Николай Иванович Голобоков "Возвращение жизни"

Смотрите. Думайте.

Так только мачеха в сказках может…

Дед хотел сказать.

Кожа любого живого и, конечно не только человека,

Дышит.

А

Эти.

Чем.

– Что вдыхают…

А.

Это.

… Было это в древнем южном полушарии. Готовили героя юношу к выступлению в роли святого Ангела, и, и покрасили его золотой краской. На высоком подиуме, славы, принародно он, юный и красивый умер.

Кожа не дышала. Он задохнулся.

А теперь представьте себе, как дышать кормилице коровке в этом, не высыхающем навозе…, не страшно. Вам, не страшно.

… Как и чем они дышат…

Смотреть, как, ваши кормилицы ходят в такой броне, как тот золотой юноша…

Вам не страшно смотреть в злые глаза людей, которые любуются таким… Их пожелания, конечно, не быть здоровыми, как эти,– мученицы.

А Таам.

На Небесах.

Всё видят.

И вам перепадёт.

Возвратится содеянное.

Потом только будут мысли…

Только такие

За… что?

Но.

Не вернуть время.

А всё очень просто. Все наши дела и, даже мысли записываются, в ваш магнитофон, и, будут потом показывать этот страшный фильм, ваших дел, таам. Постоянно и ох не весело будет вам.

Дуумайте…

*

… И он, дед вспомнил как у них уже после войны, пятидесятые годы тоже держали, так тогда говорили, держали почти все, кормилец этих. Да ещё и были госпоставки, нужно было сдавать молоко государству. Не всё но…

… Наш домик стоял на бугорке, улица была, правда всего пять домиков саманных, крыша двухскатная, крыша глина. И травка. А у этой одинокой женщины с двумя детьми вообще землянка. Хотя прошло уже целых два года после победы. И один, совсем не домик, у мамы, двое ребятишек и совсем не домик даже такой, как и у нас кухня, печка и одно окошко, и зальчик тоже одно окошко.

Но были арыки, арыки, были, качала водокачка, поливали огороды. Степной Крым. Но вот из арыка воду не брали, а ходили на колодец, красавец журавлик, ах водичка, ох свежа и холодна. В жару отрада. А нам корову свою нужно было водить на водопой к этому колодцу. Расстояние небольшое, но на коромысле два ведра, или одно ещё труднее нести и коровку вести к этому журавлику. А там, у колодца, стояло большое корыто, вечером и утром стадо своих и колхозных коров поили там в этом большом деревянном корыте. Но зимой уже они кормилицы наши были дома, и нам приходилось или приносить коромыслом или вести её туда. А наша Немка. Так почему, не понятно до сих пор. Почему её так придразнили. Тогда память войны и слово немец было самым страшным словом, хуже злее русского мата. Вот чудеса.

Немка…

А она наша красавица кормилица, из общего корыта не желала пить. И я, тогда журавликом доставал ведро наливал в своё и пытался её напоить.

Она. Как и всегда непонятно почему, носом вертела, головой крутила, а потом только начинала пить. Но вот беда, никогда не выпивала и половину нашего ведёрка. И, тогда я набирал ещё раз журавликом и нёс это ведро домой. Веду её и ведро полное, тяжеловато. Приходим, мама спрашивает. Пила она? Сколько? А ведро стоит и она, вредина, всегда было начинает пить и почти ведро пустое. Мать, конечно, делает мне замечание, а почему она там не пила? И, бывало, получал хороший нагоняй стимулятор, за плохое отношение к нашей кормилице.

И.

… И, снова, два, теперь заполненных чистой, колодезной водицей ведра на коромысле, а дорога, хоть и не далеко даже пятьсот метров не было, но от колодца до дома приходилось топать на подъём. Хоть не велика, но горка.

… Ух, эта Немка.

– Фашистка.

Но, когда она, эта хоть и немка, но не настоящая, вражья сила, приносила телёночка, а нам потом доставался священный напиток- молозиво.

А.

Ряженка… и много чего готовили тогда в те, ещё не совсем сытые кормёжкой годы. Отца снами уже не было. Погиб. Здесь в Крыму.

… А мы теперь почти счастливы, хотя память сохранила то солнышко, которое было тогда, до войны, мы были все живые.

Сейчас радовались, что был отчим, да ещё и зоотехник, помощь хоть не так как почти у всех теперь жителей, которых просто звали, не величали, – сироты.

За Немку нам доставалось, когда у нашей кормилицы прилипало ночное пришествие коровьих лепёшек мало соломки подстилали. Это была наша с братом работа, обязанность. А, она и прилипла эта лепёшка, которую всё равно сушили и вот тебе кума, совсем не… новый год, но топливо. Топили многие, да почти все – ки зя коом. Летом готовили благо солнышко почти сушильный шкаф, где готовят почти иностранные блюда, теперь, электричеством. Чудеса этого времени.

А.

А тогда отчим говорил, что чистая коровка и молочко почти святое, целебное, и, что от грязной коровки молоко вредное. Животы дует. А колхозных доярок вообще наказывали, если бурёнка была, и увидел зоотехник…в лепёшках.

И, уж, конечно чудо судьбы, я потом уже почти взрослым оказался работником на М.Т.Ф. и величали меня по специальности,…скотник. Хотя уже как специалист, тогда это было так,– окончил ремесленное училище, судосборщик, и вдруг угодил нет, не тюрягу, как тогда величали это тоже учебное заведение, но работал по специальности, строили в городе Керчь корабли. И даже был и в радостном положении художник цеха номер пять.

А.

А потом рванул на Кубань и, новый почти, но не цех, скотный двор. И я главный скотник.

Звучиит…

Судьба судьбейка, а жизнь копейка. Говаривали так…

… А сейчас.

А здесь.

А такие коровки.

И…

Сколько их,

Четыре.

И.

Ходят. Шатаются. Не на батуте играются… прыгают, ногами еле дрыгают, тощие. Ох, а ведь это нужно, должно, знать.

И

Хозяевам

Фальшивым.

Четырёх великомучениц.

РОГАТКА

Получилось всё это неожиданно, и они теперь все вместе сидели и молчали. Интернатовские пацаны и взрослый мужчина, сидели на камнях, на бревне, и просто на горячей земле, разговаривали.

Страх прошёл, да его почти и не было.

А рогатка, быстро была спрятана за пазуху, того, который постарше.

… Бездомные, заброшенные родителями, воспитателями и судьбой, часто слонялись в поисках чего угодно и часто в этой горной деревушке видели, как их вёл воспитатель. И ребята шли, и хватали, грызли зелёную, хотя уже пожелтевшую алычу. Морщились их кислые и без того мордашки, и было такое, что тут не только Москву увидишь, а ещё и подальше. Они первыми пробовали не совсем созревшие орехи грецкие, их руки в эту пору всегда были чёрными от зелёной кожуры.

… Собирали где угодно, пустые бутылки, сдавали их, покупали печенье, пирожки, и, хоть один чебурек, один на двоих, иногда и селёдку, ели её тут же, на дороге, без картошки и хлеба, разорвал пополам со всеми потрохами и пошло поехало, вкуснятина, причмокивали и радовались.

*

– Ну, скажи, зачем тебе рогатка?

– А?

– Так. Стрелять…

– В кого?

– Куда попаду…

– Ну, вот представь, из этой рогатки, камешком, да в тебя, по лысине, голове.

– А…

– Нее, больно…

– А в птичку или собаку?

– Птичку подобьёшь. Птенцы погибнут от голода.

– Вас в интернате, хоть плохо, не так как дома, но кормят, а птенцы просто погибнут.

– Дошло?

– Ага…

– На, твои тетрадки и книжки. Не понесу я их директору.

– Он строгий у вас?

Молчат.

– Злой?

Помолчали.

Выдали…

– Зверюга.

Второй, который был готов в любую минуту рвануть во все лопатки, тоже подсел рядышком. Успокоился. Сопит. Смотрит из-под бровей.

– У меня есть сын, правда, чуть поменьше вас, ходит во второй класс. Увидел как то, и он, рогатка, пистолет из чурки и резинки, алюминиевые пульки.