Абсурд.
Об этом рассказал Уалл. Ассаец все-таки выкарабкался. И через неделю приполз, с трудом переставляя непослушные ноги, на грубых костылях:
– Держи! – аккуратно опустил на постель ножны. – И не теряй больше.
Нашли ребята. Вернули.
Зачем?
Разве бабам нужны мечи?
Помолчали. Старый друг не спрашивал. Да и зачем? Не раз видел Еньку раздетым – одной кадкой в омывальне пользовались. И ведающий горский народ наверняка в курсе про раширскую магию, да и… кто не слышал о талантах верховных магистров королевы? Два плюс два сложить несложно.
– Что думаешь делать?
Енька только отрицательно покачал головой.
Он изменился. Заметно. Плечи и спина сузились, талия сместилась и… тонкая, как прутик, таз выгнулся, бедра чуть расширились и обрисовались изгибом… шея теперь длинная и худая, и даже лицо… ярче, мягче, и глаза больше. Волосы растут как дикие и уже достигли плеч. Голос сломался, перейдя в какой-то мягко-бархатный тембр…
Не спутаешь.
А то, что теперь в паху, – окончательно низвергло в другую половину людей.
Специально завесил зеркало.
Еще недавно мечтал вернуться домой, увидеть сестру. А затем поступать в школу мечников…
Дом теперь заказан. Братья животы надорвут от смеха. Все в Городее будут ржать, как табун лошадей, со свистом и улюлюканьем. Если не хуже. Народ на севере суровый.
Умер. Для всех.
– Соберись, – неожиданно разозлился Уалл. – Распустил сопли, как баба.
– Что? – не сразу услышал Енька.
– Ноешь, будто жизнь закончилась, – скривился ассаец, – слезами всю подушку залил.
– Я и есть баба! – рявкнул Енька, опешивший от неожиданности, и со злостью задрал рубаху, выставив на обозрение два уже хорошо видимых, бесстыдно выпирающих холмика. – У тебя есть такие?
Уалл поморщился и отвернулся.
– А знаешь, зачем они? – все больше распалялся Енька. – Знаешь? Чтобы их лапали! А потом хватали за загривок, нагибали раком и…
– Тьфу, – сплюнул ассаец прямо на пол. – Рассуждаешь, как шлюха.
Енька заткнулся и упал обратно на подушку.
– Никто не нагнет, – сдержанно просветил горец. – Если сам не захочешь.
Бывший парень молчал, разглядывая потолок. Потом вдруг нехотя вздохнул:
– Женщины, они… – запнулся, подыскивая объяснение, – будто товар, понимаешь? Заплетаются, красятся… чтобы продать себя. Тому, кто побогаче, поласковее, понадежнее… Никогда не принадлежат себе…
– Кто принадлежит себе? – риторически возразил Уалл. – Воины? Наемники? Ассайцы? Крепостные? Рабы?
Енька промолчал.
– Тебя кто-то принуждает? – удивился ассаец. – Обручаться? Венчаться? Кто? Мать? Отец? – раздраженно передернул плечами. – Живи как жил. Только чуть по-другому. Привыкнешь.
Енька вспомнил Йолу. Дочь пекаря. Красавица на загляденье. Добрая. Когда шла по улице, в своем длинном зеленом платье, всем улыбаясь, – солнышко выглядывало из-за туч и играло в ямочках на щеках… Триптих выбирался из своей корчмы, щеря щербатые зубы, и даже Килху откладывал молот. Горячим хлебом угощала, никто слова плохого не слышал. Но однажды случайно наткнулся в сарайчике для телег – девушка плакала, уткнувшись в ладони. Сильно. Навзрыд. Плечи тряслись и совсем не реагировали на звуки…
Поговаривали, Йолу присмотрел кто-то из сквайров. Может, сам Бугхтуз. Сквайры – поместные господа-землевладельцы – имели неограниченную власть в уезде и были подвластны только самому великому князю. Исчезла потом Йола, канула в небытие, никто больше не слышал. И на всю жизнь запомнились мокрые ладони и вздрагивающие плечи…
Этот проклятый сын гор все-таки умудрился вывести его из оцепенения.
– Тебе легко говорить, – буркнул, заканчивая спор, – подлечишься, и домой. Будешь жить.
Уалл не ответил. Что-то нехорошее зависло в воздухе…
– Уалл?
– Я не могу вернуться, – вдруг удивил старый друг и через короткую паузу выдал еще невероятнее. – Выручишь меня?
Енька сел на постели, обхватив колени руками. Никто никогда не слышал, чтобы ассаец кого-то о чём-то просил.
– Замарался, – глухо пояснил горец, – мой хозяин убит. А я жив…
– Чушь! – не поверил бывший мальчишка. – Был без памяти, валялся трупом, умирал…
– Но не умер же? – флегматично возразил тот и пожал плечами. – Закон один для всех.
Чему учит жизнь? Каким рассветом встретит завтрашний день? Крисом чести в горло?
Кому нужна эта честь?
В памяти всплыл Грохам де Зитт, начальник артвутской стражи. Ему приказали казнить жен мятежников Белой лилии. Восстание полыхало лет тридцать назад и прокатилось от Шиира до самих айхонских земель. Тут и задавили. Жестоко. Очевидцы рассказывали: неделю качались трупы на виселицах, вдоль всего северного тракта. Ходили слухи: бунтовали столичные господа, с новыми взглядами на мироустройство. Хотели, чтобы в Семимирье не было рабов…
В тюрьму городской управы пригнали их семьи. Пятьдесят женщин и детей. Избитых, измотанных, в разодранных платьях, с распущенными волосами. Но мятежники все равно не сдались…
Он выполнил приказ, старый капитан. А затем поднялся к себе в кабинет. Там и обнаружили утром, когда выломали дверь, – в луже крови, с крисом чести в руке.
Какой мерой измерить честь? Для многих это пустое слово…
– Возьми меня к себе, – просто сказал Уалл.
Енька не сразу понял. А когда дошло – оторопел.
– Только у тебя это право, – пояснил горец, кивнув на клинок на кровати, – ты его преемник, понимаешь?
– Преемник?! – вновь ударило в голову. – Серьезно? Раздеться, показать?!
Уалл устало откинулся затылком на стену:
– Бабы… – обреченно пожаловался потолку. – Когда у них закончатся эти хлюпы и слезы?
Енька тяжело дышал, в комнате зависла пауза. За дверью прогромыхали чьи-то шаги, донеслись голоса.
– Ты не понимаешь, – все-таки взял себя в руки и попробовал объяснить, – я что, господин?! Я понятия не имею, что я такое… теперь. Ни имени, ни дома, ни денег! Как жить? Куда податься?
– Да плевать, – невозмутимо отбрил аргументы горец, – в Аллай, Городею, к черту на кулички… Не слышал про слуг?
– У меня нет денег! – прорычал Енька. – Ни медяка! Думаешь, я в состоянии…
– Какие деньги? – начал раздражаться ассаец. – Оплатили сполна, еще пятнадцать лет назад!
Енька смотрел и дышал. И никак не мог понять.
Серьезно? Уалл хочет с ним?! Уалл?!
Он все еще был уличным мальчишкой. Голодранцем. Слугой. Выдернули за шиворот из привычного мира…
Аллан де Броз был дорном. От рождения. Мерим тоже. А он?
Жизнь всегда проходила так далеко от этой черты…
Вспомнился Бугхтуз. В Городее сквайр иногда принимал прошения. Раз в месяц. В городскую ратушу прибывал дворецкий из имения и начинал прием – а на площади собирался народ со всего уезда. Длинная очередь, аккуратные листочки в пальцах, с усердно выведенными буквами, узелки с подношениями…
– Я всю жизнь их боялся, понимаешь? – почти всхлипнул мальчишка, чуть слышно. – Всех. Сквайров, дорнов… Они живут где-то там, далеко. А великий князь… – тяжело вздохнул, – это бог…
В Берлице возвышался замок. Большой, высокий, красивый, с длинным мостом через речку. Туда съезжались господа со всех окружных земель. Он никогда не видел князя – великому не до судеб жалких мелких людей…
Горец молчал.
– И что дальше? – спросил Енька. – Заявиться в Дарт-холл и сказать: 'Здрасьте?' Всем-всем? Да еще… – хмуро оглядел себя, – бабой? Что дальше?
Уалл не ответил.
– Слышал, что в Аллае сейчас не сладко? – продолжал развивать перспективу бывший мальчишка. – Говорят, княжне не было дела до земель и при жизни. А как почила – вообще не управлялись… – грустно усмехнулся в пол. – Видел раньше аллайских крестьян, на рынке, – чуть помолчал и не выдержал. – Что ты молчишь?
Ассаец вздохнул и нехотя поднялся, нащупывая свои костыли. Выпрямился и флегматично смерил Еньку с головы до ног:
– Получают те, кто делают шаги. А не сидят и ноют о своей нелегкой бабьей доле… – укоризненно покачал головой. – В Дарт-холле наверняка уже знают, что королева назначила наследницей никому не известную деву. Думаешь, ждут от тебя многого?
– Так ты Аллай предлагаешь? – не выдержал Енька.
Уалл покачал головой:
– Восстанови мою честь, ладно? А куда ехать… – пожал плечами, – не мне решать.
Через две недели Енька решился. Не выдержал. Еще чуть, и начал бы биться головой, в четырех стенах. Все организовал, естественно, Уалл – бывшего мальчишку не заставил бы высунуть нос и всемирный потоп. Кроме как чтобы со скоростью быстроногого жеребца покинуть крепость. Договорился с комендантом – начальник Уммского Глаза с удовольствием выделил двух превосходных верховых лошадей и все необходимое для дороги.
Наотрез отказался от довольно привлекательного дорожного платья, чем расстроил женскую половину Ясиндола, и неожиданно запросил доспехи.
– Что-о? – подумал, что ослышался, ассаец. – В железе? Шестьдесят фунтов? Копчик не осыплется?
Интендантская служба сбилась с ног, перерывая запасники, у Енькиной комнаты не переставали громыхать сапоги. Нашли самый малоразмерный кожаный поддоспешник. Добавили боевые наплечники, наручи и краги арбалетчика, широкий многослойный ремень и верховые сапоги – получился неказистый боец непонятного назначения. Похоже облачался разбойничий сброд в ельских лесах. Широкий плащ с капюшоном довершил нелепый наряд – Уалл вздохнул: 'Кого он хочет обмануть?' – и махнул рукой.
Волосы Енька все-таки, поддавшись уговорам, не обрезал, спрятал под кожаный салад. В Семимирье брили головы изменившим женам…
– Пушаль не повяжешь?
Скрипнул зубами. Пушаль – что-то вроде специального широкого платка, которым женщины обвязывались вокруг бедер, если судьба заставляла одеть доспехи, охотничий костюм или еще какую одежду, напоминающую мужскую. Дабы подчеркнуть фигуру и выделить пол. Воины из женщин такие себе, но защиту никто не отменял – в столице у именитых оружейников можно даже приобрести изящные женские латы. А у королевы, говорят, в охране дворца служили тренированные лучницы…
К ужасу мальчишки, провожала вся крепость. Офицеры и женщины столпились у ворот, солдаты высыпали на стены – цокот копыт гулко отражался от гордых стен. Уалл от природы невозмутим как олень, а Енька малодушно скрылся под капюшоном.
Когда над головой проплыла арка въездных ворот – сзади догнал нарастающий дружный лязг клинков. Ясиндол прощался, как с воином.
Ты навсегда останешься в памяти, оплот мужества и… вывернутого мозга.
За ущельем задержались на взгорке – за горизонт петляли дороги. К горлу подступила горечь – мать, сестра… Может, не заметят? Не догадаются? Если на час-два, и не раздеваться? Оглянулся на ассайца – тот отрицательно покачал головой. Вобла.
Ветер гнал волны по луговой траве, лошади трясли гривами и беспокойно переступали ногами…
От Уммского ущелья – через Берлицкие земли и Вааль. И привет, самый север. Черт бы побрал этот треклятый выбор…
Поздно вечером остановились у придорожной таверны. Енька спрыгнул с лошади, разглядывая старые потрескавшиеся ступеньки, черные от времени балясы и потускневшую вывеску с нарисованной кружкой пива.
– Сколько до Утрицы? – спросил Уалл выскочившего встретить лохматого пацаненка.
– Еще миль тридцать, господин, – стрельнул глазами тот, с любопытством задержавшись на Еньке, – но в Утрице сейчас дружина, – предупредил на всякий случай, – ловят…
– Кого? – заинтересовался ассаец.
– А пес их знает! – пожал плечами взъерошенный малец и кивнул на ломанную линию отрогов Идир-Яш. – С той стороны ходят, – ухватил обеих лошадей под уздцы и увел в конюшню.
Контрабанда? Енька оглянулся на темнеющий лес, пустую дорогу, вечерний стрекот сверчков в густой траве… Тихо. Безлюдно. Да какая разница?
– Будь осторожней, – предупредил Уалл, поднимаясь по ступенькам.
– Кому мы нужны? – удивился бывший парень.
Просторный пустой зал с длинным рядом столов – пара посетителей удивленно обернулись. Громадный, во всю стену, очаг, с головой какого-то рогатого зверя над ним, деревянная стойка с пузатой бочкой с краником. Потемневшие потолочные балки и сто лет не штукатуренные стены. На стене висит ветвистый герб Берлицы – медведь на фоне скрещенных алебард. Обычная таверна. Возникла полная радушная хозяйка, вытирая руки о передник:
– Тушаи с жаренным аисом, рылец, гузок… – перескочила с одного лица на другое, чуть задержавшись на Еньке. – Могу запечь цыпленка.
