Христофор Верхневолжский "Рисунок воли на теле души"

Рисунок воли на теле души
Христофор Верхневолжский

Книга – пилотный проект большого произведения. Сборник миниатюр мистического содержания под общей паремией: Умеренное излишество в необходимости случайного достижения Непостижимого. Для всех, кто интересуется структурами времени, пространства и бытия.

Христофор Верхневолжский

Рисунок воли на теле души

Задонское эхо Кавказа

Сборник миниатюр под общей паремией: умеренное излишество в необходимости случайного достижения Непостижимого

Тропарь

Весьма пожилая интеллигентная женщина с букетом белых роз вежливо спросила привратников монастыря, где находится могилка старца Мардария.

– А-а, схииеромонаха Алексия, – поправил её молодой послушник и отвёл её к могилке на монастырском погосте. Женщина положила цветы, перекрестилась, поцеловала крест. Некоторое время она с тихой улыбкой задумчиво постояла, потом снова перекрестилась, поцеловала крест и ушла.

Один из сведущих монастырских иеромонахов заметил:

– Это мать одного из перспективных молодых архиереев.

Стоявшие рядом монахи без особого любопытства проводили её взглядами и вернулись к своему Богомыслию, разбавленному много-попечительством и капелькой суемудрия. Но мог ли кто-нибудь тридцать лет назад предположить, что сын обыкновенной советской труженицы так близко приблизится к Божиему Престолу. А ведь именно тогда всё и началось.

Во времена горбачёвской перестройки я ехал поездом к нашему ласковому Чёрному морю и, как мне тогда казалось – случайно, а на самом деле промыслительно, познакомился с одним молодым кремлёвским журналистом. Юрий, так его звали, был сначала весьма скрытен. Но, выехав к побережью, когда с одной стороны сияло голубое бескрайнее море, а с другой – вздымались до небес величественные горы, душа его при виде такого Божьего великолепия совершенно раскрылась. Оказывается, он ехал в творческую командировку, на встречу с таинственными кавказскими монахами-пустынниками, духоносными старцами, подвизавшимися в Богопознании в труднопроходимых горах. Своим вдохновенным энтузиазмом он увлёк и меня, хотя многие его рассказы я относил к разряду небылиц. Таинственным старцам повинуются дикие звери, белки собирают им ягоды, а ежи – грибы. Когда надо, они на свои угодья насылают дождь, а чтобы скрыться от непрошеных гостей, укрывают свои жилища туманом. Чудо для них – всё равно, что для нас утренний кофе. Я уже сказал, что ко многим его рассказам я относился скептически, но отшельническая жизнь, наполненная религиозным смыслом, сама по себе уже является великим таинством, к которому поневоле будешь относиться с благоговением.

В конце концов Юрий сказал мне, что сам является одним из очевидцев чуда. «Но, – добавил он, – как сказано в Евангелии: «Блаженны видевшие и уверовавшие, но блаженнее те, кто не видел и уверовал». Так что есть и поблаженнее меня, и таковых гораздо больше», – закончил он. И рассказал мне о чуде, свидетелем которого был не только он, но и многие ученики школы, в которой учился в детстве. Вот его рассказ.

Прохор появился в нашем классе в середине учебного года. Скромный, тихий мальчик, но окружённый какой-то неприличной таинственностью, потому что учителя с каким-то пристальным опасением довольно бесцеремонно разглядывали его. Всё дело было, видно, в плохой характеристике, которая иногда сопровождает ученика при переводе его в другую школу.

Но и в поведении он отличался от всех какой-то «взрослой» рассудительностью. Такой вот пример. Наши ребята затеяли некое соревнование: кто сможет переломить карандаш тремя пальцами. Хруст нескольких карандашей привлёк внимание Прохора. И он спокойно, что возмутило всех больше всего, сказал нам, что лучше бы вы этими карандашами нарисовали что-нибудь красивое. Если бы это замечание было от взрослого, ну, отмахнулись бы и дело с концом. Но безусловная справедливость от сверстника, да ещё и новичка, ощетинила всех окружающих. Какая же может быть дружба с такими вот умниками.

Но дружбы он и не искал, учился хорошо и очень корректно уходил от всяких провокаций. Через месяц всяких «испытаний» от него отстали: ну, мол, есть такой, да и фиг с ним. Это касалось всего класса, кроме одной девочки из породы мечтательниц. Имя её в своё время тоже было предметом насмешек, чуть ли не издевательств. А звали её – Груша. Полное её имя – Аграфена – знали, наверно, только учителя. Но и её недолюбливали, возможно, из-за родителей, особенности которых почему-то для школьников, да наверно, и для учителей были непонятны. Для всех она была Грушка.

Однажды вышел случай, что я подслушал их разговор наедине. «Прохор, – сказала Груша, – давай с тобой дружить». Те из взрослых, которые ещё помнят своё детство, хорошо понимают, что означают эти слова в школе, а для остальных напомню: «Ты мне очень нравишься, давай будем друзьями, и, возможно, я тебя люблю». Любовь для школьников – вещь реальная, но целомудренная и всё же довольно абстрактная. Прохор же ответил ей так: «Милая Груша, ты ведь видишь, что меня не любят, и у тебя из-за меня будут, наверно, неприятности». «Они все дураки, – сказала она и потом тихо добавила, – у меня тоже ведь нет друзей». И голос её дрогнул. «Спасибо тебе, Груша, конечно, будем дружить», – ласково ответил ей Прохор. В его голосе было столько тепла, что стыд волной окатил меня с головы до ног. Я уже не мог прятаться и как бы случайно вышел из-за забора. Груша была красная как маков цвет, но васильковые её глаза, смотрящие на Прохора, сияли как звёзды. Я прошёл мимо, что-то насвистывая, а они не особо-то и обратили на меня внимания. Что-то удержало меня рассказать в классе о случайно подслушанном разговоре, хотя в уме навязчиво крутилась насмешливая присказка, испортившая многие человеческие отношения: «тили-тили тесто жених да невеста».

Как бы то ни было, их дружба не осталась незаметной и свою долю насмешек они получили, хотя их отношения ничуть не изменились.

Ну вот, теперь о самом главном. Шёл у нас урок истории. Молодая учительница с воодушевлением рассказывала о великих достижениях Октябрьской революции. Землю, мол, отдали крестьянам, заводы – рабочим, и вот теперь мы живём в хороших домах и учимся в прекрасной школе. Всё прошло бы гладко, если бы она не добавила, что всё это сделано руками людей, без какого-то там мифического бога.

Она торжественно осмотрела класс, но тут раздался уверенный голос: «Бог поругаем не бывает!». Это было как пощёчина. Учительница покраснела и набросилась на Прохора (вы, конечно, догадались, что это сказал он). Я не помню, что она там конкретно несла, но суть сводилась к тому, что бога придумали чтобы обманывать народ и т. д. А в конце добавила, что никакого Иисуса Христа и в помине не было. Всем было радостно и интересно, мы смотрели то на учительницу, то на Прохора. И вдруг Прохор запел:

и такая сила была в его словах, что все как-то притихли, одна учительница саркастически улыбалась.

Какая-то сила мягко вливалась в меня, но хихиканье хулигана Пашки с предпоследней парты рождало скептическое сопротивление.

Меня, да и всех эти слова изумили до крайности, потому что стало происходить нечто невероятное. Эти слова пропел не один Прохор! Но и никто из нас. Слова прозвучали откуда-то сзади, тихим хором, как восторженный шелест тополиной листвы в ясный солнечный, но ветреный день, но только человеческими голосами. Казалось, огромное войско из далека-далёка подпевало Прохору.

Не страх и даже не ужас придавил меня и вошёл во всё моё существо, потому что пели это уже не только люди. Ещё более огромное и ужасное в своей истинно великолепной красоте воинство пело с Прохором в Силе и Славе. Несмотря на большое количество певчих, каждый голос был различим своим тембром и личной красотой, но все они стройно, властно и неумолимо вливались в общий ритм и мелодию пения. Стены вокруг нас становились голубовато-прозрачными и наша классная комната ощущалась каким-то бесконечно далёким тусклым пыльным чуланчиком в великолепии небесной славы. Я чувствовал: ещё мгновенье и я расстанусь со своим, всё же любимым телом, со своей прежней жизнью, и наступит что-то совсем новое, пугающее гигантским простором, своим непреклонным законом и абсолютной неизвестностью дальнейшей моей судьбы. Мне стало очень жалко себя, такого ничтожного и скверного мальчишки…

Но это пел уже только один Прохор, в полной тишине класса он допел до конца воскресный тропарь, так называется это Богослужебное песнопение, и спокойно сел. Звонкой молчаливой тишине мешало только одно: Груша стояла с приподнятой головой и поднятыми руками и улыбалась, а из её васильковых глаз часто капали крупные слёзы на учебник новейшей истории.

Наконец она села и закрыла ладонями лицо. У меня почему-то хлюпало и под ногами. Лужа какая-то? А оказалось, что полы в классе были чуть наклонены в сторону доски, а ручеёк тёк от хулигана Пашки. Бедняга испугался сильнее всех.

– Что же было дальше? – заворожённо спросил я.

– А дальше – да ничего-то и особенного. Только ворчливая уборщица тётя Валя настырно допытывалась у каждого из нас: «Что же там у вас такое-этакое произошло?»

Она, оказывается, была в это время у директора, негодовала на разбросанные в туалетах окурки, а тут ворвалась наша историчка с какой-то бумагой. Вот как она сама об этом рассказывала. «Забежала всклокоченная, – вот, говорит, здесь всё о вашем таком-то, таком-то Прохоре. И протягивает бумагу, хорошую такую, белую-белую. Директор-то бумагу взял, посмотрел да и говорит: «Мария Сергеевна, вы не заболели? Зачем мне ваша бумага, у меня своя чистая есть».

Историчка-то как на бумагу взглянула, охнула, схватилась за сердце и выбежала вон, бросив бумагу на пол. А я бумагу подняла – гладкая такая, вот, думаю, сестре письмо-то напишу. Глядь, а на всём листе буквы какие-то старинные. Но я всё равно бумагу-то взяла. И как вы думаете, что там написано было-то? А-а, вот такими-то буквами:

а-а, вот как, сама когда-то в церкву ходила».

В конце года наш класс смешали с другими классами: кого в «Б», кого в «В», а кого и в «Г». Мать Прохора и родители Груши подружились тоже и переехали в другой город, и не знаю какой. Но меня не покидает мысль, что Прохора я всё равно встречу». Вот, что поведал мне столичный журналист Юрий. Но от них всякого можно ожидать: юркий народец.

Я вышел на своей станции, недалеко от санатория, а Юрий поехал дальше, к монахам-пустынникам. Я завидовал ему, но начал обдумывать, как бы мне тоже на следующий отпуск к этим пустынничкам пробраться. «На обратном пути не заедешь?» – спросил я его. «Не-е, я потом сразу в Задонск». «Задонск?» – переспросил я. «Ну да, он когда-нибудь станет самым крупным православным центром на Юге России, у меня там ещё дела».

Заканчивался мой отпуск в санатории. Мне с некоторых пор понравилось подниматься по извилистой тропинке возле речки довольно далеко в горы. Со мной иногда путешествовал дедушка с посохом, сказав однажды, что живёт в одном из дальних аулов. Дедушка был бодреньким, и мы с ним вели приятные и полезные беседы. Разговорившись, я пересказал ему историю журналиста Юры. Дедушке она, видимо, понравилась. И он спросил меня, знаю ли я перевод имени Прохор? Я не знал.

«Это – начальник хора». Все мои чувства говорили мне, что дедуля отлично знает о каком Прохоре я говорю. Но я не решился на прямой вопрос, поэтому спросил: «Дедушка, а как мне побольше узнать о Православии?» И он по-отечески с любовью ответил: «Поезжай, сынок, в Задонск, поживи, помолись, поработай во Славу Божию. И Бог откроет тебе что-нибудь, а откроет – держи при себе, лишь духовнику на исповеди поведать можешь. Да у тебя и у самого в детстве подобный случай был, ты вспомни, вспомни хорошенько». И я вспомнил.

Это было в детском садике. У нас была девочка Маша. Полненькая, веснушчатая и светловолосая. Но странным образом молчаливая и всегда играла отдельно от других детей. На тихом часе её кровать стояла посередине нашей большой спальной комнаты. Воспитательница куда-то ушла, и мы придумали себе забаву, отбрасывали одеяло, подбегали к Маше и щипали её за пухленькое, податливое тельце. Маша никак не реагировала на наши «походы». И это возбуждало и озлобляло нас всё более и более. Наконец настроение у всей группы стало озлобленно-ожесточённым. Вдруг один из наших бойких мальчишек, Колька, снял с ноги довольно увесистый тапочек, размахнулся и… ударил Машу по лицу. Звук был как от взрыва бомбы. Наступила гнетущая тишина. Все ждали Машиного крика и, соответственно, прихода воспитателя. Но наступило нечто странное и непостижимое для нас. Маша вдруг тихо, очень тихо заплакала. И этот плач в наших душах гремел ещё громче пощёчины. Мы стали вставать с постелей и подходили к Маше, гладили и утешали её. Вскоре вокруг её кровати собралась вся группа. А Маша от такого вмешательства вдруг зарыдала в полный голос, и слёзы катились ей на подушку. Это было невыносимо. Половина разбежалась по своим кроватям, я тоже закутался в одеяло, чтобы выплакать это горе. Девочки вокруг Машиной кровати тоже уже рыдали во весь голос. Не рыдал лишь один Колька: испуг заслонил от него слёзы. Но тут наш Артём (впоследствии служил в милиции) вытащил откуда-то палку и хряпнул Кольку по голове, Колька заверещал и, удовлетворённо подвывая, с облегчением заплакал. Так постепенно все утешились и спокойно заснули так, что воспитательница еле-еле нас добудилась. А к Маше все потом относились очень любезно, стараясь сделать что-нибудь хорошее: или конфеткой угостить, или подарить какую-либо игрушку.

Всё это так живо представилось мне, что переживал я эти далёкие события с неменьшей остротой. Я оглянулся на дедулю. А дедушка-то где? Я прошёл с полкилометра вверх по ручью, потом вернулся обратно. Но до конца отпуска этого дедушку-то больше и не встретил. Это уже потом я узнал, что вверх по ручью до ближайшего аула два дня пути.

Решено окончательно: Задонск, еду в Задонск!

ХБ

Она проснулась поздно в каком-то тревожном предчувствии. Хотя утро было ясное и за окном весело чирикали воробьи. У мамы был выходной, но она уже куда-то собиралась, сидя с косметичкой перед зеркалом.

Да…, день рождения был вчера… И подарки разбирать чего-то неохота. Хотя папа подарил какой-то странный набор в огромной коробке. На коробке была надпись «Для строительства песочных замков». Кто-то из гостей пошутил, что кому-то, мол, не хватает средств для строительства воздушных замков. Многие засмеялись, и Дашин интерес ко всё-таки заманчивой коробке поубавился. Даша даже и не раскрыла её, увлёкшись другими подарками и праздничной суетой.

Умывшись, она вышла на балкон и с седьмого этажа своей многоэтажки глянула на пустынный двор, окружённый такими же бетонными коробками. Но за ночь пустота заметно убавилась. Посреди двора возникла большущая песочница, заполненная жёлтым песком почти до второго этажа. Вот это да-а-а?!

С двух сторон от песочницы стояли лавочки с навесами от солнца и дождя, а по краям песочницы уже копошились кучки малышей, мамы которых нетерпеливо требовали от них бросить это глупое занятие и направляться в садик.

Даша, чуть не взвизгнув, понеслась, забыв о еде, к папиной таинственной коробке. Открыв её, она сначала увидела красивую книгу-инструкцию, затем, сняв промежуточный слой упаковки, она увидела множество ячеек, в которых были разложены замысловатые металлические инструменты. Даша вытащила один из них. Это оказался конус с какими-то приспособлениями. Повертев его в руках, она смогла разложить его на отдельные четыре части. Подобным образом и остальные инструменты имели широкие возможности преобразования. Более того, они могли друг с другом соединяться в различных комбинациях.

И ещё там была белая пластмассовая коробочка с каким-то порошком, а на коробочке надпись: «Песочный цемент». Даша поняла, что всё это не так просто, как кажется, и взялась за книгу-инструкцию. То, что эти металлические предметы – формочки для песочных изделий, хотя и довольно странные, было понятно. А вот из книги она узнала, что всего две столовых ложки порошка «Песочный цемент», разбавленные ведром воды, могут целую неделю под дождём сохранять невредимым песочный дворец весом аж в одну тонну. Надо только опрыскать его из специального опрыскивателя, который тоже был в этой коробке.

Отобрав несколько металлических формочек, зарядив по инструкции опрыскиватель, Даша на бегу крикнула маме, что идёт гулять и выскочила в подъезд. Лифт, казалось, не приедет никогда. Но всё когда-то кончается, и вот уже Даша, отгородив себе восточный угол песочницы, с упоением осваивала основы песочного дизайна.

Да, Дашин папа работал проектировщиком (дизайнером) капитальных сооружений, но его работы то не принимали, то не доплачивали за них. Это обстоятельство было причиной неприятных разговоров с мамой. Но последнее время папа был радостный и говорил, что скоро они могут зажить очень хорошо. И в самом деле, в холодильнике стали появляться разные вкусные вещи, а на День Рождения объелись все без исключения.

– Ну, Оксана, – хвалили маму гости, – угощенье на удивленье.

Далеко за полдень Даша наконец закончила изящный песочный дворец с тремя башенками и круглым холлом. Опрыскав его закрепителем – так она назвала «Песочный цемент» – она присела на лавочку и, улыбаясь, мечтательно любовалась своей работой. Вдруг её мирное настроение было прервано громкой автосигнализацией с каким-то куражливым мотивом. Это взвывала красивая машина, стоявшая неподалёку от песочницы. А к ней, весело подтанцовывая и размахивая руками в такт этой «бла-бла-бла», спешил дядя, какой-то мамин знакомый, Даша иногда их видела вместе. Дядя, видимо, чтобы сократить путь до своего лимузина, перепрыгнул деревянный барьерчик песочницы и, ничего не замечая, мурлыкая себе под нос мелодию сигнализации, врезался в Дашины постройки. Чтобы не упасть, он затопотал ногами и непоправимо порушил изящный дворец.

Даша привстала со скамейки, сложив ладони возле груди в умоляющем жесте, а в глазах её был испуг, изумление и слёзы.

– Дядя, вы всё мне сломали, – срывающимся в плач голосом пролепетала Даша. Дядю это несколько озадачило, но не огорчило. Он нажал кнопку на пульте, выключив сигнализацию, и, глядя в её полные слёз глаза, задорно произнёс: «Это Халям-балям». И, отряхивая прилипший к брюкам песок, не меняя своего хорошего настроения пошёл к машине, отчего-то посмеиваясь себе под нос.

Ошеломлённая девочка присела на лавочку и, глядя куда-то поверх песочницы, тихо повторила: «Халям-балям». И после этого слёзы неудержимо потекли по её щёчкам.

За некоторое время до этого печального события, в квартире соседки тёти Вали, женщины без предрассудков, как она себя называла, произошёл следующий разговор.

– Савелий, милый, ну я уже совсем измаялась, когда же это наконец всё кончится?

– Потерпи, дорогая, я уже ведь тебе говорил: где-то через месяц состоится конкурс, без всяких сомнений, одобрят проект моих дизайнеров, а твой рохля, как всегда, провалится.

– Валентина говорила, что некоторые архитекторы высоко оценивают работы моего мужа.

– Кто такая Валентина?

– Ну, да соседка, в квартире которой мы сейчас находимся.