Луна, что часто присутствовала при сём, кутала бледное, измождённое страданиями лицо в воротник облака, но не из-за безразличия или утомления, а потому как рыдала одинаково горько по всем, чего зачем-то стыдилась и скрывала холодные свои слёзы, что часто принимают за дождь, который обыкновенно перестаёт к утру.
Известное дело, – луна над лесом не то, что над поселениями, в тени построек идёшь почти наощупь, словно сослепу. Стволы деревьев лесной чащи, как бы ни частили, всегда отыщут способ потесниться, дабы дать дорогу лунному лучу.
Коты ж были типично городскими жителями, про лес знали не больше циркового медведя. Днём отсыпались, а ввечеру выходили на охоту, мирно соседствуя с ленивыми от сытости псами, которые чутко спали, развалившись поперёк порога, по пояс в тепле сторожки стадиона, как под одеялом, а носами – супротив ветра.
Вероятно, жили б коты и жили, грея бока на трубах теплотрассы по сию пору, если б не прознали местные пропойцы про то уютное местечко, а спустя недолгое время, один из них не предпочёл бы спёртый воздух подземелья и яркие сновидения[7 - цветные сны часто признак нездоровой психики] под заношенной до блеска телогрейкой, прохладе спальни и сон на чистых простынях подле скандальной трезвомыслящей супруги. Вот с неё-то всё и началось…
Впрочем, довольно, о людях не так занимательно, как про котов. Увы.
От чувств-с…
Коль оглядеться по сторонам со вниманием, делается ясно, что мы-таки не творцы, и не умеем сочинить ничего нового, но лишь выбираем из предложенного Природой и Провидением. Изо всех талантов, коими награждает судьба, главный – внимать жадно, не привередничая с благодарностью принимать подарки, с радостью и трепетом откликаться на них, ибо в горсти пыльных бусин и пуговиц, вполне может отыскаться ожидающая своего часа драгоценность.
– Ба! Это то, что я подумал?!
– Ой, да бери себе, коли нравится.
– Так это же…
– Бери-бери, не задумывайся. И положи сразу в рюкзак, чтобы не забыть.
– Да про это, захочешь – не позабудешь…
– Придя домой, я с жаром доморощенного мастерового портил то, что получил тогда от бабушки, а после и вовсе – проел, но знаю, она не пожалела бы ни минуты о судьбе своего подарка, так как я научился у неё главному: легко расставаться с вещами и тяжело – с людьми.
– А что там было?! Дорогое что-то?
– Недешёвое. Две пары старинных золотых часов, украшенных серебряным узором и рубинами.
– Ничего себе…
– Это вещи. Всего лишь.
В юности откровения старцев мы приемлем с благосклонной улыбкой, прощаем их чудачества, наблюдаем за ними несколько свысока, отстранённо. Причина той небрежности – наша уверенность в собственном бессмертии, а дарованная старикам простота чудится нам вымыслом, сказкой, для услаждения слуха и провождения времени в никуда.
Кажется – чего уж проще: ценить жизнь, но умение то, ежели и приходит, то не враз, не всякому. Горе ли, радость тому причина, но едва начинаешь дрожать над каждою минутой, жалеешь бытность на сон, либо пустое, на пустяки и глупцов… и ты уже, кажется, выучил урок жизни и готов отвечать…
А хочется ещё посидеть за партой, пропустить несколько вперёд себя по списку в журнале вечности, послушать, что скажут, как и чем ответят они.
…Ночь чернит ветви кроны, рассвет, покрывая их розоватым – меднит усердно, они же, посеребренные полднем, затёртые ветрами до блеска, залитые эмалью сини небес, манят взоры, туманят их собственной прелестью.
Снимая нагар червяков соснового пилильщика[8 - Обыкновенный сосновый пилильщик (лат. Diprion pini)] с молодых побегов сосны, как со свечей, соловей неодобрительно поглядывал в мою сторону. Сколь долго ему ещё мельтешить, прежде, чем я соизволю распахнуть окошко?! Впрочем, нам претит быть помехой. Довольно и того, что замеченные друг другом, мы с соловьём дорожим тем вниманием до дрожи, кой передаётся округе, отчего та тоже трепещет, и от трепета того скатываются с травы наземь росинки, мочат у стройных стеблей, будто слезами. А те ж случаются не токмо от расстройства, не по причине горя, но и от чувств-с, что сплелись между собой и тесня вдох, дают-таки жизни знать, как прекрасна, в самом деле, она.
Веретеница
Веретеница переходная к змеям безногая ящерица;
местами – всякая ящерица.
Владимир Даль, Словарь живого великорусского языка
Даже если бы нас не представили друг другу ранее, я бы всё одно кинулся помогать, так что было б странно, если бы я теперь прошёл мимо, и не откликнулся на безмолвные крики, в которых мне послышалась мольба о помощи.
Подобно веретену, веретеница крутилась в воде, обращаясь округ себя, и если бы не бедственное её, беспомощное на взгляд положение, то казалось бы, что она прилагает усилия, дабы обметать каждый из листов кубышки некой прозрачной, вероятно шёлковой нитью, чтобы не обтрепались те по краям раньше осенних заморозков.
Несколько обождав на берегу, пока я спешно оглядывался по сторонам в поисках позабытого кем-то весла или достаточной длины шеста, ящерица, явно теряя силы, вкатывалась на самые полотна листов кубышки, так что я на время облегчённо переводил дух. Но увы, толь листья были чересчур гладкие и скользкие, толь веретеница слишком юрка, но ей никак не удавалось удержаться на месте. Раз за разом она роняла себя в воду, и тонула на дно пруда лентой, сорванной ветром с косы.
Не отыскав ничего подходящего, окромя собственной решимости, я бросился, наконец, спасать беднягу. Моё приближение ящерка приняла на удивление спокойно, оставила виться и для удобства её ухватить даже замерла, при этом чуть повернув ко мне красивую головку.
В доказательство своего миролюбия и благонадёжности, я опустил веретеницу на бережок, едва ступил на него, и присев неподалёку, принялся рассматривать. Голубоватый узор на спинке выдавал в ней принадлежность к мужескому полу[9 - окраска самцов колхидской веретеницы (лат. Anguis colchica)]. Лоб, щёки и затылок из-за приставших к ним ила и водорослей были похожи на зелёную, стриженную бобриком меховую шапочку. Наверное, именно таким малые дети представляют водяного. Эдакий милый, нелепый добряк, слегка размокший в воде и заплесневелый от того, приятно пахнущий тиной и из-за невозможности сокрыть шаловливый, ребячливый характер, громко выдыхающий в воду, для делания из неё пузырей.
Порешив, что у меня было достаточно возможности рассмотреть её как следует, веретеница чуть приоткрыла в улыбке рот и вернулась в водоём. Изумлённый, но не раздосадованный, наблюдая за ловкими движениями ящерицы, прислушивался к восторженному её шипению, в котором теперь не слышалось мне ни ужаса, ни паники, я улыбался ей в ответ. Ей-ей, мы б поладили, коли б не краткость лета в наших краях, за которое ящеру надо было успеть найти себе суженую, обручиться, ожениться, да остепениться к началу осени, когда появятся на свет продолжатели славного рода веретениц из класса пресмыкающихся отряда чешуйчатых семейства веретеницевых.
Крокодилы и черепахи были б довольны дальней родственницей, кой не ломала себя перед человеком[10 - ломкая веретеница (лат. Anguis fragilis)], а вела себя с ним если не ровней, то и не стушевалась перед его деланным величием.
За отпущенные ей пол века[11 - веретеница живёт чуть более 50 лет – известны случаи доживания до 54], повидает ещё веретеница всяких, и хороших, и дурных. Но если вечернюю прохладу можно при случае принять за вздох округи, то одобрение во взгляде ящерицы невозможно спутать ни с чем.
Вообще же… Помощь нужно принимать с достоинством, даже если она покуда не нужна. А там – как знать, как знать…
Как жить нельзя
– Надо же. Я отлично помню, как меня принимали в октябрята, а вот в пионеры – увы, стёрло из памяти ластиком лет.
– А ты пробовал по начальной букве вспомнить?
– Это как?
– Называешь буквы алфавита одну за одной, по порядку, и когда дойдёт до той, с которой начинается место, где произнёс пионерскую присягу, пробел тут же и заполнится.
– Да ну, зачем мне это теперь. На что сдалось оно? Я давно пенсионер. Что мне с того вздора, пенсию прибавят?
– Тебе её мало, что ли?
– Мне всегда надо больше! Всего! Воспитан так. Мать говаривала в своё время: «Запомни, сын, предлагают конфеты – бери, сколько унесёшь. В обе руки, в карманы. Небось. не последним делятся. А коли просят что – отдай такое, которое самому никогда не пригодится. Не уверен – откажи, да так, чтобы тебя ещё и пожалели. Тогда и своё сохранишь, и хорошим для всех будешь.» Мудрая была моя матушка, Царствие ей небесное.
– Скорее – хитромудрая. Себе на уме. Свою выгоду тешила, и тебя тому учила.
– На то она и мать, пользу блюсти, особливо для собственного дитяти.
– Так не ребёнок ты давно! Да и знавал я твою матушку, помню отлично. Наши-то мамы, если не позабыл, в одной школе учились, за одной партой сидели. Только твою после выпуска в студентки пристроили, а моя поехала по комсомольской путёвке на Алтай узкоколейку строить. В вагончике жила, зубы там оставила, перемерзали у бедной, к утру, рассказывала, вода в ведре льдом покрывалась у кровати, картошкой сладкой питалась.
– Чего это? С сахаром, что ли, ела?
– Плохо смеёшься. Зря. Потому – подмороженной делалась картошка! Вот, почему! И, знаешь, я, в отличие от тебя, не забыл, как меня в октябрята принимали, прямо в классе, после уроков пионеры прикалывали нам к рубашке октябрятские звёздочки. А пионерами мы стали у дэка, где памятник Ленину. День был солнечный, ветер сильный, но домой шёл с распахнутой курткой, чтобы все видели – я теперь пионер. И гордился этим, и ни разу за всю жизнь не забыл повязать галстук!
– Гордился он… Простыл бы, было бы после чем гордится. Лечи тебя потом матери, на лекарства траться…
– Ну, не простудился же!
Мы подглядываем за чужими жизнями, будто живём свою. Осуждаем чьи-то промахи и совершаем собственные, дабы было про что поговорить прочим, тем, которые судят о нас по себе. Но мы разные! Неодинаковые. Соседство зла и добра дают познать отличие и сделать выбор в пользу того, что нам ближе. Ну – не могут же все на свете быть хорошими, кому-то нужно нести в себе бремя противоположности…
– Для полноты мира?
– Или для примера, дабы понимали, как жить нельзя.
Чисто женская любовь
– Ой… я у вас в красном уголке забыла сумочку, а там карандаши и всё прочее…
– Ничего, сестрёнка, сейчас на пост позвоню, солдат принесёт.
– Да я б и сама сбегала!
– Не лишай человека радости, посиди на месте.
И через некоторое время солдатик – уши вразлёт, на которых ловко держалась пилотка, принёс искомое.
От казармы до казённой квартиры командира идти было неблизко, но всякий, по первому требованию, делал это с охотой, ибо, как оказалось, загодя предвкушал, что ему дадут посидеть за круглым столом, где он пожуёт, не подгоняемый сослуживцами, и не нечто безликое столовское, выверенное по граммам и питательной ценности, а домашнее, приготовленное мужней женой для любимого супруга и званых дорогих гостей.
– Кушайте, не стесняйтесь. Добавки положить? – мягким говорком интересуется жена командира, и по доброте душевной, не спрашиваясь, всё подкладывает и подкладывает ему в тарелку, глядя на солдатика с нежной улыбкой, как на дитя:
– Соскучился, поди, по мамкиным разносолам…
Солдатик кивает, не открывая рта, но всё ж, загнав за щёку непроглоченное, ему удаётся ответить хозяйке:
– По маме соскучился очень, и по отцу, и по сестрёнке, но вы вкуснее готовите! Честно!
