– Но ведь в Москве государь имел с вами беседу на этот счёт, – не отставала Рыкова. – И с тех пор ваша поэзия совсем иная.
Следовать плану, который составили Ржевский, Пушкин и Тасенька, становилось всё сложнее. Они договорились, что Пушкин посидит четверть часа, а затем «вспомнит», что должен отправить важное письмо. Дескать, отправить надо сегодня, а если сидеть в гостях до вечера, то никак не успеть. Но главное – Пушкину не следовало принимать никаких приглашений. Поэт должен был располагать собой, чтобы участвовать в поиске рукописи.
Если бы он принял хоть одно приглашение, за этим неминуемо посыпались бы новые. Вся Тверь захотела бы видеть известного поэта в своих гостиных, так что настойчивая просьба Анны Львовны казалась опасной.
– Видите ли, – сказал Пушкин Рыковой, – я только сейчас вспомнил, что мне нужно отправить важное деловое письмо. И сделать это сегодня. Так что вскоре буду вынужден откланяться.
– А как же доклад в поэтическом клубе?
– Я подумаю.
– Думайте быстрее, раз вы спешите, – ответила Анна Львовна. – Я не отпущу вас, пока не услышу определённое «да».
– Увы, мадам, у меня в ближайшее время много дел.
– Ну разумеется! – воскликнула Рыкова. – Было бы странно, если бы у такого известного человека, как Пушкин, оказалось мало дел. Ничего иного я не ожидала, поэтому наш клуб терпеливо подождёт, пока вы освободитесь.
– Через месяц? – спросил Пушкин.
– Я уверена, что у вас найдётся время пораньше. Так что же?
– Но я всё ещё не знаю, что вам доложить на предложенную тему.
«Эх, – думал Ржевский, наблюдая за другом. – Побрезговал моим советом, а зря. Если б сказал, что живот прихватило, никто не стал бы задерживать. Побоялись бы, что гость до нужного чулана не успеет добежать».
– Не отпирайтесь, Александр Сергеевич, – тем временем настаивала Анна Львовна. Она хитро улыбнулась и покачала головой. – Мне всё известно. Если бы вы не думали о воспитании молодёжи и исправлении нравов, то не сочинили бы своего «Пророка».
Княгиня Мещерская оживилась:
– Да, мы читали его в списках. Великолепные стихи.
– И как раз по теме! – добавила Анна Львовна. – Так что у вас, Александр Сергеевич, доклад почти готов.
Не зная, как помочь другу, Ржевский воззвал к богине Фортуне: «Милая, вмешайся. Тут русская литература в опасности, а эта мадам под ногами путается». Однако богиня никак не дала понять, что услышала. Возможно, она считала, что поручик способен справиться своими силами.
Увы, Ржевский не мог ничего поделать. Разве только, улучив момент, намекнуть Анне Львовне, что идея с докладом плоха. Рыкова как раз говорила Пушкину:
– Вы легко сможете доложить нам, как поэт сеет добрые семена, – на что Ржевский многозначительно заметил:
– Господин Пушкин вряд ли захочет докладывать вам про осеменение.
Намёк был предельно ясный. Куда уж яснее! Но Анна Львовна лишь фыркнула и снова обратилась к Пушкину:
– Я не удержалась и тоже сочинила стихи об исправлении нравов. Когда вы явитесь на заседание клуба, я вам прочту.
Ржевский опять решил намекнуть, что не надо никого зазывать на заседание.
– Прочтите сейчас, – предложил он. – Тогда Пушкину не придётся никуда являться.
– Вы – хам! – строго заметила Рыкова.
Княгиня Мещерская тоже принялась распекать поручика:
– Александр Аполлонович, не забывайте, что вы – шафер, а Анна Львовна – посажённая мать. Проявите уважение.
Князь Мещерский, генерал Ветвисторогов, старушка Белобровкина и даже Петя Бобрич осуждающе посмотрели на Ржевского, но Анна Львовна вдруг воскликнула:
– Погодите! Кажется, я поняла! Александр Аполлонович, вы просто ревнуете? Ревнуете меня к Пушкину?
Ржевский не смог сдержать изумления, а Анна Львовна продолжала:
– А я всё думала, отчего вы не позволили мне слушать, как наша Тасенька выражает Александру Сергеевичу свои восторги. Вы же силой удержали меня за столом! Значит, вы не хотели, чтобы я была рядом с Пушкиным? Как мило!
Поручик насупился. Хоть он и старался притворяться влюблённым в Анну Львовну, но ему не нравилось, что роль удаётся так хорошо.
– Ладно, не дуйтесь, – смягчилась Рыкова. – Если настаиваете, я могу прочесть стихотворение сейчас. Но только если всё общество этого желает.
– Разумеется, желает, – тоном, не терпящим возражений, произнесла княгиня Мещерская.
* * *
Общество переместилось в тот угол залы, где Ржевский и Пушкин ещё недавно обсуждали с Тасенькой план действий. Там были не только кресла, но и два дивана, стоявшие вокруг небольшого столика. Встав рядом со столиком, Анна Львовна оказалась в окружении зрителей.
Она готовилась начать, но Ржевский как будто снова показал признаки ревности – взялся за спинку одного из кресел и передвинул его так, что заслонил кресло Пушкина.
– Александр Аполлонович, это уж слишком, – сказала Рыкова.
– Не беспокойтесь, – возразил Пушкин. – Мне и здесь удобно.
– Вот что значит воспитанный человек, – сказала княгиня Мещерская и обернулась к поручику: – А вы, Александр Аполлонович, забываетесь.
Пушкин продолжал возражать:
– Мне это кресло впереди вовсе не мешает.
– А мне господина Пушкина совсем не видно, – пожаловалась Рыкова.
Вообще-то, Ржевский как раз и добивался, чтобы Анне Львовне стало не видно, ведь у поручика созрел новый план, как помочь другу уклониться от доклада в клубе. С Пушкиным поручик всё это уже обговорил, пока общество перемещалось в угол залы. Вот почему теперь Пушкин произнёс:
– Знаете, Анна Львовна… Стихи – как музыка. Их лучше слушать, не глядя ни на что и ни на кого. Я бы, с вашего позволения, так и сделал.
Не дожидаясь позволения, Пушкин со своим креслом отодвинулся назад, оказавшись позади прочих зрителей. Теперь, если бы они захотели взглянуть на поэта, им пришлось бы оборачиваться, а от Рыковой его заслонял Ржевский – прекрасная позиция, чтобы незаметно уйти. Точнее – уползти.
Сначала Пушкин должен был проползти за диванами, а если кто спросит, ответить, что пуговицу потерял. Затем следовало так же ползком пробраться к столу, который был хорошим укрытием благодаря длинной скатерти. А вот напоследок оставалось самое сложное дело – подняться на ноги и сделать рывок через большое открытое пространство к дверям. Главное, чтобы в сторону дверей никто не обернулся.
К тому же стихотворение Рыковой могло оказаться не достаточно длинным. Что если поэт не успел бы добраться до выхода? Но Ржевский обещал позаботиться, чтобы времени хватило. И вот, усевшись в кресло, поручик вместе со всеми начал слушать даму-поэтессу, которая, вдохновенно закрыв глаза, декламировала:
В ночи стонала я одна
От безотрадности духовной.
На стон явился сатана
И указал мне путь греховный.
Но как отдаться сатане?!
– Мой вам совет: просто расслабьтесь, – сказал Ржевский. Он же обещал выиграть Пушкину время, вот и решил отвлекать внимание дамы-поэтессы при каждом удобном случае.
Рыкова открыла глаза и посмотрела на поручика в упор.
– Вы не поняли, – сказала она. – Фраза «как отдаться сатане» означает, что отдаться никак нельзя. Это же путь к погибели, поэтому я не хочу.
– Не хотите? – переспросил поручик. – Ну, значит, одной заботой у вас меньше. Не надо думать, как отдаться сатане.
Рыкова снова закрыла глаза и продолжала декламировать:
Но как отдаться сатане?!
В тоске томилась я ночами.
И ангел прилетел ко мне.
Весь светел, исходя лучами.
И светлый ангел мне сказал:
«О дева, ты чиста душою…
– Не знал, мадам, что вы – дева, – заметил Ржевский. – А зачем же ваш покойный супруг на вас женился, если так и оставил девой? Неужели, вообще ни разу?..
Анна Львовна опять открыла глаза и посмотрела на поручика.
– Не цепляйтесь к словам. Конечно, я не дева. Это художественная условность. И вообще это аллюзия на библейский текст.
– А что такое аллюзия? – спросил Ржевский.
– Намёк, – вдруг послышался голос Пушкина из-за дивана. – Госпожа Рыкова делает отсылку к библейской истории о том, как к деве Марии явился ангел.
Пушкину лучше было промолчать, но он, как истинный поэт, не смог удержаться от участия в разговоре, когда дело касалось стихов.
Рыкова расплылась в довольной улыбке.
– Вот! Александр Сергеевич прекрасно всё понял. – Она задумалась. – Кстати, Александр Сергеевич, а что вы делаете за диваном?
Все оглянулись в ту сторону.
– Пуговицу потерял, – ответил Пушкин. – Прошу вас, Анна Львовна, продолжайте.
Рыкова в который раз закрыла глаза и продолжила декламацию:
И светлый ангел мне сказал:
«О дева, ты чиста душою.
Я два крыла тебе достал.
Так воспари же над толпою!
Паря над всеми, примечай
Пороки суетного мира.
Бичуй, пори их, обличай.
Бичом тебе послужит лира.
Ты одинока будешь там,
На высоте недостижимой,
Зато ты станешь ближе нам,
Созданьям мудрым и красивым».
– Да, вы умны и красивы, мадам, – сказал Ржевский. – Несомненно.
Рыкова как будто не поняла, что это комплимент. Пока поручик говорил, она перевела дух, а затем, не открывая глаз, выдала новую порцию строк:
Я ангельским словам вняла.
Решила взять я в руки лиру.
А грудь моя теперь полна…
– Согласен, мадам, – снова встрял Ржевский. – Грудь ваша полна, округла, и вообще очень даже…
Рыкова, приоткрыв один глаз, недовольно хмыкнула.
– Дослушайте сначала, – сказала она. – Я имела в виду совсем не это.
А грудь моя теперь полна
Слезами состраданья к миру.
– А! – протянул Ржевский. – Вот оно что! – Он нарочито задумался: – Но слёзы ведь в глазах, а не в груди. Разве грудь может быть наполнена слезами?
– Может, – снова раздался голос Пушкина, но на этот раз откуда-то из-под стола. – Ведь если сердце способно плакать, то, значит, и грудь может быть наполнена слезами. Я слышал у поэтов такое выражение.
– Ах! – в восторге вздохнула Рыкова. – Как тонко вы воспринимаете поэзию, Александр Сергеевич! – Она посмотрела туда, откуда доносился голос Пушкина. – Но почему вы под столом?
– Пуговицу никак не найду. Но вы продолжайте. Мне всё прекрасно слышно.
Рыкова продолжала:
Порой, когда парю, поря
Бичом стиха грехи людские.
Слеза печали у меня
Сбегает. А за ней другие.
И так я наконец нашла
Своё призванье в этой жизни.
Моя поэзия пошла…
– Вы слишком строги к себе, мадам! – воскликнул Ржевский. – Ваша поэзия вовсе не пошлая. Я как известный пошляк… то есть как человек, знающий, что называется пошлым, могу с уверенностью сказать…
– Да что же вы никак не дослушаете! – рассердилась Рыкова. – Дослушайте.
Моя поэзия пошла
На путь служения Отчизне.
