Владислав Крисятецкий "Линия свободна. Сборник 2004-2024"

Двери распахиваются, и я выхожу из автобуса. Трудно быть среди людей. Тесно рядом с чужими проблемами, еще теснее рядом с чужими радостями. Все счастливы или несчастливы сегодняшним днем и живут ради того, что случится вот-вот. Надеются, что случится. Я не чувствую приближения чуда. Собственно, не чувствовал я этого и вчера, но сегодня у меня нет и того, что было накануне.

Вынимаю мобильник, набираю домашний номер. Может быть, ее голос прояснит мои дальнейшие действия или хотя бы что-то в моем состоянии? Длинный гудок. Еще один.

– Алло, – послышался в трубке Олин голос. – Алло, говорите.

Сброс. Ничего хорошего не могу тебе сказать, дорогая.

Голос как голос. Спокойный, уверенный. Будто ничего и не произошло. Впрочем, его можно принять и за равнодушный, и за самоуверенный. А то, что она не звонит сама и не интересуется моим местонахождением, тоже нельзя считать ни минусом, ни плюсом. Какая, к черту, разница – на работе я или болтаюсь по улицам? Может быть, рядом с ней уже кто-то, кто имеет для нее большее значение, чем я?

Интересно, кто это может быть. Я почти не знаю ее знакомых по работе. Да и почему, собственно, это обязательно должен быть сослуживец? В наше-то время, когда столько возможностей найти себе нового друга.

«Через три дня у Лехи день рождения» – последовал вдруг удар из закоулков памяти.

Пораженный, останавливаюсь, не веря самому себе.

Совсем с ума сошел? Я знаю Леху даже дольше, чем Ольгу. Лучше друга нет в природе! Преданнее, добрее, чем он.

Так ли? А что позволяет тебе сделать такой вывод? То, что он живет такой же пустой жизнью? То, что ему, как и тебе, нужны события, новые ощущения? То, что он видит, во что превращается Оля рядом с тобой? В таком случае, разве избавление красивой женщины от безразличия мужа не есть проявление доброты к ней? В конце концов, разве он не обыкновенный homo sapiens, подверженный страстям и ошибкам, о которых будет сам же впоследствии горько сожалеть?

Как глупо все. Как безнадежно испорчено, если любое, даже самое лучшее, что есть на этом свете, имеет свою тень. Свое скрытое толкование, рождаемое утомленным сознанием в такие минуты, которые переживаю я. Как жить с этим и что изменить в себе, чтобы обрести то, что рассыпается на моих глазах?

Слишком много вопросов, слишком мало ответов. А времени на рассуждения и того меньше.

Ноги несут меня с улицы на улицу, из переулка в переулок, из парка в парк. Со стороны я – обычный человек, решивший проветриться в славный летний денек. Почему нет? Ведь ребенок возвращается только завтра, а жена занята дома своими делами. Конечно, сейчас я должен быть на работе, но вот этого по мне уж точно не видно. Интересно, уже позвонили домой? Вряд ли, голос у Оли совершенно спокойный, да и мобильник не спешит принимать новые звонки. Думают, задерживается парень, никак от отпуска не отойдет. Посмеиваются, наверное. Может, и мне посмеяться? Говорят, помогает. Не страшно, что ничего забавного вокруг. Не страшно, что внутрь себя даже заглядывать больше не хочется. Находят же наши сатирики и юмористы, к примеру, поводы для того, чтобы как минимум раз в неделю смешить своих зрителей? Впрочем, все телевидение в последнее время «отличается вечерней жизнерадостностью», как говорит Леха. Да и сам он, друг закадычный, всегда считался оптимистом, душой их компании. Может, и мне, если повертеть головой, удастся найти что-то смехотворное? Вот хотя бы то строение на углу, закрытое на бессрочный ремонт? Ему ведь ни дать, ни взять, лет пятьдесят стукнуло.

Булочная.

Резко поворачиваю голову налево. Указатель стоит там же, и хотя место деревянной дощечки занимает металлическая пластина, текст, который значится на ней, остался неизменным. «Улица Георгиевская».

Тоже мне, улица. Всего лишь несколько потрепанных временем пятиэтажек, дорогу к которым открывает эта самая булочная, которая больше таковой не является.

Но было время, когда эта улочка считалась для меня едва ли не центральной во всем городе. Здесь я проводил большую часть своего свободного времени. А первый дом на этой улице определил многое в моей дальнейшей судьбе.

В нем со своей мамой жила Оля, когда мы с ней познакомились. Два их угловых окна и балкон на втором этаже одними из первых на всей улице встречали лучи солнца нового дня. Именно это было первым, что пришло мне в голову перед тем, как я увидел ее, свою будущую жену.

Было великолепное майское утро, когда я в самый первый раз оказался на этой улице. Собственно, не только на улице, но и в самом городе. Ведь именно в тот день поезд точно по расписанию доставил меня сюда, за несколько сотен километров от родителей и друзей. Доставил совершенно одного с небольшим чемоданчиком вещей на первое время. Мой путь в тот утренний час пролегал к общежитию, где мне предстояло прожить еще несколько лет до тех пор, пока мы с Ольгой не поженились и не совершили во многом благодаря Вере Аркадьевне шикарный обмен с доплатой, позволивший нам переехать в нашу нынешнюю квартиру.

Такое развитие событий могло показаться смешным и наивным тогда, в то самое утро, когда я увидел Олю в первый раз. Она стояла на балконе и смотрела на рассвет. Весеннее солнце уже показалось из-за горизонта и медленно, метр за метром окрашивало в нежный золотистый цвет этот еще только что казавшийся мрачным и неприветливым дом. Все внимание Оли было приковано к бледно-розовому небу вдалеке, а мечтательное выражение ее лица говорило о том, что и сама она в тот момент находилась где-то очень далеко от своего балкона, от дома, улицы, города… Далеко от меня, случайного прохожего, завороженного этой немой сценой. Наше будущее могло сложиться совершенно по-другому, если бы тот гипнотический рассвет не отпустил ее от себя всего лишь на минуту. Она оторвала взгляд от неба и заметила меня как раз тогда, когда я проходил мимо ее окон. Что-то в моем лице заставило ее улыбнуться. Наверное, тот момент решил все.

– Чудесное утро, правда? – сказала она мне.

– И этим оно очень похоже на вас, – неожиданно быстро нашелся я с ответом.

Ее улыбка стала чуть шире, она снова посмотрела в сторону горизонта. И тут из комнаты раздался женский голос:

– Оля, тебя к телефону.

Так от Веры Аркадьевны я впервые узнал имя этой пленившей меня своей красотой девушки с длинными темно-русыми волосами и светлыми, цвета того памятного майского утра, глазами.

Оля вела обычную жизнь прилежной студентки. Утро и день она проводила в институте, где была на хорошем счету, так как не прогуливала (до знакомства со мной) ни единой пары и отлично училась. Вечером она иногда уходила гулять с подругами, но чаще была дома наедине с конспектами, телевизором и кошкой Мартой. Но обо всем этом я узнал позже, когда мы уже были знакомы. А познакомила нас та самая булочная, куда и Оля, и я часто забегали за продуктами. Как-то раз мы оказались там одновременно, а я, кроме того, оказался там еще и своевременно. Уже у кассы выяснилось, что у Оли не набирается нужной суммы на покупки. Конечно, я оказался рядом, и конечно, не мог не воспользоваться таким подарком судьбы. Правда, из-за этого происшествия Леха Скворцов – в ту пору он уже был моим соседом по комнате – не получил обещанной бутылки кефира, но то были пустяки. Добрый Леха простил мне ту мою внезапную «забывчивость», как и длительное отсутствие, – я провожал Олю, а затем мы с ней долго разговаривали, стоя у ее подъезда.

О, этот подъезд. Ведь впервые мы с Олей целовались именно там. Спасаясь от проливного летнего дождя, мы вбежали туда, смеясь, уже мокрые до нитки. На ней было ее любимое сиреневое платье, поверх которого был наброшен мой светлый пиджак. Ее влажные волосы прилипли к раскрасневшимся от бега щекам. Оля тяжело дышала, продолжая смеяться. В тот момент она показалась мне невероятно, головокружительно красивой. Мои руки сами обвили ее, а губы впились в ее губы, оказавшиеся теплыми, мягкими и чуть сладковатыми. Она не сопротивлялась, поцелуй был долгим и удивительно нежным. Наконец, она чуть отстранилась и заглянула в мои глаза. Я успел заметить игривые огоньки в ее взгляде. Наверное, в тот момент ей, как и мне, хотелось поскорее сбросить с себя стеснявшую движения и чувства мокрую от дождя одежду. Но дома ее уже дожидалась строгая мама, и Оля, немного помедлив, сняла с себя мой пиджак и протянула его мне.

– Мне нужно идти, – сказала она тихим, слегка подрагивающим голосом. – Беги домой, не хочу, чтобы ты простудился.

Напоследок она нежно прикоснулась ладонью к моей влажной щеке. В следующую секунду я уже видел ее поднимающейся вверх по лестнице. Ее тепло и ни с чем не сравнимое чувство счастья, которое она мне подарила, оставалось со мной и позволило мне каким-то чудом не простудиться в тот день, несмотря на то что я еще долго блуждал под дождем с рассеянной улыбкой на лице.

Да, этот подъезд видел мое счастье. Он был едва ли не единственным свидетелем самого главного из того, что между нами происходило. И знакомство с Верой Аркадьевной, которая однажды чуть не столкнулась с нами, когда я в очередной раз провожал Олю. И мои лучащиеся радостью глаза, когда Оля, наконец, согласилась стать моей женой. И свадебный кортеж, увозивший со мной ее, ослепительную в своем белом свадебном наряде. И еще столько историй и разговоров, в которые мы, сами того не подозревая, посвятили его, нашего единственного молчаливого свидетеля.

Впрочем, нет, не единственного. Был еще один герой, чье значение осталось незамеченным Олей, но оказавшееся важным для меня.

Оборачиваюсь, опасаясь не увидеть его на прежнем месте.

Нет, конечно, он здесь. Красавец-клен, своими ветвями уходящий высоко-высоко в небо. Приветливо помахивает мне своей листвой. Узнал меня.

Осматриваюсь по сторонам. Мне повезло, вокруг ни души. Усмехаюсь сам себе, затем подхожу к клену, обхватываю ствол дерева руками. Подтягиваюсь на первой ветке и начинаю карабкаться вверх. Надеюсь, меня действительно никто не видит.

Старина клен услужливо подставляет мне свои ветки, словно приглашая меня забраться еще выше. Но я останавливаюсь на уровне второго этажа и осторожно поворачиваюсь. Вот они, эти два окна, прямо напротив меня, метрах в пятнадцати. В точности, как в тот вечер, в тот единственный раз, когда я вот так же, как непоседливый юнец, вскарабкался на это дерево, чтобы увидеть свою мечту еще раз. Увы, тогда я так ее и не высмотрел, хотя просидел на этих ветках больше двух часов. Наверное, она готовилась к какому-нибудь зачету, – дело было в конце мая. Но тогда я не думал об этом. В тихо опускавшихся сумерках я не сводил глаз с ее окна, следил за огоньком ее настольной лампы и ожидал увидеть хотя бы Олину тень. И спустился с дерева только тогда, когда свет в ее окне погас до следующего утра. Но перед этим…

Где-то здесь, на одной из веток напротив ее окна. Вот. Чувствую, как начинает учащенно биться сердце.

Надпись, нацарапанная перочинным ножиком, оказавшимся в тот вечер со мной. Результат двух часов мыслей и ожиданий. Читаю раз за разом.

«Оля» – первая строчка

«Будь со мной» – вторая.

Конечно, нелепо. Да, по-детски. Безусловно, смешно.

Но отчего так хорошо? Отчего так волнительно смотреть на эти глупые юношеские строки? Отчего мне, тридцатисемилетнему дядьке, так хочется поставить жирный восклицательный знак в конце? Нацарапать его нечем, откуда у меня может взяться перочинный ножик. Но это и не важно. Восклицательный знак уже стоит. Он во мне. Кто-то неожиданно поставил его, как в разлинованную тетрадь отвлекшегося школьника.

Надо спускаться.

Уже спрыгивая с последней ветки, замечаю мальчишку с маленькой собачкой. Они оба шарахаются в сторону, видя запыхавшегося мужчину с глупой улыбкой на лице. Мальчик застывает в недоумении, собака несмело тявкает в мою сторону.

– Привет. Не бойтесь, я местный волшебник-каскадер, – отрекомендовываюсь, отряхивая рукав.

Парнишка растерянно улыбается, пес крутится вокруг его ног, подозрительно поглядывая на меня.

– Как тебя зовут? – спрашиваю.

– Андрей, – гордо отвечает мальчишка, продолжая улыбаться.

– Так вот, дорогой тезка, – говорю я ему. – Не лазай по деревьям, пока не встретишь девушку своей мечты. Ладно?

Улыбчивый тезка пожимает плечами, затем неуверенно кивает. Забавный дядя повстречался ему с утра пораньше.

– Ну и молодец, – как ни в чем не бывало, бросаю я. – А теперь, мне пора домой, если ты не против.

Мальчик снова кивает, собачка издает прощальное «Тяв», и я ухожу. Через несколько метров оборачиваюсь и вижу, что мальчишка еще стоит на том же месте и с любопытством смотрит мне вслед.

Захожу во двор с другой стороны. Конечно, так длиннее, и приходится пересекать всю детскую площадку, чтобы добраться до нашего подъезда. Но зато полностью исключается вероятность быть увиденным из окна собственной квартиры.

Две пенсионерки обрывают свой диалог на полуслове, увидев меня. Кивают в ответ на мое приветствие и провожают удивленным взглядом. Конечно, непривычно видеть соседа в столь ранний час с шикарным букетом красных роз в руках. Сейчас начнут увлеченно перебирать даты, находя разумное объяснение моим цветам в будний день. Смешные.

Подъезд, лестница. Салют, Эминем. Надо не забыть вкрутить лампочку.

Звонок. Раз, два, три.

Неторопливые шаги за дверью.

Тень напротив дверного глазка.

Щелчок замка.

Оля. Спокойствие на ее лице сменяется озадаченной улыбкой при виде меня. Удивление становится еще более отчетливым – она замечает букет. Испытующе смотрит мне прямо в глаза. Ее улыбка становится нежной и искренней.

Да, губы действительно накрашены. Вишневая помада, которую я подарил ей на прошлый День рождения. Она хотела привлечь мое внимание к себе. Но еще час назад я не мог понять этого. Теперь я это вижу так же четко, как и искорку надежды в ее глазах.

Протягиваю ей розы. Она берет их, не сводя с меня глаз.

Мои освободившиеся руки тут же прижимают ее к себе.

– Оля, – говорю я тихо, и через паузу мои губы сами добавляют: – Будь со мной.

Она не отвечает. Лишь ее руки еще крепче обхватывают мою спину.

Январь 2005

Темно и холодно

11 декабря.

Никогда не вел дневник. Больше того, никогда бы не подумал, что смогу этим заниматься. Но случилось так, что я оказался в ситуации, когда выговориться просто некому, а держать в себе все то, что произошло, нет никаких сил. А силы, между прочим, мне еще понадобятся. Не для того, чтобы жить дальше и строить свое светлое будущее. Для того, чтобы разобраться с одним оставшимся делом. Покончить с ним, а затем и со всей этой проклятой и уже никому не нужной жизнью. Надеюсь, ума и здоровья у меня для этого хватит. А самое главное, отступать больше некуда, прятаться не за кем, цепляться не за что.

Я надеюсь, что эти «записки полусумасшедшего», которые я затеял, помогут мне разобраться в случившемся и в самом себе. Может быть, какие-то факты, о которых я вспомню и упомяну здесь, отложатся у меня в памяти и приведут к тому человеку (хотя для меня он уже таковым не является), поиски которого я начинаю. И найду, чего бы мне это ни стоило.

А может быть, уже после того, как эта история закончится, кто-то случайно найдет этот купленный мною 20 минут назад блокнот и прочтет все то, что я напишу в нем. Что ж, если такому на самом деле суждено случиться, то приветствую тебя, незнакомец. Не знаю твоего имени, но ты – первый мой читатель. Возможно, и последний, если сочтешь мои записки сугубо личными и уничтожишь их. Скажу тебе честно – мне все равно, что ты с ними сделаешь. Просто это последнее, что останется от меня. Я не так много хорошего сделал для этого мира, и то, что я хочу сделать, тоже не из разряда «добрых дел», но пойми, старик, я не мог поступить по-другому. Меня лишили моей собственной жизни, точнее, лишили ее дальнейшего смысла. В общем, не вижу разницы, второе означает первое.

Ну да ладно, хватит слез и причитаний. Тебе, да и мне, наверное, неплохо было бы понять, в чем, собственно, дело. Наверное, для начала стоит представиться. Я – Дементьев Геннадий Петрович, мне 54 года. Видимо, возраст этот окончательный – что ж, не так уж мало и пожил.

Несколько дней назад не стало моей жены. Ее звали Настей. Теперь мне кажется, что это имя – самое замечательное на свете.

Она умерла. Выбросилась с балкона. Самоубийство. Так считает милиция. Так говорят их врачи. Как их там, судмедэксперты, патологоанатомы… Не имеет значения, кто они. Официального расследования не будет. Милиция умыла руки. С глаз долой. И так дел хватает. Никто не усомнился, доказательств для возбуждения дела не нашли.

А я не верю их заключениям.

Настю убили. Я уверен. У меня тоже нет доказательств, но они появятся. Я лучше кого бы то ни было знаю свою жену. Знал. Да, нам было нелегко – несколько лет тому назад мы похоронили единственного сына, после чего я сильно пил, потерял работу. Но все же мы выдержали, смогли вернуть нашу жизнь обратно на рельсы. Потому что мы держались друг за друга – в этом был единственный выход. Конечно, эта жизнь уже не могла сравниться с той, которая была, пока был жив Женька. И все же она еще теплилась, мы существовали друг для друга. Настя знала это и понимала, чем станет ее гибель для меня. Она не ушла бы вот так, средь бела дня. Тот, кто попытался обставить происшедшее как самоубийство, просчитался. Не нужно никаких экспертиз. Мне это понятно, вот и все.

Настя была моей жизнью. Я понял это, когда ее не стало. Я мог не говорить ей об этом месяцами, годами. Я мог вести себя, как последний скот с ней. Я часто был несправедлив, я был глуп, ревнив. Но после того, как мы потеряли Женьку, она стала главным смыслом моей жизни. Единственным действующим лицом. Единственным родным лицом. Не представляешь, старик, как больно мне писать об этом и знать, что я не смогу уже ей об этом сказать. Теперь, когда у меня нет ее, мне незачем и продолжать. Осталось последнее – собрать остаток сил и найти его. Найти виновника двух смертей – ее и моей.

12 декабря.

Живу у двоюродного брата. Сам он взял отпуск и уехал в деревню, там дом у него. Золотой человек, понял меня без слов. Меня не надо успокаивать, не надо опекать. Меня нельзя понять до конца, мне уже ничем не помочь, меня больше нечем утешить. Я дошел до черты. Оставьте меня в покое – я знаю, что надо делать. Только бы воли немного, чтобы продержаться.

Тяжело. Наверное, хорошо, что я стал записывать свои ощущения, это помогает освободиться хотя бы от небольшой части той боли, которая скопилась во мне. Хочется напиться – уйти в беспробудный, окончательный запой. Забыть все. Когда я был молодым, казалось, что я могу выдержать что угодно. Так всегда кажется до тех пор, пока настоящая беда не приходит в дом. Нельзя забыть. Нельзя скрыться. Сдерживаю себя и стараюсь сосредоточиться на том, что мне предстоит сделать. Если отказаться от воспоминаний, то думать больше и не о чем. Так даже легче.

Настю обнаружили прохожие в 11.10. Ни одного свидетеля ее смерти не нашли. Соседей по лестничной клетке не было дома. Это был будний день, большинство людей – на работе, а детей – в школах. Было холодно для прогулок с целью «подышать свежим воздухом» и сидений на скамейке у подъезда. Наш балкон выходит на безлюдную улицу. Ее крика, если он и был, никто не услышал. Просто тело в домашнем халате. Просто лужа крови на снегу. Просто секунды полета с балкона пятого этажа. И ни одного свидетеля трагедии, вычеркнувшей моего главного человека из этого мира.

Читаю и не верю ни единому слову. Вся эта геометрическая или как там ее простота не укладывается у меня в голове. И, тем не менее, именно так, со слов представителей органов правопорядка, обстоит дело. «Классическое самоубийство» – было брошено мне в лицо. Следующий. Хотелось дать в морду этому господину в форме, просто так – проявить «классическую негативную реакцию» на бюрократию и высокомерие. Стерпел. Наверное, привык терпеть. Один так один. Сам так сам.

Вопросы. Их много. Что она делала дома в такое время? Отпустили с работы, говорят, плохо себя почувствовала. Да, это возможно. У Насти было слабое сердце. Женщина потеряла сына, это не могло не сказаться на ее здоровье. Два раза на моей памяти ей становилось плохо, вызывали неотложку. На работе с ней такого не происходило, но кто знает, все могло случиться. Ее отпустили домой без десяти 11. До дома минут семь ходьбы, значит около 11 утра она была дома. Десять минут… Что происходило? И происходило ли? Почему не сообщила мне, Настя? Она редко звонила мне на работу. Только если забывала купить что-то. Или договориться о поездке на кладбище – к Женьке. Не хотела волновать? Да, это похоже на нее. Не хотела неприятностей у меня на работе – я мог бы наломать дров, если бы меня не захотели отпустить к ней. Наверное, она была более сильной, более мужественной, более выдержанной, чем я. Поэтому старалась справляться со своими проблемами сама, без необходимости не вмешивая меня – более эмоционального и вспыльчивого.

Накануне вечером все было нормально. Я пришел домой около 19.30 – как обычно по средам, после института у меня был урок в школе. Технический труд, не нужный ни детям, ни руководству школы. Равно как и производственное обучение, которым я занимаюсь в институте, каждый раз беспокоясь за ребят, которых приходится заставлять работать на затертых временем и «умелыми руками» станках.

Настя готовила ужин. Курица в духовке, картошка на сковороде – как обычно, к моему приходу почти все было готово.

Малозначащие фразы. «Как дела? – Все нормально». Будними вечерами ни ей, ни мне не хотелось затевать долгие разговоры. Она не выглядела ни расстроенной, ни растерянной. Обычное чуть усталое лицо без улыбки. Завершение рядового трудового дня. После еды она отправилась в большую комнату смотреть сериал, я помыл посуду, потом решил, наконец, починить текший кран – как раз захватил с работы кусок резины для прокладки…

Стоп.

Слезы. Точно, я видел слезы в ее глазах, когда шел за инструментами. Но не придал им значения. Решил, что это реакция на «мексиканские страдания», со многими женщинами такое случается, на том эти сериалы и стоят. У моей Насти тоже бывали приступы сентиментальности, поэтому я не стал допытываться.

А теперь? В чем была причина этих слез? Видела ли она, что происходит на экране? Или думала в тот момент совсем о другом? Может быть, о том, что через несколько часов стало причиной ее гибели? У меня снова нет ответа. Да, этот эпизод мог бы быть моментом истины, если бы я спросил. Она могла бы рассказать мне что-то новое из того, что с ней происходило.

Но могла бы и не рассказать. Могло и не быть ничего. Всего лишь тень прожитых лет, пережитых бед на фоне южноамериканских красот.

Когда мы ложились спать, все снова было в порядке. Бигуди, крем для лица, ночная рубашка, книга Маргарет Митчелл, «Я гашу свет. Спокойной ночи»… Тот же спокойный голос, ясные синие глаза, легкая улыбка во время чтения… Все это повторялось в точности почти каждый вечер. И всего этого больше никогда не будет… Как не будет и утра следующего дня. Аккуратной челки, делового костюма, серьезного, но доброго лица, прощания до вечера… И глаз, которые смотрят тепло и уверенно… Но видят меня в последний раз.

Пожалуй, хватит на сегодня. Уже мои собственные слезы текут по щекам, и мне приходится делать большие паузы перед тем, как написать еще что-то.