– Да ладно тебе. – Он поморщился.
– Прости, – пробормотала я и оглядела комнату, надеясь отыскать копну рыжих волос. Робин снова устроилась рядом с Энди: он сидел на полу, она на кровати, закинув ноги ему на плечи и время от времени наклоняясь, чтобы поцеловаться; волосы ее падали ему на грудь, он по-хозяйски перебирал их. Я почувствовала подступающую тошноту, странную тошноту, и опустила глаза, тупо глядя куда-то между собственных колен, где рисунок ковра то приближался, то удалялся, точно набегающая волна.
– Может, воды или еще чего?
Я и забыла, что я здесь не одна. Медленно, с напряжением в шее и скулах, повернулась к нему; язык прилип к нёбу.
– Да, пожалуйста. – Я испытывала странное ощущение полноты жизни и в то же время близости смерти. – Горячая, – сказала я, принимая из его рук пластиковый стаканчик с мутным колотым льдом.
– Потихоньку, – сказал он, придерживая стакан. – Не залпом, иначе вырвет.
– Ладно. – Слова звучали как-то необычно, словно при чтении стихов. – Лад-но, лад-но, лад-но, – повторила я, завороженная звучанием. – Он рассмеялся, отступил, словно не ручаясь за самого себя, на шаг назад, немного постоял, затем снова сел на место и сделал глоток из своего стакана. Я вновь испытала чувство всепоглощающей любви к окружающим, особенно к этому незнакомцу, который подошел ко мне с водой и добрым словом.
– Спасибо, – пролепетала я, старясь выдавить из себя улыбку.
– Не за что, – откликнулся он. – Может, выйдем на свежий воздух?
– Я не… Дальше этого окна я не доберусь. – Слова выговаривались не вполне внятно и отражались звучным эхом.
– О господи, только не это. Чего тебе точно нельзя делать, так это приближаться к окнам или острым углам, особенно без поддержки.
– Я вовсе не…
– Я не про это, – перебил меня он, поняв, что я имела в виду, прежде чем я успела договорить. – Я просто хочу сказать, что тебе уже не о чем беспокоиться – в бо?льшие неприятности, чем сейчас, впутаться будет трудно.
Он притянул меня к себе. Счастливая от возможности выбраться из этой комнаты, я поплелась в коридор следом за ним, где над драными, в грязных разводах коврами и заляпанными серыми стенами, в странном хороводе сходились яркий свет и бледный шрифт разных объявлений. Возникло ощущение, что лампы дневного света попеременно, в ровном ритме включаются и выключаются, словно время замедлило свой ход, чтобы впитать в себя это, обычно невидимое глазу мерцание.
Слова с плакатов и объявлений сопровождали меня до первого этажа:
Занятия танцевального кружка на следующей неделе, Мейзон Холл, 5 вечера.
Отбор в баскетбольную команду во вторник, коротышкам просьба не беспокоить.
«Превращение» Кафки в студенческом театре – кастинг в понедельник!!!
Временами меня охватывало ощущение нереальности, оно поднималось от ступней к груди, но после, как только мне удавалось осознать его природу, проходило, оставив о себе лишь мимолетную память сродни бреду.
На первом этаже звуки музыки раздавались ничуть не тише, чем наверху. Я прижала ладони к ушам, голова раскалывалась. Том остановился и заставил меня опустить руки. «Веди себя естественно», – прошептал он, и мы спокойно прошли мимо охранника (в предосторожностях, впрочем, не было нужды, тот был погружен в чтение какой-то потрепанной книжки и не проявлял ни малейшего интереса к поведению студентов, время от времени отвлекавших его). Мы вышли из здания, и я подумала о Робин. «С ней все хорошо, – сказала я себе и с легкой горечью добавила: – К тому же она обещала все время быть со мной и обещание не выполнила, так что и думать про это нечего».
Когда ты под кайфом, в свежем воздухе есть что-то завораживающее, хотя чтобы держаться на ногах, требуется мастерство, которым мне еще предстояло овладеть. Так бывает даже сейчас, когда наступает настроение для долгой ночи и я брожу по старым улицам, невидимая и неслышимая, после вечера, проведенного дома под бокал крепкого вина и время от времени и под странную комбинацию порошков и таблеток. Сейчас это, конечно, снотворное и успокоительное, которые прописывает мой доброжелательный, а также неизменно стоящий на страже моего здоровья врач. И все же я неизменно вспоминаю тот давний вечере, когда воздух был напоен прозрачной дымкой и какой-то магией.
Я смотрела наверх – небо почернело. Том помог мне обойти белеющее на земле пятно стирального порошка и куски мыла, сброшенные сверху, и мы молча зашагали в сторону озера, где обычно собирались студенты. «Озеро» – это, пожалуй, слишком громко: при свете дня оно кажется скорее большим прудом, окруженным со всех сторон бетоном. При нашем приближении с земли вспорхнула стайка птичек, быстро растворившихся в черной бесконечности неба.
Том сунул руки в карманы, но тут же вытащил их, будто смущенный.
– Ты не большая любительница поговорить, да? – спросил он.
Я почувствовала к нему нечто вроде жалости, болезненного понимание – я тоже не знала, что делать.
Я пожала плечами.
– А о чем бы ты хотел поговорить?
Он ничего не ответил и опустился на испещренную надписями парковую скамейку. Я села рядом, недоумевая: почему я, собственно, здесь? Почему я с такой охотой последовала за совершенно незнакомым человеком, тем более поздним вечером?
Он наклонился, упершись локтями в колени.
– Тебе сколько лет?
– Семнадцать, – соврала я, и в тот же мне стало стыдно. Ну зачем мне это нужно, чего я стараюсь добиться?
Он повернулся и посмотрел на меня с сомнением. Рядом с башней вспыхнул фейерверк, взлетел, расчертив небо желтыми дорожками. Я проследила его путь: спираль уходит вверх, затем сворачивается и устремляется вниз, а остаток упаковки падает со всплеском в темную воду.
Том шумно вздохнул. Потом заговорил:
– Моя подруга… – Я почувствовала легкий укол боли от потери надежды, которую сперва даже не осознавала или, по крайней мере, не признавала, – надежды на случайный поцелуй в ночи. – Она учится в Кембридже.
Я посмотрела на него, стараясь понять, на самом ли деле прозвучала в его голосе извинительная нотка.
– Как вы познакомились?
Вопрос прозвучал слишком весело, фальшиво. Мы оба были как любители, читающие текст, но не умеющие его сыграть.
– Да как обычно. Школа, общие друзья… Сама понимаешь. – Я кивнула, хотя, разумеется, не понимала ничего. – Наверное, она сейчас встречается с кем-нибудь другим, – со вздохом добавил он.
Я что-то неразборчиво пробормотала, и он снова заговорил. Но я почти не слушала – кожа на холоде пошла пупырышками, да еще стали донимать мысли о Робин, – хотелось вернуться домой. А он продолжал о своем: писем нет, на звонки либо вовсе не отвечает, либо перезванивает неизвестно когда. В конце концов я демонстративно поежилась:
– Холодно.
Он замер, словно удивившись не столько тому, что его прервали, сколько самому моему присутствию. Затем поморгал, поднялся с места и пошел назад, я следом за ним. По дороге он время от времени останавливался, чтобы рассмотреть брошенную на землю пустую бутылку из-под пива либо какую-нибудь из кукол, свисавших, как я только теперь заметила, с голых веток деревьев, скрипевших и стонавших на ветру.
Всякий раз, когда я оглядывалась назад, он улыбался, я, словно его зеркальное отражение, – тоже, просто потому, что не знала, как еще реагировать. Мы вроде играли в какую-игру, правил которой – по крайней мере в моем нынешнем помраченном состоянии – я никак не могла освоить.
– Где вас, черт побери, носило? – прошипела Робин, сидевшая на столе у охранника, тот был теперь немного сконфужен, осознавая свою бесполезность. Она соскочила со стола и вплотную, так что ее дыхание как будто слилось с моим, подошла к нам. Зрачки ее были расширены, выглядела она так, будто долго плакала: глаза влажные, на щеках потеки туши. Я заметила Ники – она стояла невдалеке, с интересом разглядывая нас; я помахала ей, она улыбнулась и скрылась за углом.
– С ней всей нормально, – устало сказал Том. – Просто свежим воздухом подышать нужно было.
– Да ну? – иронически прищурилась Робин и повернулась ко мне. – Свежим воздухом, говоришь?
Я кивнула, испытывая при этом странное чувство вины, и оно только росло, пока я пыталась вспомнить, что, собственно, заставило меня бросить ее и уйти с этим парнем.
– Может, пора домой? – помолчав немного, спросила Робин.
Я почувствовала, что мир переворачивается вверх ногами, и на меня накатила очередная волна тошноты – точно удар под дых.
– Хорошая идея.
– Ну что ж. – Робин повернулась к Тому, который уже шел к лестнице. – Спасибо, что присмотрел за ней.
Мне почудилась в ее тоне нотка сарказма.
– Обращайтесь, – бросил он через плечо.
Под звук его шагов мы вышли из башни и вновь оказались в ночи. Недолгое пребывание в тепле заставило еще острее ощутить холод снаружи, кусачий и противный. Мы молча шли вниз по холму, в сторону школьного двора, через темную аллею, окруженную с обеих сторон проволочными заборами и клонящимися к земле деревьями, спутанные ветви которых терялись вверху в темноте.
– Прости, что ушла, – сказала я, испытывая некоторое облегчение от того, что впервые за последние несколько часов мой голос прозвучал нормально, как мой собственный.
– Да все нормально, – откликнулась Робин, шедшая на несколько шагов впереди меня. Какое-то время мы брели молча, потом она добавила: – Я поругалась с Энди. Думаю, у нас с ним все кончено.
Мне разом стало легче, выходит, плакала она не из-за меня, а из-за него.
– Да брось ты, уверена, что все у вас еще срастется, – запинаясь, возразила я.
– Тебе-то откуда знать? – Робин обернулась ко мне, глаза ее сверкали гневом…
– Неоткуда, конечно, – согласилась я, – просто хотела сказать, что… – Я мучительно подыскивала какие-нибудь ничего не значащие слова, чтобы утешить ее. – Ну, не знаю. Может, к утру все будет выглядеть иначе.
– Извини, не хочу быть грубой, – вздохнула она. – Но какой такой у тебя опыт, чтобы рассуждать о подобных делах?
В багровых отблесках уличных фонарей глаза ее казались темными, падающая вперед тень – длинной и изломанной. Я чувствовала, что щеки у меня горят, и была благодарна ночной тьме, что Робин не могла этого заметить. Я смотрела вниз, на поблескивавшие носки туфель, и вслушивалась в стук наших каблуков по тротуару.
Мы дошли до статуи русалки, Робин чмокнула меня в щеку и дернула за волосы, пожалуй чересчур сильно. Затем, не говоря ни слова, повернулась и пошла дальше, вскоре скрывшись в ночи. В полуобморочном состоянии я добралась домой, лишь у двери вспомнив, что сказала маме, будто заночую у Робин (не признаваться же, что я собралась на вечеринку, которая должна была закончиться только к утру). Я поднялась по лестнице, быстро нырнула в кровать и, не находя ответа на вопросы, от которых кружилась голова, погрузилась в холодное забытье без сновидений.
Глава 4
Робин кусала карандаш, постукивала им по зубам. Я поднялась с места, делая вид, что мне нужно достать пенал. По правде говоря, у меня просто не было никаких идей и я надеялась подсмотреть у кого-нибудь, что делать. Тема загадочного задания Аннабел: «Назначение». Воздух был молочно-бел с легким розовым оттенком, окна затянуты сеткой и тюлем. Слабый аромат вянущих цветов смешивался с запахом глины и скипидара. Следуя какому-то неясному распорядку, Аннабел, с ее острыми, обтянутыми морщинистой кожей скулами и седыми волосами, завивающимися на затылке свободными локонами, каждую неделю меняла обстановку в студии. Порой комната бывала по-спартански суровая, черно-белая, а порой залитая лунным светом, завешанная батиком, расцвеченным светящимися звездами, изображающим небо. Это производило эффект бесконечных перемен, постоянный вызов однообразному способу видения мира.
Несколько недель Аннабел напрямую ко мне не обращалась. Строго говоря, даже не смотрела на меня, хотя время от времени у меня возникало ощущение, будто за мной наблюдают, когда, сидя в студии, я старалась распутать нити ее лекции или проникнуть в суть задания. Но нет, как ни поднимешь голову, она, кажется, сидит, углубившись в какую-нибудь книгу, и задумчиво обкусывает заусенцы либо что-то яростно чиркает в своем заляпанном красками блокноте, словно никого из нас здесь и нет.
Беглые наброски аэропортов и автомобилей; пастельные очертания пляжей и купальщиков, натуральные и юмористические, романтические и гротескные: мои одноклассницы откликались на подсказки не менее изобретательно, чем я, хотя и с разной мерой успеха. За исключением Робин. Эскиз в мрачных, темных, едва ли не угольно-черных тонах (пальцы в черной пыли, ладони в краске): лес, деревья с когтистыми извивающимися ветвями нависают над каменистой тропинкой. В конце ее, там, где пробивается свет, – силуэты двух фигур, болезненно тощих, тыльными сторонами ладоней они слегка касаются друг друга. Это был единственный рисунок, на который Аннабел, обходя время от времени аудиторию, останавливалась посмотреть (делала она это только при появлении директора, чье пристрастие к «активному обучению» многие – во всяком случае, Аннабел – понимали буквально). Я замечала, как другие девочки бросают на Робин мимолетные завистливые взгляды, тут же опуская глаза, в которых зависть оставалась лишь тенью в уголке – отблеском тайного, в котором никому не признаются, желания привлечь к себе внимание Аннабел. Во всяком случае, я, когда она проходила мимо, хотела именно этого – а еще к желанию примешивалось смутное чувство стыда.
Аннабел подняла голову, словно собираясь что-то сказать, но тут пронзительно задребезжал звонок, ученицы завозились, нарушая тишину. «К следующему занятию все должно быть доделано, – сказала она, заглушая возникший шум, – и постарайтесь включить воображение. Если получится, конечно. – Она замолчала и повернулась ко мне. – Вайолет, на два слова, если можно».
Мне стало не по себе. Робин небрежно запихнула рисунок в сумку и с ухмылкой повернулась ко мне. «Увидимся», – бросила она, проходя мимо. В ответ я слабо улыбнулась, чувствуя острую резь в желудке.
Все потянулись к выходу. Не поднимая головы, Аннабел перебирала бумаги на столе. Я боязливо молчала, слушая, как настенные часы отсчитывают секунды.
– Итак, – сказала она наконец, протягивая мне смятый лист бумаги. – Твоя работа?
Я покраснела, ожидая продолжения. Это был текст вступительного сочинения, агрессивный и написанный в надежде на то, что мне откажут еще до того, как я уступлю соблазну древних арок и освещенной солнечными лучами Колокольни. И хотя мне пока удавалось сохранять расположение Аннабел – или, по крайней мере, избегать ее холодных взглядов, – я поняла, что за этот клочок бумаги мне еще придется ответить.
– «Назначение искусства, – зачитала она, – состоит в том, чтобы устрашать идиотов, утверждающих, будто они наделены вкусом. Вкус – это ничто. К черту вкус. Сама идея вкуса – это реликт, который мне чужд, как чужд любому, кто находится на равном удалении от смерти и рождения». – Она сурово взглянула на меня. – Твое?
– Да, мисс, – сказала я, не отрывая взгляда от листа бумаги.
– И ты действительно так думаешь?
Я подняла голову. Она смотрела на меня холодным взглядом, перекатывая в ладони ручку с серебряным колпачком.
– Я… Ну да, в каком-то смысле.
Ручка замерла.
– В каком-то смысле?
– Да.
– Да – в каком-то смысле или да – ты так думаешь?
– Да, я так думаю, – проговорила наконец я, не будучи, по правде говоря, в этом уверена. Похоже, тогда я слишком погорячилась, и теперь эти слова отдавали даже некоторым абсурдом. Так что я шагнула наугад в поисках ответа, который она хотела услышать.
– Что ж, хорошо, – сказала она. – Очень хорошо, Вайолет. Я веду специальные занятия для одаренных, на мой взгляд, учениц. – Бесконечная пауза; я отвернулась, не в силах долее выдерживать ее взгляд. – И хотела бы пригласить тебя в наш небольшой кружок. Конечно, если тебя это интересует.
Оконные шторы бешено трепетали на ветру.
– Да, мисс. То есть Аннабел. Извините.
– Отлично. Рада слышать. – Она встала со стула и подошла к окну. – Только пусть это останется между нами. Это ведь всего лишь приглашение. Факультатив. – Она захлопнула ставни. – Та знакома с мисс Адамс?
– Вроде бы нет.
– Робин, – пояснила она. – Рыжая. Я заметила, что тебе понравился ее рисунок. У нее настоящий талант.
– Это точно. – Я густо покраснела.
– Она встретит тебя перед началом занятий и проводит.
Аннабел села за стол и взяла ручку, нацелившись на лист бумаги. Какое-то время я молча ждала пояснений – дни занятий, может быть, даже часы, – но их не последовало. Наконец она подняла голову, словно удивившись, что я все еще здесь, и сказала:
– Все, Вайолет, можешь идти.
В коридоре было прохладно, свежо, воздух в студии показался на этом фоне особенно спертым, хотя запах скипидара и краски продолжал преследовать, а глаза с трудом привыкали к дневному свету. Невысокая, круглолицая, с усиками над верхней губой девушка нервно пожирала меня глазами. Испытывая неловкость за нас обеих, я посмотрела на нее и поспешно зашагала по коридору сама не знаю куда.
Набойки цокали по мраморному полу, сердце колотилось в груди. Я была одна, вокруг никого, тихо, если не считать доносящегося снизу шума работающего сканера. Я перегнулась через перила балкона, огибавшего вестибюль: дорические колонны и золотые перила, ряды витрин красного дерева, где под стеклом скалились чучела, посмертные маски и сверкали поддельные драгоценности.
До этого я читала какую-то невероятно скучную (хотя и даже сейчас популярную) книгу по истории реалистической живописи и, убаюканная теплом, исходившим от старых батарей, и косыми лучами предвечернего солнца, заливавшими весь верхний этаж, уснула прямо за столом. Очнувшись, я обнаружила на своей книге сложенную из синей бумаги крохотную изящную птичку. Я осторожно расправила ее крылышки и прочла: «Добро пожаловать в клуб. Колокольня, ровно в 6 вечера. Не дрейфь. Р.». Я выглянула в окно: часы показывали 5:50. Быстро запихав книги в сумку, я помчалась к выходу.
Позади послышались чьи-то шаги и недовольное ворчание. По противоположной стороне, с трудом удерживая в руках кипу книг, шел декан.
– Вайолет, – поймав мой взгляд, окликнул он меня, – вы что здесь так поздно делаете?
Его голос эхом раскатился по всему помещению. Менее всего желая перекрикиваться (голосок у меня писклявый, ломкий), я дождалась, пока мы встретимся посредине, у лестницы.
