Розовая от удовольствия, женщина идёт к холодильнику, достаёт креманку с клубничным желе, и ставит её перед парнишкой:
– Вот ещё. Десерт!
Желе готовилось всем поровну, под расчёт и хозяйка отдала парнишке свою порцию. Не из потрафить лести, она и так знала про себя, что кулинар лучше многих, но как ребёнку, для которого сладкое непременно напомнит о маме, тем более, когда она далеко.
В этот самый момент в квартиру вошёл командир:
– Эт-то ещё что такое? – с серьёзным видом строго поинтересовался он, отчего солдатик подскочил со стула:
– Здравия желаю, товарищ командир! Разрешите обратиться…
– Разрешаю сесть и спокойно доесть то, чем потчует тебя моя жена! – прервал тот солдата, и вымыв руки, сел за стол.
От смущения, солдатик почти не чувствовал вкуса клубники и лёгкой кислинки желе. Ну, да ничего, животу всё одно будет вкусно.
Чинную молчаливую трапезу сопровождали раздумья сообща, хотя у каждого о своём. Хозяйка прикидывала, чем порадовать мужа на ужин, солдатик думал о маме и целом ведре сгоревших её пирожков с капустой, что мальчишкой нёс однажды в закут свиньям, пока не видит отец, а командир вспоминал, как мать заставляла его, восьмилетнего, стирать носовые платки в холодной воде, мыть полы, которые запрещала перед тем мести, «чтобы не пылить», да ещё отчищать железной щёткой с кислотой рыжую, ноздреватую из-за отбитой эмали ванну.
– О! Я там жду, а они тут… Пируют! – раздалось вдруг от порога кухни.
– Садись за стол, сестрёнка! Хорошо быть причиной для радости, как считаешь?
– А то! – кивнула девушка, подмигнув сперва брату, а потом и солдатику.
Обменявшись взглядами, золовка со свояченицей вздохнули хором, и с замешанной на печали материнской, чистой женской любви, принялись глядеть, как едят мужчины. Ибо – не бывает веселья без грусти и наоборот.
Назло
Собрав подле себя складки берега, как пышность юбки, гадюка принимала солнечные ванны. Неподалёку, ухватившись за край листа кубышки и выпучив глазёнки в будущее, парил лягушонок. Течение воды щекотало его по животу и самовольно сучило раскинутыми на стороны ножками. Тут же – поверх самого листа, отдыхала безногая ящерица веретенница, что долго крутилась перед тем веретеном, сминая простынь поверхности воды, будто никак не могла удобнее устроиться
Играя водой, схожая с рыбой, вьюном[12 - подвижная пресноводная рыба отряда карпообразных с удлиненным скользким, покрытым мелкой чешуей, змеевидным телом] ящерица, всё же не могла себе позволить долгих купаний, а посему лежала теперь, приподняв милую головку, и присматривалась к гадюке, чей траурный наряд и пугал, и приводил в изумление строгой красотой и аккуратностью. Платье, повторяющее контуры тела, тем не менее, подчёркивало одни лишь достоинства.
Не отыскав к чему придраться, веретенница вновь принялась крутиться, мотая тонкое полотно воды округ себя, будто индийка, вполне оправдывая назначенное ей название.
Запыхавшийся по домашним делам соловей, уделил минутку, полюбоваться соседскому ничегонеделанию, но не осудил, не очернил свою душу завистью. У всякого – свои хлопоты в известный час, да жизнь не токмо одних них ради. Бывает, когда и прельстишься отсрочкой исполнения долга, поддашься соблазну ступить прочь круговерти поджидающих тебя обязанностей, да к изумлению ожидающих от тебя обыкновения, сделаешь нечто по наитию, от куражу… И окажется самым главным в той твоей собственной жизни и до, и после того.
– Ба, а было что-то в твоей жизни, что ты сделала назло?
– Назло людям или наперекор судьбе?
– Ну, хотя чего-нибудь?!
– Не помню, жизнь долгая…
– У-у-у, так неинтересно. Я думал, ты у меня необыкновенная.
– Обычная я. Самая, что ни на есть. Было раз с подружкой обрились на лысо.
– Как?!
– Да, так. Глупые были. Поспорили друг с дружкой?
– А на что хотя бы спорили?
– Уже и не вспомню. Да только именно такой, с прикрытой косынкой лысиной, твой дедушка меня и заприметил…
…Не делая из того представления, гадюка тихонько уползла в тень смородинового куста. Перегревшийся лягушонок нырнул под зонт листа кубышки, а ящерка, набравшись довольно сил от солнечного света, вновь завертелась веретеном, дабы, ежели глянет кто в её сторону, точно знал, как её зовут.
Не дожившим до лета…
Не дожившим до лета посвящается…
– Что ты видишь? Звёзды?
– Пасмурно. Корпус напротив и больше ничего
Когда смотришь вокруг, заметно нечто своё, а не то, что в самом деле. И не от того, что лжёшь, но так устроен мир, – всякий прикипает сердцем к той его части, что интересна, понятна, которая подходит к неровным, нервным краям души.
– Ты меня совсем не понимаешь…
– Я стараюсь!
– Плохо стараешься. Это ж так просто! Очевидно!
– Для меня это не так. То, что в первую очередь встаёт перед твоим внутренним оком, таится от меня. Слушай! Может, «Каждому – своё.» – это именно об этом?!
– Ты что, совсем ничего не читаешь? И как я с тобой вообще нахожусь рядом?..
Не понимаю.
– Да, куда уж нам… тёмным.
– Не нахожу причин для сарказма. Это латынь, suum cuique[13 - Ка?ждому своё (лат. suum cuique)], говорят, именно этой фразой Платон изложил сущность справедливости.
– И в чём она?
– Человек должен поступать так, как дано ему природой, по возможности, но при этом не может быть стеснён в правах по этой причине, в сравнении с теми, кто способен потрудиться на благо государства больше и лучше.
– Ну, да. Он же не виноват, что родился непутёвым…
– Это ты о ком?
– О себе, конечно! Исключительно! А ты о ком подумал?
– Не суть.
Помню, как я спросил у него накануне того дня, как вечность вскружила ему голову и увлекла за собой в небытие:
– Что ты видишь там, за окном? Звёзды?
– Пасмурно. Корпус напротив и больше ничего…
И это было так страшно, ибо до того вечера, сколь бы дождей не проливалось и гроз не гремело над головой, он грезил только об одном – о море, что повсегда было рядом, хотя и далеко.
Наивны мы…
Сон был так себе. Не то, чтобы кошмар, но почти. Я всю ночь бродил с матерью по кладбищу, мягко втолковывай ей нечто очевидное, а она по-обыкновению брезгливо кривила рот и не соглашалась. «Но ты-то, ты, бестолочь, откуда можешь про это знать!» – раз за разом повторяла она, покуда рассвету не наскучило слушать мои стоны, и он не потряс меня за плечо, коснувшись щеки розовой рукой, отчего я тут же проснулся.
Когда некто высказывает своё суждение, мать внимает, уважительно, ловит каждый витамин произнесённого вслух, важно кивает головой при этом, поддакивает с удовольствием или настороженно, коли противу убеждения, но стоит мне вставить своё слово, я тут же оказываюсь осмеян, повержен, растоптан. Делает она это с явным наслаждением, привычно развлекается с отточенным навыком ярости, вкупе с уверенностью в том, что она – за правое дело, и вправе воспитать из меня человека с прописной буквы. И плевать, что я уже наполовину сед. Я – мутный родник, который утоляет жажду справедливости, в той, понятной ей одной мере. И куда деваются навыки и понимании о приличиях. Я – та красная тряпка, что мешает рассудку находиться в пределах причудливого ограждения, избавленного от пыли, веснушек ржавчины и заусеницев, побеленного и покрашенного в очередной раз, как кладбищенская оградка.
Говорят, я наивен, добр и открыт, вероятно, именно потому не сразу, лишь с годами постиг, что являюсь не чем иным, как живительным источником, кой поддерживает в ней жизнь, или тем обломком породы, из которого она огнивом собственного упрямства выбивает искры, надобные гаснущему в ней временами фитилю.
Эпитетами, которыми награждала меня в детстве мать, можно было бы украшать заборы. С годами она стала оскорблять словами, что в большом числе отыскиваются в циркулярах сената[14 - высший судебный орган Российской Империи по образцу 1864 года] и записях стряпчих[15 - чиновник по судебным делам в Российском государстве XVIII века и первой половины XIX]. Помноженные на мою чувствительность с воображением, они молотом били по душе, оставляя кровоподтёки и вмятины на сердце. Ровно такие же виднелись на коже после ремней, коими лихо управлялась мать, не передоверяя этой чести больше никому.
Приклеенный к месту сыновней любовью, я не в шутку страдал, да не от боли, это было б последнее дело, но от непонимания – за что со мной так. Нелюбовь.. Я был и по сию пору остаюсь беззащитен перед нею.
Не стану скрывать, было время, пытался забыться в вине, но не отыскав там истины, бросил эту недобрую затею, что вымарывала из жизни всякий, следующий за возлиянием день. А мне показалось жалким тратить бесценные мгновения на пустоту и мигрень.
Знаю, напрасно, но я всё ещё жду, что мать расхохочется однажды, и, сменив вечно недовольное мной выражение, взглянет, не тая любви и скажет, как ей удалось провести меня, и что в самом деле она – добрая, ласковая, а я глупый и такой наивный… Да и вообще, – как же мог вообразить про неё такую дикость, такую вопиющую, несусветную чушь. Я жду этого часа более полувека. Но покуда очевидно, что для матери мёртвые дороже живых. А я – лишь помеха в её великих делах.
Разумеется, мы не имеем в виду долженствование помнить и чтить ушедших, тут про сопричастность к чувствам тех, кто рядом.
Наивны мы, по-обыкновению, и в этом глупы-с.
Все понимают про любовь, что оно такое. А нелюбовь? Из чего она? Из каких таких особо суровых нитей, что сеть, сотканная из них, рвёт сердце в мелкие клочья…
От сих до сих
Широкие поля туч то и дело заслоняли мрачное чело небосвода. Казалось, идёт эдакий разбитной парнище вразвалочку да широким шагом, то и дело поправляя на себе несколько великоватую, вероятно отцовскую шляпу. Та съезжает набок потешно, но задержавшись на ушах, переменяет направление в сторону лба, а там уж только выдающийся вперёд, чуть задранный вверх, курносый, едва ли не кверху крючком нос мешает шляпе слететь наземь мутным осенним листом, взбив понемногу пыли с каждой стороны, да уж и выпачкавшись заодно.
От сего непорядка в одежде, на округу напала хмарь, и грузная от грусти, она воздыхала, взывая к ветру развеять ея тоску, освободить от внезапной напасти.
Ну и старался услужливый ветр, надсаживался, рвал жилы, только вот после его усердия, помимо обкусанных наскоро облаков лежали сваленными в беспорядке вырванными клоками из шевелюры леса сухие дерева, – и у обочин, и просто так, – примяв под себя просеки, начёс полян, и вместе с тем оборвав напрасно цветы, что не голубил покуда никто, – ни пчела, ни шмель, ни даже паук не успел одарить их ещё лёгкими своими шалями. Не за шалости, за просто так, за ненужную никому красу.
