Далее пошло о незыблемой и непоколебимой преданности Венценосному Вождю и об огромном труде во имя блага и счастья родины, за чем тянулись гирлянды из «браво», «верно» и серпантин рукоплесканий.
– Ух, хорошо мы начали, а, Родион Дмитриевич? – когда же всё смолкло, Скворцовская рука опустилась Зайковскому на плечо. – Вы на следующем заседании не робейте, главное, с этими шпиками построже надо. Без всяких цирлих-манирлих.
– Понимаю, – вяло улыбаясь, проблеял Зайковский. – Вы меня ещё услышите.
На выходе из зала столкнулся с маячившим субъектом, кажется, из «Союза русского народа». Едва задел, благо, такой же приземистый попался.
– Извините, – тихо сказал Зайковский, на что русоватый и лысоватый субчик взъерепенился:
– Вам в первый день не хватило перцу? – окрысился, расширяя далеко посаженные глаза.
– Так вы же сами ретировались, – пытаясь сохранить равнодушное лицо, ответил Зайковский, радуясь удачному туше.
Случайная, казалось бы, склока, но, спускаясь по ступеням, всё ощущал, будто взглядом ощупывал его плечи этот злой депутатишка.
Вернувшись к себе, пил капли, читал немного Гурнэ, исколотый пережитым, как акупунктурой. «Ну, написал «Родзянко», вот и все твои дела. Молодец, депутат Зайковский!»
Без пяти восемь в дверь позвонили. Зайковский лишь сейчас вспомнил о своих меценатских делах и переписке с тем проворным еврейчиком.
Родион Дмитриевич любил синематограф. Он ухахатывался с люмьеровского политого поливальщика, подрагивал на леденящих душу «Рентгеновских лучах», затая дыхание, переживал любовные страсти Мэри Пикфорд. В иллюзионе любил сидеть в центре, закинув ногу на ногу и посасывая ландрин. На комедии и драмы ходил в «Сатурн», а когда желалось изысков, разыскивал подвальные сеансы молодых дарований, коим потом душевно выписывал чеки на новые творения. Так судьба и свела его с Яковом Геллером.
Между тем звонок повторился, и Зайковский, вскочив с софы и оправив галстук, велел впустить. Горничная провела в гостиную улыбчивого Геллера в синем костюме и неизвестную Зайковскому мисс. Девушка была препрелестнейшая, чёрненькая, с немного раскосыми бархатными глазами и замечательным круглым носиком. Персиковый шёлк мыльно переливался на её стройном теле, на руках сверкали от газовых рожков многочисленные кольца. Зайковский не смог – вновь заробел.
– Родион Дмитриевич, очень рад, – непринуждённо начал, тем временем, Геллер. – Позвольте представить мою спутницу и приму нашей фильмы – Евгению Константиновну. Вам, наверное, знаком её отец, профессор Зинкевич…
Но Зайковский его не слушал. Приблизился к Евгении и коротко поцеловал её тонкую ладонь, пахнущую розовым маслом.
Из нутра не лезло ни единой формальности, и Зайковский бы погиб, не заговори прекрасная мисс легко и быстро:
– Вас утомили эти думские пустословы? Простите меня за это выражение, другого не нашла! Я с полусна, признаюсь вам, – трепетали коралловые губы. – Замечталась за книгой, задремала до самого вечера – случается со мной такое.
И взглянула по-беличьи огненно, душевынимательно, словно ставшая на ужасный сантиметрик выше низенького Зайковского.
– Это… Это ничего. Я сейчас распоряжусь накрыть в столовой. Наташа, чаю с кардамоном нам и сладостей!
Растерявший всю свою строгость, Зайковский позволил сесть Евгении на своё место («Вы счастливец, Родион Дмитриевич, кремовый гарнитур – моя мечта!»), пропустил загадочно улыбающегося Геллера и, робко пододвинув крайний стул, примостился у гостьи.
– Не спрашивайте, молю, о заседании, – говорил Зайковский, пока горничная разливала чай по венским зелёным чашкам, разрисованным мифическими фигурами в тогах. – Вещь эта совсем безыскусная. То ли дело ваши картины, Яков Михайлович.
– А что мои картины, – тряхнул кудрями Геллер. – Так, эксперимент, шутка. Взять хотя бы мой сеанс ужасов, давал я его в салоне… эхм… господина Пратова, верно?
– Точно. Как поразили меня тогда ваши скелетики! Вы как будто разграбили зоологический музей! (Геллер засмеялся, прикрывшись ладонью.) В чём был фокус? Эти мёртвые змейки и птицы двигались, словно живые! Такой жуткий и будоражащий танец…
– Там были лески, – Геллер плавно вытянул пальцы, изобразив ту самую леску. – Я был кукловодом, а Пронька, златорукий мой киноаппаратчик, всё это действо снимал.
– Скелетики, – вдруг бросила звенящими бусами Евгения и тёмно мазнула глазами по Зайковскому. – Как это чудно.
До гадкого лоснящееся запекло в животе, душна и липка стала рубашка, старомодным заказался фрак. Шёлковый рукав Евгении блестящим угрём подплыл к сахарнице, коротко задев чинную депутатскую ладонь, что пять часов назад выводила несчастного «Родзянко», а ныне готова была онеметь.
– Вы же читали про рыжую нищенку у Бодлера, Родион Дмитриевич? – захлопали густые ресницы. – Скажите, вы же горевали по ней?
Зайковский едва не поперхнулся.
– Гхм, да. Да-да, читал и горевал. Вы… Клянусь, вы великолепно её сыграете, Евгения Константиновна.
– Для вас – просто Евгения. Оставим официоз газетам и… – на секунду она запнулась, но вмиг её лицо приняло прежнюю беличью обворожительность.
– Мы хотим отснять вначале ноги – много ботфортов, штиблетов, ботиков – мельтешащих, как пурга. А потом в ракурс взять босые лодыжки нашей нищенки. Они дрожат. Подскакивают от тремора бульвара монетки в её банке из-под монпансье, – увлечённо раскрашивал Геллер. – И вот мы снимаем нашу Евгению в полный рост, точёный её силуэт в куцем платье, как она, обнимая плечи, вьётся в последнем танце на грани обморожения. Лицо, крупным планом лицо! Брови! Родинка! Над губой! – подпрыгивал Геллер на стуле. – Она кружится, а штиблеты всё маршируют, равнодушные, мимо, а она бздамц! (от удара по столу из розетки с вареньем улетела ложка.) Па-да-ет!
Геллер тяжко вытер лоб салфеткой, красный, как марафонец. Все на минуту примолкли, прихлопнутые ораторией.
– А про плёнку, Яков Михайлович? – пропела в тишине Евгения, касаясь его локтя.
– Плёнка… Мы, Родион Дмитриевич… Родион Дмитриевич?
Лёгкий оклик подействовал нашатырно – Зайковский пришибленно заморгал. Геллер смотрел на него сочувствующе, а Евгения – с милой жалостью.
– А? Прекраснейшая задумка, Яков Михайлович! Что до плёнки, вы кажется, писали, про «Истман Кодак»? Сверхчувствительная, тридцать пять миллиметров? Быть может, мне в Неваде фильмы показывали именно на такой. – «Стандарт Эдисона», – закивал Геллер.
– Конечно-конечно. Мне уже интересно взглянуть на плоды ваших трудов, – натужено допивая чай, сказал Зайковский. – Выпишу вам чек, обговорённой в письме суммы должно хватить и на плёнку, и на реквизиты. Киноаппарат же у вас есть, надеюсь?
Разумеется, он выпишет чек, чек – его билет к тёмным беличьим глазам и мягким словам нараспев. Только бы не ускользнул этот шёлковый рукав!
А Геллер вновь кивнул.
– Мы безмерно благодарны вашему великодушию, Родион Дмитриевич. Развитие синематографа – то, в чём нуждается современный мир. Люди ходят в театры, им хочется звука, цвета, но разве не сможет синема повторить все эти трюки через пару лет? Мы сможем снять битву, извержение вулкана, калейдоскоп вещей, деталей, нарочно выцепляя их. Так и с фотографией – пойманный миг, неподдельный, а чёрно-белая гамма – сама дьявольщина, помяните мои слова, Родион Дмитриевич!
Крепко жали друг другу руки, стараясь не смотреть в глаза. Геллер всё говорил правильно, словно мысли читал, но нечто в голове не позволяло ясно их осмыслить, превращая Зайковского в последнего тугодума. Затем подошла Евгения, и в мозгах стало совсем дымно.
– Яков Михайлович будет послезавтра снова давать «Эпитафию», своё синематографическое стихотворение, – мурлыкнула она почти над его ухом. – Мы вас приглашаем бесплатно, как дорогого гостя. В подвальчик на Зверинской.
Розовое масло на золотистом изгибе шеи действовало одуряюще. Перехватив гладкую, в стекающем шёлке, руку, Зайковский мягко облобызал её.
– Безусловно, я приду, милая Евгения. Знайте, я обязательно буду заглядывать к вам в павильон, даже если придётся сбегать, как шпиону, из Таврического.
Посмеялись. Геллер принял чек, учтиво поклонился и вскоре, под руку с
Евгенией, вышел в свет ночных фонарей, под мелко крупящийся снег. А Зайковский остался стоять столбом в передней, снюхивая с пальцев оставшийся розовый флёр.
2.2. Сандра
Медный знак вопроса грубо поцеловал лист бумаги, зажатый тяжеловесом-ундервудом. «За что?» – пропечаталось грязно-чёрным.
«За что» должно стыдящей известью белеть в титрах между Женькиными страданиями. Вопрос не риторический, но сложный для толпы.
За что каждую ночь, часа в три, за стенкой начинает стонать матрас, Сандра тоже бы не ответила. Какая там приключилась история любви – и любви ли? Соседом ей был чинушка тринадцатого класса, изрытый оспинами, с выпирающим подбородком, зализанный на прямой пробор, в вечно обвисших сзади брюках. Даму его Сандра не видела и видеть не желала. Раздражал только писк пружин, с коим ундервуд играл в догонялки и побеждал далеко не всегда.
Машинку достал Сандре какой-то Гешкин знакомец, печатать на ней оказалось не так уж и трудно, жаль, при неверной букве приходилось начинать лист заново, но сейчас пальцы бегали по круглым кнопкам почти что уверенно. Куда симпатичнее будет выглядеть либретто отпечатанным, нежели в головокружительных каракулях.
Сандра сделала даже пару карандашных набросков платья Женьки и её поз. Вышло недурно – но это «недурно» сказала бы лишь матушка, единственная скупо хвалившая рисовальные потуги дочки. А чтобы наброски не стыдно было представить Якову Михайловичу, стоит заглянуть к Миреку. Сегодня, вроде бы, день его примерного семьянинства, потому должен быть дома.
Припечатав последнюю точку, Сандра удовлетворённо выдохнула и глянула в окно, за которым косо летели слипшиеся снежинки. Газовый рожок над столом горел белым уютом, а еловая веточка, что стояла на подоконнике в банке из-под горчицы, обещала скорый (всего-то полтора месяца!) Новый год, а с ним и затаённое чудо. Улыбнувшись, Сандра с удовольствием перечитала отпечатанные листы – Яков Михайлович, как он будет доволен! В комнатушке совсем потеплело, как далеко ей, всё-таки, до раскольниковского «гроба»!
Ополоснув лицо под рукомойником и вымыв шею, Сандра на цыпочках подошла к господину комоду, зная, что тот, распухший смертельно опасно, как шведский король Адольф Фредерик, готов взорваться панталонами, платьями и юбками от малейшего колебания. В этот раз не повезло – набитые вещички шквалом осыпали Сандру, стоило слегка приоткрыть дверь. Бр-р, и эта вонь средства от моли, оставленная в комоде прошлыми жильцами и пропитавшая большую часть одежды! Сандра со вздохом достала относительно чистую белую блузу и вельветовую юбку, наскоро оделась, истинным Сизифом запихнула вещички обратно и направилась к Миреку.
– А, Александра. ЗдрафстфУйте, – Бася, в сером домашнем платье, запинающаяся и забывающая ударения, встретила её в передней.
Сизолицая, с белеющей прядью в заколотом узле русых волос, с распаренными руками в калиновых трещинах. Постаревшая молодая женщина. Некогда первая красавица Люблина… Её глаза то и дело закатывались, и показывающиеся синеватые белки пугали, отвращали, но не как у марафетчиц, тут другое – зверская усталость, постоянно прерываемый тревогами сон. С таким-то мужем.
За тринадцать лет в Петербурге Бася всё ещё путалась в русских словах, в отличие от Мирека, в светских кругах не вращалась и общалась, в основном, со строгими паннами из базилики, что на Невском.
К мужу Бася Сандру не ревновала, похоже, понимала, что нескладная близорукая недоучка, насмешливо именуемая «панной Олей», – самое меньшее зло из круга, в котором вращался неистовый поляк.
– Вы к Миреку? – занемевшими пальцами теребила на шее тесёмку крестика. – Он вернулся… Недавно. Показвал Агате… Как это скАзат? МОсты… МостЫ…
На старых кухонных часах с линялыми цинковыми ходиками было без десяти четыре. Значится, неистовый поляк кромешной теменью водил свою цурку, хорошо, если к Аничкову… Бедная Бася, подумала Сандра, натягивая поданные хозяйкой странные тапки из грубой шерсти.
– Czy mamy gosci, kochanie?
– с щетинистой весёлостью спросил выскочивший из ванной Мирек, с растрёпанной прядью на лбу, влажной рожей и горящими чёрным огнём глазами.
Бася кротко кивнула, отступила, пропуская мужа.
– Здравствуй, панна Оля, – переходя на русский, Мирек вальяжно и крепко обнял Сандру, притянув за плечо. – Нам всем не спать в сегодняшнюю ночь… А? Я мыл с Агаткой руки, и слышался мне перезвон Владимирской Божией Матери… Ночную, черти, что ль служили? Знаешь, чем звонили?.. Дробью охотничей, сыпали дробь с неба. Агатка! Агатка, скажи пану, как безобразно сегодня звонили колокола!
«Успел, с ногтя, украдкой», – вздохнула Сандра, расшаркивая пол нелепыми шерстяными пятками.
– Обыкновенно звонили, папа, только это в полночь было, – тихо и чисто, без капли пшецкого, проронила появившаяся в комнате девочка.
Агату Сандра видела в третий раз и в третий раз ей, гранатово заалевшей, захотелось провалиться под меблирашевские доски. Агата пошла в мать, осчастливила судьба девочку: лицом аккуратная, лоб гладкий, носик прямой, кругло срезанный подбородок, локоны тёмно-русые, русалочьи. Но глаза отцовские, небольшие и непонятные – то светлые, то тёмные, то серые, то зелёные. А в них – материнское всепонимание, слишком чуждое для неё, одиннадцатилетней гимназистки, а потому разящее до жара. Смотрит, вроде, равнодушно, как мать, но обе знают наверняка о похождениях отца и мужа с его бессовестными друзьями. Не догадываются, случаем увидав иль узнав ненужное и вредное, – знают, и потому молчат, что Сандре хуже любых обвинений и проклятий, а Миреку… Один дьявол разберёт!
– Мирек, я к тебе по узкопрофессиональному вопросу, – выпалила Сандра, уходя от неловкости, и протянула наброски.
Тот хмурился, гримасничал, проверял, верно, какие линии настоящие, а что – плод воображения. Затем сложил листки пополам и устало вынес вердикт:
– Косит она у тебя… Что, своему укоханному похвастать решила?
Мирек… Мирек всё понимал. Прошли через спальню Баси и Агаты, где на длинном и жёлтом, как зуб, столе, расположились примус, «Таинственный остров» с золотистым тиснением и Басина вышивка (то ли кот, то ли епископ). У своей мастерской, что раньше была в их жилище кухней, Мирек внезапно остановился, поднял Агату на руки, скорбно коснулся губами её лба и передал жене, получив в ответ традиционный поклон головы.
– Nie bedziemy halasowac,
– заверил, запирая дверь.
Лишь отгородившись от семьи, Мирек скинул галстук, расстегнул половину пуговиц рубахи и, усевшись за стол, засмолил. Курил он так, временами, Сандра старалась выловить закономерность в Мирековских настроениях и папиросах, да не смогла. По мастерской пошло дымом, и Сандра не морщилась, привыкла: отец курил ежечасно, только там была «Ира», а у Мирека – «Ява».
Взявшим след псом, с закушенной папиросой, неистовый поляк неистово переправлял робкие линии Сандры на размашистые, нервные и, безусловно, более подходящие бодлеровскому тону. Женька тонула в тенях, ломанная, нарочно непропорциональная, безобразно-красивая.
– Построение, – бурчал Мирек. – С академии его ненавижу.
– Уф, я думал, ты ей пять ног и восемь глаз нарисуешь, – усмехнулась Сандра, принимая рисунки. – Интересно… Видно, что не моя рука, однако, будем надеяться…
Мирек хмыкнул, затянулся и, неспешно распушая дым по бедламу мастерской, вдруг спросил:
– Скажи мне, панна, где таких кобет производят, как ваша Фиса?
– Фиса? – заморгала Сандра, косясь на дверь. – Она мало о своём прошлом говорила, даже нам. Вроде, она из Гатчины. А что?
– Фатальная дама, вот что. Провожал её в ту ночь, хотел пролётку кликнуть, а она – я тут недалеко живу, в Кузнечном переулке. Про мужа ни словечка, ну, думаю, провожу я тебя, дживка, прямо до окон. И проводил. Полезла ко мне сама, заметила на моём плаще свой волос, замурчала – у вас жена шатенка, нет? тогда уберём-с. Я целовал ей ладони, она хихикала, а в занавешенном окне горел свет. Но Горецкий, размазня по моим справкам, к жёнушке так и не вышел. Условились в понедельник встретиться здесь, в мастерской, захотела, голубка, купить в спальню чего-нибудь из моих картин.
–
Видно, сильно крылышком голубка задела, раз не в нумера её ведёшь, – фыркнула Сандра. – Что с домочадцами сделаешь?
– Известно, что. Мы в полдень условились встретиться. У Агатки гимназия, Бася пьёт кофий с пани Эвой. Благодать.
– Благодать… – растерянно повторила Сандра. – Ты не знаешь Фису, она не девица из бардака. Она тебя уничтожит.
Мирек причмокнул и смачно затушил папиросу:
– О, это вызов! Тем больше жду нашей встречи, – защурился, как довольный котяра.
Сандра в смятении откинулась на спинку хромого стула, закачалась. Обстановка была почти располагающей и столь же некомфортной. Рядом, в пыльных чехлах, томились множественные реплики Мирековской мазни, ждущие своего покупателя. Где-то на них налипло вездесущее масло и промокашки, под ними валялись зловещие выпотрошенные тюбики.
– Мне страшно от вас двоих, – промолвила Сандра, едва не упав со стула. – Легко… Легко ли жить в страстях, травя друг другу душу?..
Вопрос сам напросился. Представить Якова Михайловича, глумящегося ей в лицо и за её спиной, измывающегося над её телом и душой, словно Калигула, было немыслимо. Как это – рабски подчиниться, полюбить истязания при всём своём чистом поклонении Творцу? Помыслить мерзко!
Сандру явственно замутило. Мирек плеснул ей воды из графина.
– Что ты себе нафантазировала, панна? – насмешливо спросил он.
– Ты не захочешь про это говорить.
– Если опять твои бабские метания – то в них я действительно не советчик, что хорошо. Будь ты жеманной дурочкой, сразу бы выгнал взашей, но вижу же – девчина ты добрая. Не морочь себе голову. Просто запомни – жизнь коротка для промедлений. Решайся, делай, а если проклянут – напейся, проспись и начни сначала.
– Дельный совет, – Сандра горько усмехнулась. – Что ж, друг, благодарю тебя за помощь, но вынуждена откланяться: домашних твоих и так растревожил.
– Что, ещё по одному адреску думаешь заскочить? – проницательно спросил Мирек и развёл руками: – Будет повод – заходи. Или в «Собаку» наведывайся. Лучше с подружками.
Он закурил новую папиросу, когда Сандра покидала его. Остался
расхристанным валяться на софе, закинув забрызганные бурой жижей сапоги на стол («дверь оставь, ну, кому мы нужны»). Сандре пришлось крадучись пробираться через жёнину спальню, слабый свет от уличного газового фонаря освещал двуспальную кровать на чёрных гнутых ножках, где на одной стороне, свернувшись калачиком и разметав русые локоны по подушке, спала Агата, а на другой ворочалась Бася в съехавшем набок чепце. Ёрзала с настороженностью, боясь задеть дочь, но не сдержалась, издала полумёртвый вскрик, вмиг растворившийся в большой и тесной комнате.
