Константин Иванович Кизявка "Кладовщик"

Кладовщик
Константин Иванович Кизявка

Неудавшийся писатель и журналист Алексей Финогенов пытается выжить в меняющемся мире. Закрывается газета, в которой он работал, и единственный вариант, предоставляемый судьбой – работа кладовщика.

Константин Кизявка

Кладовщик

Кто сказал тебе, что ты наг?

Бытие 3:11

Книги и паровозы

Время рушит воспоминания. Краски, запахи, вкусы бледнеют, теряют связь, совпадают в далёкие от реальности смыслы и плывут маленькими нелепыми островками по бесконечной и беспощадной глади океана забвения.

Мне кажется, я хорошо помню своё детское восприятие книг и три места, откуда эти книги приходили в мои руки: полку детского секретера, книжный шкаф отца и библиотеку в одной из соседних пятиэтажек.

Так ли было на самом деле или это только жалкая аппликация изъеденной временем памяти, но каждое из трёх мест давало мне разные книги.

Книги с полки секретера были идеальными, я перечитывал их многократно, всякий раз обнаруживал новые детали и получал гарантированное предыдущими чтениями удовольствие.

С книгами из библиотеки гарантий не было. Каждый поход в районный храм литературы напоминал небольшую археологическую экспедицию. Раскопки полок и шурфовка аннотаций похищали из моей жизни от двадцати минут до нескольких часов, чему я, однако, был рад, потому как более увлекательного убийства времени не придумал и по сей день. Когда дотошный школьник являлся за новой книжкой, библиотекари ворчали, переглядывались, хитро улыбались, но меня это не задевало, экспедиция сменялась экспедицией и примерно раз в пять посещений я откапывал настоящее сокровище.

Шкаф отца оставался непокорённой крепостью. Его населяли книги солидных писателей утраченных времён и государств. Я не мог, как ни пытался, уловить прелесть туманных потоков взрослого сознания, и дал себе детскую клятву вернуться к ним, когда разум мой будет в состоянии наслаждаться этой, пока, прямо скажем, слишком твёрдой для моих едва проросших духовных зубов, пищей.

Ровно через тридцать восемь лет после окончания школы я вспомнил о книгах отца и раскрыл первую попавшуюся. Сразу скажу, не надо было этого делать. Некоторые сказки прекрасны, пока ты молод. Спотыкаясь о странности и огрехи стиля девятнадцатого века, я попытался проникнуться персонажами и идеями, но, вместо живых людей, на свет полезли угловатые гомункулы, мычащие пафосные, лишённые логики речи, а износившиеся за последние сто с лишним лет интенции настолько не зацепили моё циничное журналистское нутро, что после утомительного часа чтения этого, простите за резкость, литературного убожества, я закрыл книгу и аккуратно поставил на место.

– Вы меня слышите?! – по ту сторону стола хмурился худой, остроносый, с обвисшими седыми усами директор техникума и в глазах его полыхало недоброе пламя. – Вы что, спите? Мы тут с вами разговариваем, а вы как будто не слышите.

Кроме нас в просторном кабинете, у стены, обшитой коричневыми деревянными панелями, сидели на стульях ещё пятеро. Замы по всяким вопросам. Один мужчина и четыре женщины.

Глаза женщин мерцали укором, глаза зама по безопасности Семёныча не выражали ничего, кроме безразличия.

– Чего молчите?! – голос директора переполнился напряжением.

Я попытался сообразить, в чём он меня обвиняет, но внятного ответа не нашёл, во всяком случае, в моей голове его не было.

За десять минут до этого выхода «на ковёр» мудрый коллега, мастер сорок восьмой группы Андрей Андреевич Майер заметил: «Вы, Алексей Иванович, зря так уверены, что вас там хвалить будут. Для беспричинных, с точки зрения начальства, преподавательских радостей другие мероприятия организовываются. Готовьтесь к худшему, друг мой. И не принимайте близко к сердцу. Они ведь тоже винтики большой системы, как и мы с вами».

Пытаясь соответствовать формальным смыслам момента, с почти искренней виноватостью я заявил:

– Каюсь. Наверное, в чем-то ошибся. Больше так не буду. Простите великодушно!

Вы наверняка видели, как совпадают в причудливый узор цветные стеклышки калейдоскопа – так же мгновенно лицо директора скукожилось узелками боли, сарказма и восхищения.

– Хиханьки?! Мы, Алексей Иванович, с вами что, в цирке, что ли?!

Первое разумное наблюдение. Но не буду умничать.

– Савелий Аркадьевич, мы с вами делаем общее дело. Воспитываем детей…

Директор побагровел.

– Ну, уж вы тут, это, позвольте! Мы… вы тут не придумывайте, делаем всё-таки разные дела! Я вижу, что у вас, извините, своё, а у нас вот тут, понимаете ли, совершенно своё дело!

– Не знаю, какой вы там писатель, – звонко заявила симпатичная зам по воспитательной работе, – но педагог очень слабый!

– Да что вы его слушаете, – вставила пожилая зам по учебной части, – он же все врёт!

Стало гадко и жарко. В воздухе явственно ощущался запах чеснока, видимо, сегодняшний обед директора не обошёлся без этого овоща – или это не овощ? Что-то задели во мне по сути безобидные, скорее, даже просто дежурные слова, что-то очень детское, из похороненных на дне памяти времён, когда отец обвинял в том, чего я никогда не делал.

– Вы можете говорить что угодно, – осторожно начал я, – но давайте не будем доводить до полного абсурда. Кому я врал?! Возможно, я плохой писатель, легко соглашусь. Педагог слабый? Допустим. Но зачем мне врать?!

– Вы посмотрите на него! – директор обратился к фанерным интонациям актёров древнегреческих трагедий. – Он ещё и кривляется! Как можно терпеть настолько такого непрофессионала в стенах нашего прославленного учебного заведения?!

Раскалившаяся было сталь диалога вонзилась в холодную воду театральной банальности. Пшик!!! Сильный такой пшик. Эмоции схлынули. Я наклонился к директору, пытаясь понять, неужели он верит, что его великолепная бурса с нищенской зарплатой важна мне ещё хоть чем-то, кроме общения с Андреем Андреевичем и моими пацанами?

– До свидания! – сказал я, поднимаясь. – Оставлю заявление у секретаря.

Хватит. Подальше от этой бессмысленной глупости.

Мне в спину бросали что-то гневное и праведное, но я плотно закрыл дверь, взял у секретаря бумагу и написал: «Директору…»

– Может, не надо? – зеленые Лерочкины глаза переполняло влажное сочувствие. – Завтра уже передумают. Это ж постоянно так. Это ж у них как «здрасьте».

– Надо, – я поднажал на ручку, выводя: «по собственному желанию».

– Ну подумай, Лёша, успокойся. Вон, Семёныч тоже писал, а потом ему сказали, чтоб возвращался. Мы же люди маленькие. Не обращай ты на них внимания!

Я поставил дату и расписался.

– Вот. Раз хотят, пусть.

И вышел из приёмной.

Было удивительно солнечно. Я, почти безработный, но в целом даже счастливый от нахлынувшей свободы, шагал вдоль железной дороги и понимал, что совершенно ничего не теряю, расставаясь с этим «прославленным» заведением. Очередной год вялотекущей жизни не принёс ни денег, ни радости, ни новых текстов.

Мимо пропыхтел тепловоз. Маленький, маневровый, суетится на провинциальных ржавых путях, а больших дорог и огромных городов никогда не увидит в своей промасленной жизни. И я не удивлюсь, если это чудо железнодорожной мысли поставили на рельсы в тот самый год, когда я закончил журфак Ростовского университета. Допустим такую безобидную мысль. Вот с тех пор мы с ним вдвоём и пыхтим: он на станции Батайск, буксиром, а я, вплоть до прошлого года, в местных газетах корреспондентом.

Кстати, о корреспондентах. Я стал им исключительно по заблуждению молодости. То ли мне в школе неправильно объяснили, то ли вычитал что-то не то в советских журналах, но я свято верил, что корреспондент – это первый и единственно верный шаг на пути в настоящие писатели. Я поднял ногу повыше, пытаясь совершить этот шаг, да так и застрял на тридцать лет с поднятой ногой. При этом книги я, разумеется, писать пытался. В свободное от журналистских подвигов время сочинял, причём сочинял часто и много, но все мои книжки оказались неудачными, слабыми и в итоге без следа развеялись в прошлом, как тает в сети высоковольтных воздушных линий дым паровозной трубы.

Литературные разочарования вызывали некоторую грусть, но я умело гасил её журналистскими буднями, в результате чего чувствовал себя, как собака на батайских улицах: все тебя любят, защищают, никто не трогает и можешь гавкать на кого угодно. Меня приглашали на непрекращающийся конвейер мероприятий и праздников, здоровались, восхищались, ставили в пример, цитировали на планёрках в администрации города, и сам губернатор области как-то назвал лучшим корреспондентом года, пожал руку, вручил диплом и перечислил солидную денежную премию. Я совершенно не сомневался, что так и закончится моя в целом неплохая и где-то даже интересная жизнь, но в двадцать втором году сразу несколько египетских казней обрушилось на печатное слово: торговые площадки задрали цены, почта подняла тарифы на доставку подписчикам, цена на бумагу взлетела куда-то в стратосферу…

Сначала я не поверил, что газета закрывается. Неделю считал это грамотным хитрым ходом главреда в борьбе за рынок – так многие делают, чтобы вернуть интерес публики – и ещё неделю хихикал, сидя дома после «как бы закрытия» редакции. Но к концу месяца смутные подозрения шевельнулись в глубине моего существа. Главред уехал в Испанию. Навсегда. В редакции поселилась фирма по продаже недвижимости. Каждый из коллег нашёл новую работу. Закрытие, очевидно, перестало быть фарсом. Тогда я рванул в выжившие издания, но уже через неделю понял, что их сократившихся в разы зарплат хватит только на проезд до места работы и обратно. Уже не помню точно, кто из друзей подсказал, что в батайском техникуме требуется мастер производственного обучения. Деньги те же, что и в нищих редакциях, но можно добираться до работы пешком, не тратясь на автобусы и электрички. Не самое, конечно, желанное ремесло и уж точно не самое увлекательное, но за отсутствием альтернатив… Меня тогда взяли без вопросов, помня заслуги в местной прессе. Это было год назад.

Пыхтит паровоз. Стучит жёсткими колёсами по стыкам рельс. Мечтателю, бредущему вдоль железки, уже давно за пятьдесят и ему практически всё понятно в этой примитивной по сути жизни. Ведь, что пользы человеку от всех трудов его? Никакой пользы, никакого нового сияющего уровня, никакой новой ступеньки, с которой смотришь на мир с добрым прищуром и думаешь: я прошёл через всё это и возвысился, теперь меня не тронут проблемы молодости. Вернутся, тронут, ещё как тронут и никакая трудовая книжка, никакой такой опыт, никакая мудрость не защитят. Идёт ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.

Всё, что остаётся – красиво, смачно плюнуть миру в лицо и согласиться уже, что вокруг не просторная светлая фантазия из детских пророчеств, а маленький, отведённый тебе судьбой, заплесневелый уголок обыкновенной жизни. Согласитесь, слово «обыкновенной» звучит особенно отвратительно, даже в сравнении с «маленький» и «заплесневелый». Мозгу нужна новизна, необычность, вера в чудо, в воскресение из мертвых хотя бы, а вы ему: «обыкновенной». Фу! Нельзя так. А как нужно?

Нужно по-чеховски, внимательно оглядевшись по сторонам, найти необычное в банальности. Вот, к примеру, что я люблю? Я, конечно же, люблю книги, а книги есть везде. Даже в моей дешёвой съёмной квартирке, даже в местных библиотеках и магазинах. И почему не пойти книгам навстречу, почему не стать каким-нибудь библиотекарем или продавцом книжного магазина? Библиотекарем не в елизаровском, вы понимаете, смысле – это-то как раз из разряда воображаемого будущего, которому не суждено случиться. Нет. Обычным библиотекарем или обычным продавцом. Интересная ведь мысль. Продавец не каких-нибудь там унитазов или куриных филе, а книг! Это вам не прозябающий в техникуме непонятно кто. Пусть платят по самому мизерному минимуму, всё равно меньше, чем в техникуме, не получить, главное, за квартиру будет что отдать и не голодать. И книги. Много книг. Неплохой вариант. Надо не забыть загуглить, нужны ли работники в книжных магазинах?

Первый звонок

В книжный магазин «Лауреат» продавцы требовались.

Ветер свободы уже не орал «Марсельезу» во всю мою голову, а только так, тихо мурлыкал политкорректные кусочки на краю височной доли. По оконному стеклу ползли капли холодного мартовского дождя. Накатила усталость. За съёмную квартиру послезавтра нужно отдать шесть тысяч. По кредиту, взятому в прошлогоднюю безработицу, – еще пять. Зарплата преподавателя техникума – двадцать пять. Останется четырнадцать. Жить на них после побега бывшей жены в сторону Индийского океана в каком-то смысле стало проще. Овощи, доширак, хлеб. Но если случится исход из техникума, даже десятка станет проблемой. Плавали, знаем.

Я вернулся к монитору. А неплохой вариант этот книжный! И место хорошее – в гипермаркете между Батайском и Ростовом. Доехал на автобусе, отпахал смену – домой. Зарплата такая же, как в техникуме, но зато – длинные, как моя бесполезная жизнь, бесконечные полки книг, не каких-нибудь никому не нужных носков и платьев, а книг! Насчёт ненужных носков я, конечно, погорячился, но такое мной овладело в тот миг настроение.

Объявление вежливо предлагало отправить резюме или позвонить. Вчера я бы аккуратно, без орфографических и пунктуационных ошибок, написал прямо тут, на странице, обращение и забыл о написанном через час – уж так слаб и тускл мой внутренний герой. Но бурные утренние события наполнили моё нереволюционное, нерадикальное, в общем-то, тельце каким-никаким мужеством, пальцы почти уверенно забарабанили по цифрам на экране мобильника и породили гудок, пронзительный и короткий.

– Здравствуйте! Ирина. Магазин «Лауреат».

Я вздрогнул. Ирина?! Расслабься, Лёха, не та Ирина.

– Добрый день! Я по объявлению. Вам требуется продавец?

– Нам? Продавец? – женщина думала секунды четыре. – Не уверена. У нас есть продавцы. Вряд ли. Нет, конечно, не нужны.

– А объявление?

– Какое объявление?

– На Хэдхантере.

– На Хэдхантере? Старое, наверное. Устарело уже.

– Сегодняшняя дата.

– Странно. Но нет. Не надо.

– Понял. Спасибо.

– Пожалуйста.

Я смотрел в окно. На балконе четвертого этажа дома напротив курили двое. Мужчина лет тридцати в трениках и майке-алкоголичке и того же возраста женщина в домашнем халате.

Похоже, они были счастливы своим удачным совпадением в семейную жизнь. Он что-то рассказывал, она хихикала.

Моя тоже хихикала, пока мы не познакомились с Сашкой. Я еще целый год думал, почему она перестала хихикать? Интересно, когда эта, в халатике, найдет своего Сашку? И будет ли она при Сашке надевать такой затертый халатик?

Двое ушли в комнату, и я вернулся к мыслям о работе.

В принципе, на «Лауреате» циклиться не обязательно. Книжных магазинов в Ростове полно. Прошвырнуться по ним, пообщаться с продавцами – и всё, конец унылой, бесполезной техникумовской жизни, снова мир текстов, смыслов, контекстов и концепций.

Я посмотрел на часы. Без пятнадцати три. В принципе, вполне успеваю начать сегодня. Прямо сейчас. Оставалось выбрать остановку, с которой лучше отчалить из Батайска в Ростов. Центральный рынок или вокзал. Я выбрал рынок.

Улыбка Ганеши

Дождь закончился в тот момент, когда я вошёл под навес остановки. Мокрый зонтик долго не хотел съёживаться в узость застежки, но после третьей попытки сдался.

– Двадцать тысяч нужно сунуть, – объясняла пожилая женщина в бордовой шапочке тетке помоложе, – тогда права дадут. Не сразу, конечно, сделают вид, что не брали. Пару раз еще завалят, но потом дадут.

– Двадцать тысяч! – недоверчиво выдохнула тетка. – А если обманут?

Шапочка пожала плечами и засеменила поближе к дороге, на горизонте показалась маршрутка.