– Мне пора.
– Но мы же еще не решили, – капризно сказала Робин, не давая ей встать.
– Ты какое платье собираешься надеть, черное? – спросила Алекс.
– Ну.
– Значит, помада красная, будет отлично, – бросила Алекс, облизывая губы. – Отстань уже с этим.
Робин встала и склонилась над столом, вытянув одну ногу. Алекс лягнула ее, она убрала ногу, Дина едва не упала.
– Приятно было познакомиться… Черт. – Алекс засмеялась. – Я собиралась… Забыла, как тебя зовут.
– Вайолет, – подсказала Робин. – Ее зовут Вайолет.
– Ясно, – кивнула Алекс. – Что ж, приятно было познакомиться, Вайолет.
Слегка уязвленная, я кивнула. Забыла, видите ли, как меня зовут.
– Взаимно.
После ее ухода разговор продолжился. Робин выбирала цвет лака для ногтей, прикидывала длину ресниц, сочетания цветов – на выходных в общежитии ее парня намечалась вечеринка. У меня все еще кружилась голова от кофеина и сигаретного дыма – в кабинке можно было топор вешать (девушки все время передавали друг другу сигарету, да и зажигалка Робин, в которой почти кончился бензин, была у них, похоже, одна на всех), – и я решила, что надо уходить, сделать вид, будто просто куда-то спешу.
– Увидимся на следующей неделе, – дружно сказали девушки так, будто были уверены, что я вернусь. Я слегка покраснела, благодарная такой формулировке.
Я пошла домой кружным путем, через пляж, где ласково и ровно набегали на песок волны, из павильона в конце пирса доносилось негромкое пение. В окрестных домах одинокие люди смотрели фильмы для семейного просмотра на мерцающих экранах телевизоров, на шторах у всех отражался один и тот же причудливый рисунок; соседская собака лизнула через забор мою руку, хозяйка – седеющая дама – окликнула ее.
– Добрый вечер, миссис Митчелл, – крикнула я, придав голосу интонацию, наиболее подобающую для разговора со старшими. Ее внук – круглощекий коротышка, постриженный под горшок, годом-двумя старше меня, – сидел на втором этаже у окна комнаты, где стены были оклеены изображениями драконов и чародеев. Я с улыбкой посмотрела на него; он задернул шторы, а миссис Митчелл, не оглянувшись, захлопнула дверь.
Глава 3
Все выходные я не могла заснуть. Мерила шагами коридоры, днем, в три часа, смотрела с мамой повтор какой-то серии «Она написала убийство», шести-, семи-, восьмичасовые выпуски новостей. Соскребала плесень с горбушек и готовила тосты для нас обеих, продолжая в уме разговор с девушками, каким бы он мог получиться, если бы они снова позвали меня в свою компанию. Придумывала общие темы, где могли бы пересечься наши интересы, составляла перечень вещей, о которых могла бы поговорить так, чтобы показаться им неординарной или остроумной, либо и то и другое. В дневнике я помечала, не дописывая до конца, начальные фразы, прикидывала темы для обсуждения, а потом, краснея от стыда за собственное бессилие, вырывала страницы.
У двери я нашла кипу запыленных каталогов и составила список одежды, которая, как мне казалось, могла сделать меня более похожей на них, косметики, которая могла бы им понравиться и была совсем не похожу на мою. Пока мама спала, зазвонил телефон. Я отвечала, подражая ее голосу, нервно отрывая полоски от обоев. Она ничего не заметила.
В понедельник, однако, девчонок в школе не оказалось. Я переходила из аудитории в аудиторию, ожидая наткнуться на них на каждом углу, заметить в безликой толпе. Я обошла спортивные площадки в надежде найти там Алекс, чье имя видела в составе команд по нетболу[5 - Нетбол – женская разновидность баскетбола.] и лакроссу; прочесала все закоулки читального зала в поисках Грейс; затем мастерские, где, возможно, занималась рисунком Робин. Ни самой себе, ни им я бы ни за что не призналась, что пытаюсь их найти, – я просто слонялась, злясь на весь свет. Я уверяла себя, что изучаю географию школы.
Остановившись перед кафедрой английской литературы, я увидела написанные на доске крупным почерком строки из Чосера. Я помню их даже сейчас: «Подумать только, что воображенье / Такое может вызвать потрясенье, / От выдумки ведь можно умереть»[6 - Пер. И. Кашкина.].
– Привет, новенькая, – прозвенел у меня за спиной, вспугнув тишину, чей-то голос.
Я резко обернулась и перехватила изучающий взгляд невысокой – а точнее сказать, крохотной – блондинки, одетой с головы до пят в цвета школьной спортивной команды. Она наматывала на палец ленточку. Она была красива, но какой-то сонной красотой – с тяжелыми, как у куклы, полуопущенными веками, которые хотелось закрыть большим пальцем.
– Ты что тут делаешь? – Она смотрела на меня с легкой улыбкой, наполовину приветливой, наполовину подозрительной.
– Да так… Осматриваюсь.
Ладони почему-то вспотели.
– Я видела тебя на прошлой неделе с этими странными девицами. Это, конечно, не мое дело, но… Ты вроде нормальная девчонка, и если хочешь завести здесь друзей, держись лучше подальше от этой компании.
– Почему?
Удивило меня не ее мнение о девушках – хотя, естественно, стало любопытно, – а тот факт, что меня вообще кто-то заметил. Сама себе я казалась невидимкой, растворившейся в толпе.
– Ты правда хочешь знать?
Я кивнула. Кто-то в коридоре запел высоким голосом, слегка фальшивя. Девушка поморщилась.
– Что ж, ладно, – сказала она, перебрасывая рюкзак с одного плеча на другое. – Эмили Фрост помнишь?
Я повторила про себя имя. Где-то я его слышала, но где именно, так и не вспомнила. Я пожала плечами.
– Где ты, говоришь, училась?
– В Кирквуде.
– Стало быть, ты местная. В таком случае ты могла слышать это имя в новостях. Похоже на случай с Ричи.
– С кем, с кем?
– Ричи. Ричи из «Маникс»[7 - Роберт Джеймс «Ричи» Эдвардс – валлийский музыкант, основатель рок-группы «Manic Street Preachers». Бесследно исчез 1 февраля 1995 года.]. Исчез. Бесследно. О господи, ты хоть что-нибудь читаешь? – В тоне ее, на удивление приятном, слышался мягкий упрек. Я кивнула. – Об Эмили весь прошлый год в новостях говорили. Она похожа на тебя, разве что… – Девушка оборвала себя на полуслове. У меня перед глазами стояло лицо – я знала, что сейчас скажет блондинка. – Красивая. Красивее тебя.
– Да, да, помню. Но…
– Ладно, неважно. – Она оживилась и шагнула ко мне. Я услышала шуршание бумажных салфеток, ощутила химический запах дезодоранта и мускус. – Короче, Эмили была ближайшей подругой Робин, и все четверо были практически неразлучны. А однажды что-то случилось, они поссорились, с неделю не разговаривали друг с другом, а потом – раз! – она исчезла. Говорили, что покончила с собой, но тело так и не нашли. И еще кое-что, если при этих трех упомянуть Эмили, как они просто встают и уходят. – Она понизила голос. – Знаешь, если бы нечто подобное случилось с моей лучшей подругой, вряд ли мне удавалось бы сохранять такое же спокойствие.
Я попыталась выдавить из себя подобие улыбки, придумать какой-нибудь неопределенный ответ.
– Зачем ты мне все это рассказываешь? – спросила я наконец.
– Да так, чтобы ты была в курсе наших дел. – Она пожала плечами. – Может, пойдем перекусим? Кстати, меня Ники зовут.
В мрачной духоте столовой меня обволокло пеленой странных ассоциаций и искусственных запахов: кокос, лаванда, лимон, – здесь толпились, хихикая и кудахча, девицы с птичьими конечностями и безупречно-белыми зубами. Смех той, что стояла рядом со мной, больше напоминал лошадиное ржание, а глаза ее были как у дохлого жука.
Все вокруг тараторили, перескакивали с одной темы на другую, называя имена, которые мне ничего не говорили, хотя я и кивала, стараясь поддержать разговор. Девушка, сидевшая напротив, красила ногти, медленно роняя на пол темно-синие капли; еще одна рассеянно водила пером по страничке блокнота в кожаном переплете. И на мгновение я задумалась, могла бы я стать одной из них…
И тут я увидела троих. Робин, Алекс и Грейс, неторопливо, спокойно, легко брели по лужайке, в точности как в первый день, дружно улыбались, беспечные и в то же время как будто несколько агрессивные. Рыжие волосы Грейс огнем горели на дневном свету, ее шикарное пальто было трачено молью. Грейс выглядела неестественно бледной, большие солнечные очки прикрывали темные круги, которые, кажется, никогда не сходили с ее лица. На Алекс была светлая плиссированная юбка, она задумчиво обводила взглядом школьный двор.
– Ох! – Я почувствовала, как Ники толкает меня плечом. – Все-таки они очень странные.
Я неопределенно хмыкнула в знак согласия, ощутила укол зависти, ноющую боль в зубах. Собираясь уходить – с извинениями, в ответ на которые девушки, прервав на секунду свою болтовню, закивали с ничего не выражающими улыбками, – я почувствовала, как Ники сжала мою руку худыми пальцами.
– Мы потом пойдем на пирс, не хочешь присоединиться?
– Я… У меня домашнее задание не доделано.
– У всех не доделано, – отмахнулась Ники. – Приходи. Будет весело.
Я почувствовала, как ее ноготь впивается в податливую кожу на моем запястье; вспыхнуло раздражение, сначала против нее, затем против тех, кто меня бросил здесь одну.
– Ладно. Там видно будет. Ты сама там будешь? – спросила я, втайне надеясь на неопределенный ответ. Она улыбнулась, и я ощутила укол совести; при виде поворачивающих за угол и исчезающих из виду одна за другой девушек улыбка сползла с ее лица.
Освободившись от железной хватки Ники, я постаралась ускользнуть, пробираясь между другими школьницами, которые, казалось, стояли не шевелясь, пока я шла (хотя трудно сказать, сознательно или просто потому, что я так быстро стала частичкой безликой толпы). Снаружи никого из троицы видно не было, да и школьный двор был почти пуст. На рамах открытых окон весело прыгали скворцы, то и дело планируя вниз на извивающихся в грязи червей.
Кто-то подошел сзади и попытался закрыть мне глаза, неловко тыкаясь в глаза и щеки, и я вскрикнула; звук эхом отозвался по всему двору. Я обернулась: Робин улыбалась мне своей кривой улыбкой, широко, как у куклы, расставленные глаза блестели.
– Пойдем со мной, – сказала она и, резко развернувшись, зашагала прочь.
Я осталась стоять, словно в оцепенении.
– У меня еще занятия сегодня, – бросила я ей вслед.
Робин обернулась, а я густо покраснела, поймав взгляды двух ее подруг, оглянувшихся на мой сорвавшийся голос. Сердце мое заколотилось с такой силой, что мне показалось, будто они могли тоже слышать его биение; я улыбнулась им, страстно желая, чтобы они отвернулись.
– Робин! – окликнула я, но она, шагая в сторону длинной подъездной дорожки, ведущей к въезду на территорию школы, даже головы не повернула, похоже, ей было все равно, иду я следом или нет.
Без раздумий – не задаваясь вопросами, не позволяя себе усомниться и не ощутив даже малейшего укола уязвленного самолюбия, – я пошла за ней вниз по холму к воротам; за моей спиной предупреждающе зазвучал колокол.
– Давай, просто возьми один. Всего один. – Робин прижалась ко мне плечом. Мы находились в единственном в городе по-настоящему шикарном магазине, где через невидимые динамики лилась попсовая музыка, а девушки, хихикая, выходили из примерочных, превратив проход в подиум.
– Не могу, – прошептала я, оглядывая блестящие витрины, где названия лаков для ногтей странно противоречили их цветам: «Лютик» – травяная зелень, «Морская раковина» – небесно-голубой, «Лунный свет» – черный.
– Это совсем не трудно, – в свою очередь прошептала она, – я покажу тебе.
Я смотрела, как ее ладони скользят, точно у фокусника, показывающего сложный трюк. Она на секунду замерла, наклонилась и схватила с витрины флакончик с неоново-желтым лаком. Одно движение. Даже пристально наблюдая за ней, я не могла бы сказать, в кармане он у нее или в рукаве.
– Видишь? – Она с восхищением смотрела на витрину с губной помадой, тюбики которой блестели, как панцири жуков. Я онемела в ожидании, что уже в следующую секунду рядом с нами появится маячивший невдалеке охранник и схватит нас на месте преступления.
Ничего не произошло. Никто не появился.
Я подошла вместе с Робин к прилавку.
– На следующей неделе мой день рождения, – со значением сообщила она. Взгляд ее был прикован к красной помаде. – Она пойдет к моим волосам, как тебе кажется?
– Я с удовольствием ее куплю. – В кошельке у меня было двадцать фунтов – все мои деньги на неделю. Я не вдавалась в детали маминых банковских дел, но знала, что деньги, полученные в качестве компенсации, лежали почти непотраченные. Судя по всему, ни ей, ни мне не приходило в голову, что можно покупать новые вещи и вообще жить по-другому, что ли. Мы следовали по накатанной, довольствуясь дешевыми консервами и полуфабрикатами, разогретыми в микроволновке. Маме этого было достаточно.
Робин закатила глаза.
– Как знаешь. Если страшно, то не надо.
– Да нет, не страшно, – эхом откликнулась я.
– Тогда действуй. – Она отвернулась и принялась изучать розовую детскую футболку, которая была ей ни к чему – глаза были опущены, взгляд насторожен.
Я оперлась трясущейся рукой о прилавок и стала перебирать тюбики с небрежным – так я, по крайней мере, надеялась – равнодушием. Измученная продавщица объясняла мамаше оравшего десятилетки принятую в магазине систему возврата товаров. Дождавшись, пока она отвернется, я схватила тюбик с помадой и сунула его в рукав.
На плечо легла чья-то рука. Я вздрогнула.
– Молодец, – сказала Робин. – Пошли.
Свежий воздух был подлинным облегчением. Я шумно выдохнула, только теперь сообразив, что не дышала с того самого момента, как тюбик с губной помадой перекочевал с прилавка в мою куртку. По дороге Робин извлекла из кармана лак для ногтей и, зажав его между указательным и большим пальцем, показала мне.
– У меня для тебя тоже кое-что есть. – Я почувствовала прилив тепла, сладостный трепет от этого подарка.
Я вытащила из рукава губную помаду и повторила жест Робин. Она взяла тюбик, достала из кармана зеркальце – как она стянула его, я даже не заметила – и на ходу провела темной помадой по губам. Встречные прохожие с трудом обходили ее, недовольно ворча что-то под нос.
– Ну, как я выгляжу? – спросила она, поворачиваясь ко мне и выпячивая губы.
– Неотразимо, – сказала я. И это была правда. По крайней мере, в моих глазах.
Робин вцепилась мне в плечо и демонстративно запечатлела сочный поцелуй на моей щеке.
– Теперь и ты неотразима, – ухмыльнулась она, помада размазалась по зубам и вокруг губ.
От меня, кажется, ожидали веселой улыбки, но я не смогла ее выдавить: все никак не удавалось прийти в себя. Не в силах выговорить ни слова, ничего не видя вокруг, я брела рядом с Робин, а она щебетала что-то про лекции, домашние задания, которые она отказывалась выполнять («Из принципа», – говорила она, но в чем состоит этот принцип, не объясняла), и одноклассниц, которых она на дух не переносила. Их преступления представлялись мне уроками на будущее – тем, чего не следует ни говорить, ни делать.
Оглядываясь назад, все это кажется смешным. Но хотя за минувшие с той поры десятилетия и я влюблялась, и в меня влюблялись, ничто не может сравниться с восторгом тех первых недель общения с Робин.
Я хотела знать про нее все до мелочей, и она отвечала мне тем же. Мы обе ощущали нервные окончания друг друга; сидя под деревьями, роняющими красные, полыхающие на осеннем солнце листья, мы делились секретами прожитых лет, большими и маленькими. Проходя мимо выцветших объявлений, желтеющих на электрических столбах и деревьях, я, бывало, вспоминала Эмили Фрост, и на языке у меня вертелся невысказанный вопрос: «Может, это из-за нее я так нравлюсь тебе?» Но я гнала эту мысль, заставляла себя забыть чужое лицо, объясняя интерес ко мне моей собственной персоной, придумывала новые темы для разговора, новые секреты.
Сейчас я, кажется, неспособна испытать чувства столь яркие и безумные. А может, это всего лишь один из признаков старения. Ощущения теряют остроту, утрачивают непосредственность. И все же, вспоминая Робин и те дни юности, когда наша дружба только начиналась и была полна неожиданностей, я ощущаю комок в горле, слышу отзвуки тех сумасшедших дней, когда мы, спасаясь от непогоды, ныряли в какую-нибудь продуктовую лавку, или ели по очереди мороженое из одного стаканчика, или, прогуливаясь по променаду, посмеивались над увядшими дамами и орущей во весь голос ребятней, казавшейся нам настолько глупой, стоящей настолько ниже нас, что не заслуживала даже презрения; когда курили самокрутки и прятали окурки в песок и под ноги нам попадались останки лета – консервные банки и осколки битой посуды; когда мы пили прямо из горлышка приторно-сладкие коктейли в стеклянных бутылках, поддевая металлические крышечки об ручки разрисованных надписями автобусных сидений. Любой вдох-выдох, любой миг таил в себе обещание неведомого, запретной сладости греха – просто потому, что это был наш миг, наш собственный бесстрашный мир, потому что это была звезда, готовая взорваться и извергнуть свет в окружающую тьму.
В тот день, когда мы, болтая, прогуливались по пристани и закатное солнце перекрашивало море в багровые тона, ничего подобного вообразить я не могла. Я услышала знакомый голос, обернулась и увидела, что к нам приближается Ники. Робин застонала, и я стиснула ей руку.
– Ш-ш-ш, – прошипела я, чувствуя, как с приближением Ники у меня разгораются щеки, словно меня поймали на лжи. Я рассказала Робин о полученном приглашении – честно говоря, это была попытка вызвать ее ревность, только вот эффект оказался прямо противоположным: Робин заявила, что мне сильно повезло и помощь подоспела вовремя; в голосе ее безошибочно угадывались злоба и ненависть к Ники.
Вдруг я поняла, что идти на пристань была идея Робин.
– Как дела? – спросила Ники, подходя к нам. В руках она сжимала огромного плюшевого мишку (или кошку – игрушка была сделана грубо, так что сразу не скажешь). Она заметила мой взгляд. – Бен, – Ники обернулась и указала на высокого загорелого парня в футболке, маячившего в нескольких шагах позади нее, – выиграл ее для меня. Классно, правда?
– Ну да, если тебе нравятся такие штуки, – усмехнулась Робин.
Ники пропустила колкость мимо ушей и повернулась ко мне.
– В пятницу будешь?
Она бросила быстрый взгляд на Робин, ответившую ей насупленным взглядом.
– Буду – где?
Не дав Ники ответить мне, Робин кивнула:
