– А чему мне улыбаться?
По всей видимости, ей нечего было ответить на этот вопрос, поэтому она, слегка посерьезнев, но не растерявшись, поспешила сменить тему:
– Ты ведь любишь рисовать, да? Покажешь свои рисунки?
Дима замялся, заерзал в кровати.
– Рисовать-то люблю, но… – Он вздохнул. – Почти все рисунки я сразу же по окончании выбрасывал, а те немногие, что сохранил, стараюсь никому не показывать. Наверное, это личное. Слишком… личное.
– Вот как… – тоже вздохнула медсестра, однако если и расстроилась, то не показала виду. Закинув одну ногу на другую и скрестив на груди руки, она выпрямилась, шутливо приняв властный вид, и отчеканила: – Тогда тебе вот какое задание: в ближайшие несколько дней нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать. Договорились? Нарисуй что-нибудь для меня.
На секунду опешив, Дима захлопал ресницами и ответил:
– Договорились.
– Ну, – поднялась девушка со стула, – а сейчас мне пора. Пока. Отдыхай.
– По… – Он запнулся. – До свидания.
Она вышла, после себя оставив витать в воздухе сладкий аромат духов и начало блаженных перемен.
…в ближайшие дни нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать.
Отголоски слов в смеси с фруктово-ванильным запахом подействовали на Диму как заклинание, сквозь поры впитывались в его кожу, втекали в ноздри и уши невидимыми струйками. Да, он согласен был поделиться с ней еще не нарисованным рисунком. И готов был начать сию же минуту. Но что это? В сознание из ниоткуда прокралась тревога, окутав его тело тонкой черной нитью с выжженной крохотной надписью на ней: «ложь и боль», заодно стиснув и сердце. С чем это было связано? Что такого Дима увидел, что заставило его поневоле усомниться в открытости и искренности девушки? Юноша помотал головой и вслух произнес: «Чепуха». Затем встал с кровати и пошел просить необходимое для рисования.
Уже вечером рисунок был готов. Мусорное ведерко под столом пополнилось двумя смятыми листами-черновиками, карандашной стружкой, крошкой почти на четверть истертого ластика и разломленным напополам, после двух неудачных попыток изобразить лицо, простым карандашом. Ему хотелось, чтобы работа получилась как можно качественнее, но в то же время он понимал, что лучше у него уже не выйдет – и ни в течение последующих вечерних часов, и ни завтра, и ни через пять дней. А посему третий лист стал готовым вариантом. И следующим утром медсестра внимательно изучала рисунок, сидя на стуле, прежде придвинув его поближе к Диминой кровати. По выражению ее лица Дима понял: она осталась довольна его трудом. А он был доволен собой.
– У тебя очень даже неплохо получается, – искренне похвалила его девушка. – Но где же глаза, нос, губы?
– Пытался нарисовать, но лица у меня почти всегда получаются плохо, и я решил оставить так, – сказал он правду.
– Вот оно как. – Она кивнула, как бы давая понять, что прекрасно его понимает. Может, она и сама когда-то пробовала рисовать? – Тогда кто это, если не секрет?
Мальчик призадумался. Он и сам не знал, кого именно изобразил. Во время работы в его голове возникали образы и матери, и Натальи. Возможно, в конечном итоге оба образа на бумаге слились воедино, поэтому волос не коснулся ни один из цветных карандашей – только простой. А может, он обманывал самого себя и в большей степени желал изобразить Наталью.
– Это вы, – ответил он как ни в чем не бывало.
– Я? – указала она на себя пальцем.
– Да, вы. Я ведь вас почти не знаю. То есть… как человека, за пределами вашей работы. Понимаете? Вы – загадочная личность, поэтому лицо пусть будет таким, каким захотите его увидеть. Ведь так даже интереснее.
– Вот оно как! – повторила девушка. Зардевшись, перевела на него взгляд, не скрывая улыбки, – впрочем, как и всегда. – Тогда я возьму его себе? Ты же не против?
– Конечно, забирайте. Я ведь для вас рисовал.
– Вот спасибо тебе! – Потянувшись к Диме, она обняла его, а встав на ноги, попросила: – И обращайся ко мне на «ты», хорошо? Можешь и по имени.
– О… – теперь зарделся и Дима. – Да, хорошо.
– А теперь – мне пора.
– М… хорошо.
Счастливый, он провожал ее взглядом до двери, пока та не скрылась за нею.
Через пару дней они пересеклись в главном коридоре первого этажа (почему в последующие после презента два дня они не виделись, Дима уже не мог наверняка вспомнить, но предположил, что у девушки были выходные), когда Дима держал направление из душевой в свою палату. Посчитав, что недостаточно насухо вытер волосы, он повторно воспользовался полотенцем и перекинул его через плечо.
– Дим! – со спины окликнул его знакомый голос, когда он уже свернул к двойным дверям, ведущим на лестницу.
Он обернулся и увидел Наталью, настигающую его торопливым шагом, и в груди сразу словно бы затеплилось. В руке она держала какую-то тетрадь в твердой обложке, обе стороны которой были сцеплены между собой маленьким канцелярским замочком.
– Здр… – почти произнес он по привычке, но осекся, вспомнив о просьбе. – Привет. У тебя в руках что, личный дневник?
Он вдруг ощутил, как загорелись щеки, но не знал наверняка, от чего именно: то ли от, как ему показалось, излишней фамильярности, которая могла возмутить Наталью, то ли оттого, что влезает не в свое дело, нарушая, пусть и не намеренно, границы личного пространства.
– Привет! – ответила та бодро, ничуть не смутившись и, казалось, даже не заметив, как позорно прилила кровь к его лицу. – Это? – махнула она тетрадью. – Нет, что ты. Это ежедневник. Я записываю в него, когда и что мне необходимо сделать. Например, сегодняшним вечером я запланировала сходить в продуктовый магазин, а послезавтра – поздравить дядю с днем рождения. В общем, в основном записываю туда всякие мелочи, которые могут запросто вылететь из головы. А так, откроешь, прочтешь – и вот оно! – то, что надо бы сделать, но из-за суеты забывается. Понимаешь меня?
На губах подростка застыл вопрос, как это день рождения родственника может быть мелочью наравне с походом в продуктовый магазин, но он лишь ответил:
– Да, понимаю.
– А был бы это личный дневник, – продолжила она пояснять, – стала бы я носить его с собой? Вряд ли. Такие вещи должны храниться дома, за семью печатями. Согласен?
– Вы… – он вновь запнулся. – Ты права.
Немного помолчав – а они тем временем преодолевали ступени, только-только оставив позади второй этаж, – она спросила:
– Как ты себя чувствуешь?
– Вполне нормально, – ответил Дима и в подтверждение своих слов покачал головой. – Как обычно. Я… извини, мне пока непривычно обращаться к тебе на «ты».
– Ничего, все в порядке. Я сама тебя об этом попросила, помнишь?
– Угу.
– А как обычно – это ты, значит, грустишь? – слегка поддела она его плечом в бок.
– С чего вы… – он вздохнул. – С чего ты взяла?
– Возможно, я ошибаюсь, но, как я обратила внимание, грусть – твое обыденное состояние. И… – Она захихикала, прикрыв рот тыльной стороной ладони. – Привыкай обращаться ко мне на «ты», а то я немного неловко себя чувствую, когда ты «выкаешь». Ненамного-то я тебя и старше.
Диме подумалось, какая же она добрая. И веселая. Он впервые заинтересовался ее возрастом и предположил, что, должно быть, ей лишь около двадцати пяти. И тут же мысленно упрекнул себя в том, что ни разу не справился о ее самочувствии. Ему вдруг стало любопытно: а часто ли вообще пациенты проявляют интерес к состоянию ухаживающих за ними медсестер?
– Может, ты и права, – сказал он, не видя смысла оспаривать ее предположение, и спросил: – А как у тебя самой дела?
По всей видимости, ей действительно не приходилось ранее слышать подобных вопросов от пациентов, что стало понятно по тому, в каком удивлении изогнулись ее брови.
– О, у меня все отлично, – ответила она с довольным видом.
– Это хорошо. А тебе бывает грустно?
– Разумеется, – сказала девушка, ни на секунду не замешкавшись. – Каждому из нас время от времени становится грустно – иногда по каким-то непредвиденным обстоятельства, иногда – потому что сами того хотим. Да-да! Очень многие люди могут грустить, даже будучи счастливыми.
Дима постарался представить себе человека в такой ситуации, когда его одновременно распирало бы от счастья и пронизывало грустью, но не смог.
– Странно это как-то, – заметил подросток, почесав висок. – Зачем счастливым людям грустить? Зачем вообще кому-то хотеть грустить?
Они поднялись на третий этаж и вышли в коридор.
– Кто ж знает? – пожала плечами девушка. – Наверное, люди не могут долго довольствоваться тем, что имеют, не могут просто быть счастливыми. Людям всегда чего-то не хватает в этой жизни, они постоянно стремятся заполучить все больше и больше. Это, конечно, не всегда плохо, потому что нередко человек конечной целью ставит самореализацию и комфортную жизнь до самой своей смерти, не причиняя, по крайней мере осознанно, вреда другим. Есть и такие – а их очень и очень много, – которые не успокоятся, пока не уничтожат планету, и даже тогда вряд ли осчастливятся. А еще есть люди, которым грустно постоянно, вне зависимости от того, что происходит в их жизни, и зачастую может показаться, что они сами выбирают такой путь, но на деле же причина в болезнях, которые управляют их мыслями и поведением.
Наталья осеклась и украдкой глянула на Диму, побоявшись за то, что могла задеть его словом, а он в свою очередь кивнул, тем самым давая понять, что солидарен с ней как минимум в части изречения, и высказал предположение:
– Я, наверное, отношусь к третьему типу людей.
И, склонив голову, он попытался выдавить улыбку, но до того она получилась горестной, что у девушки защемило в сердце.
– Нет, у тебя совсем другой случай, – поторопилась она хоть немного приободрить его.
– Да? Ну… – Подросток остановился – остановилась и она, – замялся на месте, не зная, как продолжить разговор. Ему казалось, что он поставил их обоих в неловкое положение, а чтобы выйти из него, задал вопрос: – Ты ведь ко мне шла, да?
Слегка прикусив нижнюю губу и изогнув брови, но теперь не в удивлении, а выказывая переживание, она сказала:
– Да, к тебе. Ох, дырявая моя голова! Я же должна была тебе еду с лекарствами принести! Совсем ты меня заговорил. – И, потопав обратно, кинула через плечо: – Иди пока в палату, я скоро вернусь.
В палате Дима повесил полотенце на спинку стула, чтобы оно поскорее высохло (хотя чаще всего он просто закидывал его в ящик прикроватной тумбы) и нырнул под одеяло, повернулся на бок. На дворе уже стояла зима, декабрь подходил к концу, и мороз расписывал окна ледяными узорами. Несмотря на то что отопительные радиаторы в здании были настолько горячими, что о них запросто можно было обжечь кожу, холод все же проникал внутрь сквозь регулярно открываемые окна, двери и еще бог весть откуда, и путь от душевой до постели всегда сопровождался мурашками по коже.
Вернулась Наталья, поставила поднос на тумбочку и, придвинув стул к кровати, села, стараясь не касаться спиной мокрого полотенца. Пока Дима, сев в кровати, ел, попутно проглотив таблетки, девушка рассказывала ему о том, что повесила его рисунок над кроватью в своей спальне; как ее серый с белым пятнышком на задней лапке кот зачем-то опрокинул миску с сухим кошачьим кормом, затем неуклюже поедая его прямо с пола; как минувшим вечером по возвращении домой к ней пристал бездомный, и она едва убежала от него; как сегодняшним утром она поскользнулась на льду и при падении здорово ушибла левую руку, которая болит до сих пор.
– Интересная у тебя жизнь, – не без восхищения заметил Дима и подловил себя на легкой зависти.
– Думаешь? Даже не знаю, – пожала она плечами.
Но что еще она могла ответить? Дима подумал, что подобные события происходят в ее жизни ежедневно, и она не придает им никакого значения точно так же, как он – прогулкам по коридорам до уборной или душевой и обратно.
Она сидела, закинув ногу на ногу, скрестив на колене ладони. Ежедневника при себе у нее уже не было – по всей видимости, оставила его в своей сумочке.
Подросток сглотнул, нервно теребя пальцами пододеяльник, и произнес то, о чем давно хотел сказать:
– Твои духи… они вкусно пахнут. И ты… такая… – Он снова сглотнул и не смог договорить.
– Спасибо большое. – Ее лицо расплылось в улыбке, щеки зарделись легким румянцем, плавным движением она убрала прядь волос за ухо. – Ты что-то еще хотел сказать?
«Конечно, хотел!» – едва не слетело с его языка, но вместо этого помотал головой и ответил:
– Нет, ничего. А за правду не говорят спасибо.
Девушка поднялась со стула, оправила униформу, слегка неуклюже подняла с тумбочки поднос. Кружка, благо уже осушенная, опрокинулась и чуть было не скатилась на пол, но медсестра вовремя подхватила ее. Еще бы доля секунды – и поймать ее успел бы Дима, но его рука зависла в воздухе, не дотянувшись до посудины, и он вернул ее на одеяло.
– Фуф! – облегченно выдохнула девушка. – Если такого рода правда сказана от чистого сердца, – обращалась она уже к подростку, – нет ничего дурного в простом человеческом спасибо. Кстати, хотела предложить тебе прогуляться вечером во дворе больницы. Ты не против? Последний раз ты дышал свежим воздухом больше месяца назад, в ноябре. Так ведь?
– Д-да, – запнулся Дима от неожиданного предложения и заерзал в постели. Она и раньше сопровождала его на прогулках, но ни разу не предлагала прогуляться тет-а-тет. Возможно, конечно, она лишь заботилась о его здоровье, как и подобает человеку ее профессии, поэтому, подумал он, не стоило обольщаться раньше времени. – Я не против.
– Хорошо, – кивнула она. – Мы можем выйти часов в пять. К тому времени солнце уже зайдет, будет темно.
– Да, конечно.
– Вот и отлично. А пока – отдыхай.
До пяти часов времени оставалось еще уйма, и чем занять себя – Дима понятия не имел. Подниматься с койки у него не было никакого желания. Подняв взгляд к потолку, он принялся рассматривать расползающиеся во все стороны паутинки трещинок, воображая, что там, внутри, ютятся малюсенькие волшебные существа, по ночам распространяющие по всей палате невидимые и неосязаемые потоки энергии, ежесуточно продлевающие Диме жизнь. Потом он всматривался в линии сгибов на ладонях – или линии судьбы, как однажды он вычитал в одной из книг, – думая о том, что они вполне могли бы сойти за уменьшенные в тысячи раз протоптанные дорожки на раскидистых лугах. После – он какое-то время лежал с закрытыми глазами, думая о Наталье, перебирая в голове темы для предстоящей беседы. Он спрашивал себя, о чем они будут говорить; он боялся, что в какой-то момент язык предательски его подведет, прилипнув к пересохшему небу. А может, не стоило так заморачиваться?
Он лежал и думал о том, как они с Натальей, держась за руки, молча покидают двор больницы и уходят в неизвестном им направлении, где следующим утром их ждала бы новая жизнь.
* * *
К его удивлению, прошло уже около полутора часов. То, о чем он вспоминал, – все это словно бы повторялось здесь и сейчас; прошлое вклинилось в настоящее, и картина была настолько живой, что в первые секунды после того, как открыл глаза, Дима оказался дезориентирован и ждал, когда в палату войдет Наталья. Он вроде как даже уловил аромат ее духов. Но стоило посмотреть на лежащий в ладони бейдж, – и все вернулось на свои места. В груди что-то несильно кольнуло, и на мгновение юноша задержал дыхание. Разрастающаяся чернота заполоняла собой все больше пространства в его теле, и он посчитал, что следует немного развеяться. Убрав бейдж под подушку, поднялся с кровати, вышел в коридор и пошел в уборную, где несколько раз ополоснул лицо холодной, почти ледяной водой, тем самым малость взбодрившись. Потом спустился на второй этаж и бесцельно шатался по нему из одного конца в другой, остановившись сначала напротив одного окна, на время позабыв о недружелюбном отношении солнечного света к его телу, затем у противоположного. После – вернулся на третий этаж и, заложив руки за спину, кругами слонялся по своей палате, смотря в никуда и иногда что-то нашептывая себе. Сделав неведомо сколько кругов по центру палаты, улегся прямо на пол и раскинул в стороны руки и ноги, вдыхая воздух полной грудью и думая о том, как с каждым выдохом токсины покидают его организм. Потом, сомкнув конечности, перевернулся и начал отжиматься, но худощавые и трясущиеся руки едва-едва удерживали его вес, и после трех попыток Дима встал на ноги.
«Порисовать? – спросил он себя, посмотрев на стол. – Да к черту». Дойдя до койки, уселся на край, скинул с ног тапки и опять улегся. Вынул из-под подушки бейдж, повернулся лицом к стене и, прижав колени к груди, смотрел на фото молодой девушки. «А ведь тогда она, возможно, была не старше меня нынешнего, – пришло вдруг ему в голову. – Как это странно. Как странно…»
А тени на полу становились все длиннее.
* * *
Солнце зашло. На часах – 16:27. Диме пора было начать собираться, но в то же время ему так не хотелось выныривать из теплой постели! На улице в последний раз он появлялся больше месяца назад, а быть охваченным приступом агорафобии за пределами здания – не лучшая перспектива при его и без того подорванном физическом состоянии. С другой же стороны, отказать Наталье в прогулке он тоже не мог. И не хотел.
В дверь постучали.
– Войдите! – отозвался Дима.
Вошла Наталья. На одной руке у нее повисли мальчишеская болоньевая куртка с шарфом и вязаной шапкой, в другой она держала пару замшевых ботинок, шнурки которых были небрежно запрятаны вовнутрь.
– Вот, принесла тебе, чтобы не терял времени. Одевайся, через двадцать минут буду ждать тебя у парадного входа. Ты ведь не передумал?
Одежду она положила на покрывало, вдоль ног юноши, обувь поставила на пол, рядом с тапками, и выжидающе смотрела на Диму. А он различил в ее взгляде надежду и с самоукоризной подумал, что лучше уж быть раздавленным под натиском агорафобии, чем собственной трусости и обиды этой прелестной девушки, в душе которой, был убежден он, не было места людским порокам.
– Нет, что ты. Пойдем, как и договаривались.
Она одарила его улыбкой, но не столь открытой, которую могла себе позволить перед родным человеком, очевидно, опасаясь переступить грань от должностных отношений к личным. Но перед кем опасалась? Перед самой собой?
