Два часа Шу выжимает максимум из полуживого байка. Надо же, наконец, узнать, на что реально способна эта развалюха. Глаза застят слезы досады и раздражения. Она подлетает над сиденьем и думает про Джеминая. Сидит, несчастное животное, бесконечно курит, пьет кофе галлонами, натирает свои беленькие кроссовочки, аккуратно проектирует модные здания с помощью специальных программ, в дождь дальше террасы ни-ни, весь такой стерильный, чистый, наверняка девственник. Пьет он, видите, ли. Курит. Даже сигареты выбирает исключительно с белым фильтром. Странно, что в пальцах держит, без мундштука. Хотя какая ей разница. Просто непонятный он какой-то. Но хороший. И вроде не совсем задвинутый сноб, не сильно фиксируется на названных, хотя и не без избирательности.
Выразительный оглушающий хлопок сбивает Шу с мысли. Подлетая над очередной кочкой, мотоцикл басом рявкает, чем-то резко хлопает, выстреливает облаком зловонного дыма и приземляется, в последний раз кашлянув двигателем.
– Вот черт! – Шу слезает, крутит браслет на левой руке. – Вот же черт, а? Продам я тебя на запчасти, ох продам!
К одиннадцати вечера Шу с горем пополам доводит мотоцикл до своих ворот. Швыряет на землю шлем, сбрасывает куртку. На подкашивающихся ногах заходит в дом. От входной двери до ванной образуется дорожка из ботинок, штанов, футболки и нижнего белья. Шу стоит под струями горячего душа и в голове ее зияет блаженная пустота. Усталость выдавила из ее мозга все мысли и переживания. Вместо них под черепной коробкой шумит море – «шшшу-у-у-у… шшшу-у-у-у…»
***
Шу едет к бабушке. Автобус останавливается в квартале от ее дома. Впервые Шу шагает по этой улице с тягостным ощущением того, что идет на официальный прием. «Мы», – сказала бабушка тогда, а потом исправилась – «они». То есть, она или как бы не с ними, или как бы не признается. Значит – в любом случае лукавит. Это как минимум.
Непринужденный разговор не задается сразу же. Даже приветственные поцелуи получаются холодными и клеклыми, как остывший непропеченный пирог. «Сырое тесто у тебя в голове!» – вспоминает Шу голос рыжей тезки.
– Шу, – бабушка ставит перед Шу ее любимую чашку. – Я не осуждаю лично тебя. Я вообще не люблю осуждать и обсуждать. Но моя компания, мои друзья, да и я сама – мы не готовы сближаться с… с кем-либо из названных.
– Почему? Скажи, что во мне изменилось с тех пор, как я стала Шу не только для семьи, но и вообще для всех? Ты звала меня так с детства, ты… черт возьми, ты фактически придумала это имя – что изменилось?
– В том-то и дело, что ты всегда была Шу. И я знаю – догадываюсь – как связан и твой переезд к морю, и принятие имени Шу как единственного, и… Но ты – скорее исключение, нежели правило. У них другие мотивы. Ты просто взяла себе свое имя. А они придумывают.
– «У них!» – на лице Шу мелькает горькая ухмылка. – У них. Опять эти слова. «Они». Все, кто не «мы».
Бабушка молчит и внимательно смотрит на Шу.
– Шу, ты знаешь о квоте?
– Нет.
– Квота для тех, кто хочет назваться. Им дают нечто вроде испытательного срока. В квоту попадают люди, у которых есть какие-то мелкие просчеты, в основном финансового характера. Им дается то ли год, то ли полтора на идеальную законопослушность. Маячки на смартфоны для отслеживания перемещений. Комендантский час. Контроль профилей в соцсетях. Их загоняют в жесточайшие рамки абсолютного послушания. Прилежность, благопристойность, отчет о каждой сделке, каждой услуге, чуть ли не налоги на прибыль с гаражной распродажи. Ты понимаешь, что это значит?
– Что? – Шу не шевелится. Сжимает пальцами пустую чашку. Спина напряжена.
– Родная моя, государство штампует законопослушное поколение. Идеальных граждан, которые будут без сомнений выполнять любое указание. Снижение количества правонарушений. Тупое законопослушное стадо, с которым можно делать все что заблагорассудится.
Шу молчит и крутит браслет на левом запястье.
– Шу, ты знаешь, что среди названных практически нет людей старше тридцати пяти лет, да даже старше тридцати – меньшинство? Это принцип привычки – условного рефлекса, если хочешь. Ты привыкаешь быть идеальным, послушным, выполнять все требования и не создавать неудобств. Те названные, кому сейчас восемнадцать, двадцать три, двадцать девять – они же носятся со своей порядочностью, как курица с яйцом, они сделали из нее фишку, они создают тусовки, в которые так хочется попасть взрослеющим подросткам, и те из кожи вон вылезут, чтобы там оказаться. Это механизм манипуляции социумом. Ты немного не от мира сего, ты проворонила эту массированную атаку, когда началась раскрутка программы, искусственная шумиха, подача идеи в рамках «выделись, стань собой, решай, кто ты, будь особенным». И они найдут способ оживить эту идею, когда года через два интерес станет постепенно угасать, поверь мне. Но за это время, пока жаждущие будут выдерживать очередь по квоте, законопослушность уже просто войдет у них в привычку.
– Ну и что?
– Шу, это воспитание социума. Воспитания с целью любых дальнейших манипуляций им. Роботизированное мышление. Люди-программы.
– Ба…
– А ты думала, родная, что это все ради удобства молодежи? Не смеши меня. Мы прошли через панк, культуру хиппи, массовый фитнес-психоз, бодипозитив, культ психоаналитики, сексуальную революцию и асексуальную одежду, нас уже ничем не взять. Но можно сыграть на простом. На опосредованной самоидентификации. Не живи с именем, которое тебе навязали родители, отделись от всех. Иллюзия свободы для того, чтобы в итоге отнять ее. С внешностью уже ничего не сделать, бунт надоел – остается зайти с другой стороны.
Шу отпускает чашку, кладет руки на колени. Ей кажется, что из нее выходит вся жизнь, все силы, весь воздух. Бабушка озвучила то, что так мучило ее с момента попадания в тусовку, когда рыжая Шу отчитала ее за выбор имени и безответственное отношение к идее. Боги, они сами не понимают, что именно их так привлекает и заводит.
Шу поднимает взгляд на бабушку:
– Ба. Почему ты раньше со мной об этом не говорила?
– Повода не было, – холодно отвечает бабушка. – Ты ни разу не напрашивалась в гости, когда у меня друзья. Ты не спрашивала совета, когда подавала документы на новое имя. Ты не настаивала на совместных прогулках. И, в конце концов, ты нигде не тусовалась, и я была за тебя спокойна.
– А теперь волнуешься?
Бабушка рассматривает свои холеные ногти. Выдерживает паузу. Потом поднимает на Шу полные ледяной уверенности глаза:
– И теперь не волнуюсь. Просто однажды ты все равно поймешь, как это устроено, и тебе станет скучно. Потому что ты – не такая. Но об этом знаю только я. Они – нет.
Домой Шу едет опустошенной. Ей гадко и грустно. Казалось бы – что такого страшного в воспитании прилежного общества? Что ужасного случится, если все граждане начнут переходить дорогу только на зеленый, вовремя платить налоги, говорить только правду и следовать нормам? Теоретически социум от этого только выиграет.
Теоретически.
Потому что на практике такими будут отнюдь не все. Расслоение на касты? С какой стороны поток ненависти будет сильнее? Со стороны названных или наоборот?
Необратимо. Правила гласят, что после смены полного имени на одно слово и номер ты больше не можешь никогда ничего менять.
***
(61320): Ты здесь?
(335): Да, привет.
(61320): Что еще ты знаешь об этой программе с именами?
(335): А что случилось?
(61320): Ничего. Я просто поняла, что мы не ведаем, что творим.
(61320): Тот несуществующий клерк был очень умным. Он придумал отличный способ надеть на людей наручники так, чтобы им казалось, что они носят красивые браслеты.
(335): Я не понимаю тебя.
(61320): Жаль, что в дождь ты не выходишь из дома.
(61320): Эй.
(61320): Джеминай, ты где?
(335): Шу, это ты??
(61320): Я, кто же еще.
(61320): Ты что, только сейчас понял, что разговариваешь со мной?
(335): Я искал случайного собеседника. Параметры – наш город, возраст от 23 до 25, четырех-пяти-знак, чтобы не началось соревнование, кто раньше, кто круче.
(335): Мне выдало всего три аккаунта. Этот, какой-то девушки и какого-то парня. Я выбрал девушку наугад.
(335): Приезжай ко мне, если хочешь. У меня есть ром и пицца.
(61320): Приеду. Прямо сейчас.
(335): Ты на мотоцикле?
(61320): Нет. Продаю. Надоело.
***
– … и, в общем, она просто не хочет появляться в компании названной, как я поняла.
– Несмотря на то, что ты ее внучка?
– Похоже, – Шу откусывает пиццу.
– Интересно, – Джеминай усаживается поудобнее, вытягивает ноги, подвигает тарелку с куском пиццы поближе, прислоняется спиной к дивану. Они всегда сидят на полу. – Твоя бабушка – публичная персона?
– Моя бабушка – красивая женщина. Умопомрачительно. Она видная, на нее оборачиваются, я думаю, о ней даже говорят за глаза, потому что она, конечно, поражает своей внешностью. Я не знаю людей, с которыми она проводит время, но она все время чем-то занята. Она выглядит значительно моложе своих лет, она довольно скрытный и смелый человек, и вообще я ей завидую.
– Почему?
– Потому что я полная ее противоположность. Даже внешне. Поставь нас рядом – никогда не подумаешь, что мы родственники. Что она – бабушка. Она… Она подчиняет себе мир, а я просто болтаюсь, как лист на ветру. Она молниеносно все понимает, делает острые и точные выводы. А я…
– А ты тоже не паинька, – Джеминай сделал паузу.
– И в чем же я не паинька? – Шу с любопытством глядит на Джеминая.
Джеминай задумывается. Закрывает один глаз, присматривается. В голову, как ни странно, ничего не идет.
– Ну… – он мнется. – Например, паиньки на мотоциклах не гоняют.
– А я и не гоняю, – смеется Шу. – Он остался от предыдущих хозяев. Бонусом к дому, так сказать. Я научилась ездить, получила права, но на самом деле пользуюсь им редко. Это не очень безопасно, он постоянно ломается, и хоть я его люблю, но он мне объективно не особо нужен. Так что ты меня переоценил. И вообще ты сам куришь и злоупотребляешь алкоголем.
– Я уже отвечал на это.
– А толку? Пьянство и никотиновая зависимость никогда не выходили в список добродетелей. В конце концов, это опасно для здоровья, в том числе и окружающих.
– Так-то да… – тянет Джеминай. – Тут видишь какой фокус. Все эти штуки законодательно регулируются в рамках «где делать» и «когда делать». Курить я начал в двадцать три. Пью я…
Джеминай замолкает. Он думает про Галу. Молниеносную и ослепительно красивую. Тоже подчиняющую себе мир. Названную. Женщину, переоценить которую для него было просто невозможно.
– Пьешь ты? – переспрашивает Шу.
– Пью я… недавно я пью. Да какое там пью… видимость одна.
Шу хохочет.
– Законопослушность, говоришь… – Джеминай наливает себе и вздыхает.
– Говорю, – Шу вопросительно смотрит на Джеминая.
– Я так привык думать, что врать нехорошо, что однажды, когда соврать было не просто можно, но категорически нужно, я все равно сказал правду. И теперь живу с этим, и не знаю, как провернуть все обратно. Солгать, хоть раз в жизни солгать и убедиться, что за этим не последует расправа. Что совсем наоборот.
– Ты о чем?
– Да так… – Джеминай неловко дергает коленом, толкает стакан. Капля черного рома падает на белые джинсы. – Ах ты ж… Я переоденусь.
Джеминай встает и выходит из гостиной. Шу остается. В руке недоеденная пицца, в голове осознание того, что расслабиться не получается, и еще – мысли о разговоре с бабушкой, обо всем, что, наконец, улеглось ладно и складно в ее голове, о вещах, нагоняющих на нее смертельное уныние.
Возвращается Джеминай. Садится на пол рядом с Шу. Берет ее за руку.
– Оставайся у меня до утра.
– М?
– Оставайся, переночуй здесь.
– Ты делаешь мне неприличное предложение, Джеминай?
– Нет, – он качает головой и, похоже, немного смущается. – Я просто не хочу быть один. Наедине с этим… всем, что ты рассказала.
В час ночи они расходятся по комнатам. Джеминай идет в свою спальню, а Шу – в ту самую гостевую комнату на втором этаже. Она расстилает белоснежную постель, раздевается и уходит в душ. Шипящие струи льются на макушку, и Шу представляет, как ее с головой накрывает штормовая морская волна, перекрывая доступ воздуха. Когда-то бабушка говорила ей, пятилетней девочке, укрывшейся занавеской, «опять плывет наша маленькая Шу». От этого воспоминания она начинает плакать, но быстро успокаивается. Вода течет по лицу, смывает слезы – и будто не было ничего. Шу выключает воду.
За дверью ванной комнаты кто-то есть.
– Джеминай? – спрашивает Шу.
– Да, Шу, – его голос звучит тихо и печально.
Долгое молчание. Джеминай дышит по ту сторону дверей. Шу стоит на коврике перед душевой кабиной и боится шевельнуться.
– Джеминай, ты войдешь?
Слышны удаляющиеся шаги, тихо хлопает, закрываясь, дверь комнаты. Шу все так же стоит на коврике, Джеминай спускается по лестнице вниз. Тишина. Она вытирается, возвращается в спальню. Медленно забирается под одеяло. Еще немного прислушивается.
И засыпает.
Ее будит стук в дверь. Шу тянется за футболкой, одевается, садится в кровати, осторожно говорит «заходи».
На пороге стоит вусмерть пьяный Джеминай.
– Ее зовут Гала, – он покачивается.
