба, – говорит Шу, когда телефонные гудки сменяются привычным бабушкиным «слушаю». – К тебе можно в гости?
– У меня компания, родная, – отвечает ей бабушка.
– И… э…
– Шу, милая. Мы… Они не общаются с названными.
– То есть, мне нельзя приехать?
– Тебе не стоит приезжать. Боюсь, может возникнуть непонимание.
– Я поняла. Извини. – Шу нажимает «отбой».
Что-то пошло не так. Что угодно могло разделить людей, но неужели камнем преткновения стала именно законопослушность?
***
– Алло! – рыжая Шу отвечает лениво и раздраженно. – Что ты хотел?
– А ты что хотела? – Джеминай, судя по голосу, нетрезв.
– Я хотела спокойно принять ванну. Вот лучше бы я сразу утопилась, чем увидеть вызов с твоего номера.
– Шу, что ты хотела в воскресенье? Зачем ты пыталась трахнуть меня? – Джеминай быстро и тяжело дышит в трубку, будто только что отжимался. – Сперва ты меня, бедного-смущенного, утешила, потом вздрючила за пьянство, потом попыталась со мной переспать – что вообще происходит? У кого из нас маниакально-депрессивный этот… синдром?
– Джеминай, ты правда идиот? Ты думаешь, можно подбивать клинья к девушке, за которую любой в тусовке себе руку отрежет, обломать ее в постели после трех месяцев ожидания, когда же белоснежный воздыхатель соизволит снять штаны, потом пытаться что-то мямлить про дружбу, а потом приводить в ту же тусовку нечто бесцветное, вялое, полярно от меня отличное, но с таким же именем? Да меня куда не поцелуй, везде клеймо «лучшая», а ты позволяешь себе делать вид, что ничего особенного не произошло?? Ты что, думаешь, я и правда мило предлагала тебе дружить? Да я просто пыталась сохранить лицо, чтобы ты не пошел и не наелся таблеток с горя!
– Ты. Не. Лучшая, – тихо отчеканивает Джеминай.
– А кто лучшая? – рыжая Шу откровенно хохочет. – Эта твоя жидкая блондинка?
– Нет, – еще тише говорит Джеминай.
– А кто же?
Джеминай молчит. Перед его глазами опять мелькают воспоминания: бархатистая кожа с медным отливом, блестящие кривоватые зубы и глаза, наполненные кипящей лавой.
– Запомни, Джеминай, – голос рыжей Шу становится жестким. – Со мной так не поступают. Понял? Ты меня понял?
Джеминай бросает телефон на диван, закрывает глаза, трет лоб ладонью. «Со мной так не поступают». Именно это он скажет Гале, когда встретится с нею снова. Он встретится. Он найдет способ встретиться. Он не пойдет больше туда, где видел ее в первый и последний раз, но закончить начатое, закрыть гештальт – о, это его главная цель на данном этапе жизни. Нельзя, нельзя забыть такие прикосновения, такие глаза, такую грудь и такой тембр. Нельзя забыть, как ты хотел и жаждал, если от этой жажды ты был готов вырвать собственное сердце и пить из него кровь, чтобы насытиться, и все равно не утолил бы чувственного голода, возникшего остро и мощно от одного вида этой женщины.
***
Чтобы попасть на пустырь, надо ехать полтора часа. За границей города начинается промзона, за нею – лесополоса, а дальше – «заброшка», дорога к фабрике переработки вторсырья, но самое главное – пустыри. Второй час гоняет Шу на своем стареньком мотоцикле по пересеченной местности. Два часа бесцельной езды, скачек по кочкам и ямам, в полной экипировке. Хотя почему бесцельной? Когда-то, еще в детстве, Шу постоянно слышала от бабушки совет по приведению содержимого головы в порядок. Чтобы мысли в голове устроились в нужной последовательности, нужно этой головой хорошенько встряхнуть. И бабушка говорила отнюдь не о задачках для ума, нет – она всегда имела в виду физическую активность на грани термоядерного синтеза. Танцы до кровавых мозолей. Плавание до судорог. Прыжки на батуте до потери координации.
