– Отлично, – сказала она и выпорхнула из палаты.
В 16:40 он уже был одетым и обутым. Стоило ли так торопиться? Целых двадцать минут теперь изнемогать от духоты и обливаться потом, а потом выйти на улицу в минусовую температуру и следующим днем оказаться прикованным к постели от простуды, доставив Наталье – да и другим тоже – лишние хлопоты. «Лучше уж, – решил он, – постоять на крыльце. Ничего, не замерзну».
И выйдя из палаты, он не спеша направился на первый этаж, поочередно поправляя на себе то шарф, то шапку, то воротник куртки. И только ступив на лестничную площадку, задался вопросом: что он скажет медперсоналу, если кто-нибудь его сейчас увидит? Скорее всего, скажет как есть. Не такое уж и страшное преступление – прогуляться по двору в сопровождении медсестры.
Дима вышел в коридор первого этажа и увидел шагающего ему навстречу старика – в те дни второго и единственного оставшегося в этой больнице пациента. С мокрыми и слипшимися остатками волос, промокшим верхом футболки он наверняка шел из душевой. Подросток держал бы себе путь дальше, не останавливаясь, но тот ни с того ни с сего швырнул себе под ноги желтое, больше похожее на половую тряпку полотенце, словно призывая собрата по несчастью обратить на него, бедолагу, внимание. Вдобавок к этому встал на полотенце, прямо не снимая рваные тапки, потоптался, вытер о него ноги. Увидев, что своего добился и теперь есть кому излить душу, засмеялся и принялся истекать желчью:
– Ты думаешь, я ненормальный, да? Старый клоун-маразматик. А эти сволочи в белых халатах – они, по-твоему, нормальные? Брось! – Скривившись, он махнул рукой. – Они наслаждаются моей беспомощностью. И твоей тоже. Пока мы доживаем здесь свои последние дни, они преспокойно трахаются со своими женами и мужьями, отрываются в ночных клубах, набивают раздутые желудки вкусной пищей в дорогих ресторанах и заливаются алкоголем, который не могут себе позволить простаки вроде меня. По выходным устраивают частные вечеринки и ходят в театры, покупая билеты на лучшие места, а если им загорится – найдут и купят чистейшие из всех доступных героин, кокаин или элэсдэ. Они видят по телевидению, как сводят концы с концами бездомные, как насилуют женщин и убивают чьих-то детей, – и подавляют зевоту, потому что их все это не волнует. Зато в компании подобных себе мы с тобой – лучшая тема для анекдотов!
– Откуда вы можете это знать? С чего вы вообще взяли, что они такие?
– Это же очевидно! – развел руками старик и снова вытер ноги о полотенце.
– Мне – нет! Я вижу людей, которые заботятся о нас. И они не виноваты в том, что мы оказались здесь.
– Они заботятся о нас, потому что получают за это хорошие деньги. Не будь наивным! А как думаешь, что с нами станет, когда мы умрем? Сказать тебе? Они сбросят нас в яму, что находится внизу, под зданием, а потом кремируют. Потому что мы для них не больше чем мусор.
– Чушь полная! Зачем вы мне все это рассказываете? И если вам так плохо здесь, почему не уйдете?
– А для того рассказываю, чтобы ты знал. – Пожилой пациент ухмыльнулся. – Чтобы не питал иллюзий о будущем, которого у тебя никогда не будет. Я собственными глазами видел, как того бедного паренька, откинувшего коньки в прошлом году, скинули в яму, как какой-нибудь мешок с опилками. Или ты думаешь, нас кто-то хоронить со всеми почестями будет? Ха! Мы здесь, потому что там, за стенами этой чертовой больницы, никому не нужны! А пока, малыш, твое тело будет гореть в печи, дяденька с гнилыми зубами снимет процесс на камеру и будет потом хвастаться перед погаными дружками! – Он плюнул на полотенце, сошел с него и, проскочив мимо мальчишки, выкрикнул напоследок: – Сами уберут это вшивое полотенце!
Почти с минуту Дима стоял неподвижно, смотря в одну точку, погруженный в раздумья, переваривая услышанное. С виду дед действительно всегда казался ему умалишенным. Но, может, все сказанное им – чистой воды правда?
Развернувшись, подросток зашагал в главный холл, к выходу. «Прежде всего слушай свое сердце», – кажется, так обычно говорят повидавшие жизнь мудрецы.
Толкнув массивную дверь, которая на деле подавалась проще, чем могло подуматься при виде ее, Дима вышел на свежий воздух и остался стоять под бетонным козырьком лестничной площадки, где было чуть менее ветрено, чем за ее пределами. Он окинул взглядом двор – двор довольно просторный, но ему как будто чего-то не хватало – может, растительности или какого-нибудь памятника, а может, людей. Немногочисленные следы на снегу разной степени глубины и четкости могли поведать о том, что периодически кто-то приходит сюда из внешнего мира, кто-то возвращается в него, а другие прогуливаются вокруг здания. Но в данный момент здесь – никого. И за те около пятнадцати минут, что подросток простоял в одиночестве, сквозь стальные прутья высокого забора и центральную арку он не увидел ни единой живой души, ни единого транспортного средства в пределах зоны видимости. И крики старика о том, что никому они, больные, не нужны, холодом прошлись по его спине и слышимым только ему одному эхом разнеслись по всему двору.
Но вот и Наталья подоспела – Дима услышал ее звонкие шаги за дверью, – и ему стало намного легче. Заглянув внутрь, он дал знать о своем присутствии на условленном месте, чтобы та попусту не стояла в холле.
– Не ожидала, что ты придешь раньше меня, – обрадованно сообщила девушка, выходя за ним на свежий воздух.
– Не хотелось заставлять тебя ждать.
Она была одета в синие джинсы, обтягивающие ее стройные ноги, черное драповое пальто, полы которого опускались чуть ниже колен, и невысокие молодежные ботинки на плоской подошве; шею прикрывал темно-бордовый шарф, заправленный под ворот; руки без перчаток – в карманах.
– А не холодно тебе без шапки? – заботливо поинтересовался Дима.
– Нет, я привыкла уже. – Наталья убрала за ухо волосы, с подачи ветерка бьющие по лицу. – После шапки каждый раз приходится с ними по полчаса возиться. Да и не так уж и холодно сейчас. То ли дело когда минус десять и ниже, тогда уже лучше красотой пожертвовать, чем здоровьем.
– Понятно. Наверное, ты права, – сказал Дима, хотя на самом деле не мог до конца ее понять. Ему было неведомо, как можно жертвовать здоровьем ради красоты, но он допускал, что там, на воле, для людей это было обычным явлением.
Они медленным шагом огибали больницу, из темных участков переступая в освещенные теплым фонарным светом и обратно. Смотря на прямоугольное здание, подросток дивился тому, с чего вдруг на каждом из этажей свет горел даже за теми окнами, за коими предположительно никого не было. Видимость заполненности палат?
– А… – Дима хотел было спросить об этом свою спутницу, но осекся, предположив, что либо она ему солжет, либо сама не знает правды.
– Ты что-то хотел сказать?
– Да так… уже вылетело из головы, – солгал он, выдавив смешок.
– Забавный ты, – улыбнулась девушка. – Слушай, а что ты думаешь насчет…
Тем вечером они час кряду разговаривали о том да о сем, без излишних философствований, не затрагивая ни личную жизнь Натальи, ни прошлое Димы; и он, и она понимали, что обыденные разговоры для него представляют ничуть не меньшую ценность.
Так они погуляли еще несколько раз.
А потом Дима влюбился.
Это произошло через две недели после первой в том году их совместной вылазки за стены больницы. Остальной персонал, включая более высокопоставленных, чем Наталья, лиц, уже прознал о совместных прогулках медсестры с пациентом, но ничего зазорного и необходимого внести под запрет не увидел. Да и плохо разве, если подросток разомнет ноги и подышит свежим воздухом? Каждый раз они расхаживали по одной и той же траектории: вокруг здания, примерно по центру между его стенами и забором, ориентируясь на оставленные собою же следы, если только их не успевал замести снег, да против часовой стрелки. Торопиться было некуда, поэтому ноги они переставляли настолько медленно, насколько это было возможно для комфортной ходьбы.
В этот раз – пятый по счету, как помнил Дима, – ничего не поменялось: та же протоптанная дорожка, та же скорость беззаботного передвижения и все так же против часовой стрелки. Но примерно на половине третьего круга, со стороны заднего двора, девушка вдруг дернула подростка за рукав и, кивком головы и взглядом указав на забор, шепнула:
– Топай за мной. И никаких вопросов.
Задать вопрос – это как раз то, чего подростку в этот самый момент захотелось больше всего, он уже успел и рот открыть, но верно среагировал в самый последний момент и звучно стукнул зубами, сомкнув челюсти. Вдоль высокого забора из стальных прутьев, каждый из которых на верхушке оканчивался ромбовидной пикой, росли густые кусты. Зелени на них в это время года, разумеется, не было, но их роль вполне успешно выполнял снег, издали походивший на огромную и вытянутую меховую шапку, натянутую поверх сотен голых веток. Туда-то, к кустам, девушка и подвела мальчишку. Осторожно, стараясь не испортить одежду, протиснулись сквозь них и, по просьбе Натальи, сели напротив друг друга, подогнув под себя ноги.
– Зачем мы здесь? – полушепотом спросил Дима, взирая на нее в недоумении.
Она, слегка разомкнув губы так, что проглядывали верхние резцы, смотрела ему в глаза, пребывая в смятении, будто взвешивая все за и против, и подростку стало понятно, что ей хочется сказать нечто важное.
– Посмотри. – Переведя взгляд на проволочный забор, она протянула к нему руку и, поддев снизу – там, где он не был вкопан в землю, отогнула кверху. – Летом, в первый же день моего отпуска, я помогу тебе сбежать отсюда. Ты выскользнешь наружу через это отверстие, а мы с сестрой будем ждать тебя в ее автомобиле. Разумеется, ближе к делу заранее все обговорим.
Дима настороженно сузил глаза, пытаясь уловить в ее мимике признаки дурачества и насмешливости, но если она и намеревалась разыграть его, то делала это умело, будто заранее все отрепетировала. С другой стороны, разве имелся у него хоть малейший повод подозревать ее в таком отношении к нему? Однако не задать вопрос напрямую он не мог:
– Ты… шутишь?
– Нет, что ты! – состроила она умоляющую гримасу. – Блин, я боялась, что ты именно так отреагируешь. Только смысл мне с тобой так поступать?
– Но с чего вдруг тебе пришло в голову вызволить меня из больницы? Для чего?
– Ммм… – Девушка чуть прикусила нижнюю губу и поерзала на снегу. Потом вдруг накрыла ладонью колено подростка. – Я же вижу, как тебе здесь тяжело. И как ты и сам был бы рад выбраться отсюда.
Ее прикосновение, такое по-особому теплое, отдалось в нем трепетом, и мысли спутались, переплелись, и слова норовили вылетать из его уст бессвязной речью. Но позволить себе промолчать, оставшись без ответа, он не мог, и понимание этого в итоге взяло вверх над чувствами.
– И куда же я потом пойду? Что, если у меня никого нет? В смысле… нет людей, которые приняли бы меня? Я ни единой весточки не получил от родителей, никто из родственников меня ни разу не навестил. Куда же я денусь тогда?
– Ты поселишься у моей сестры. Хотя бы временно. А там уже посмотрим. На крайний случай, сможешь остаться жить в дачном доме.
– Это так… странно. Ты не думаешь, что я могу стать вам обузой? И что у тебя на работе возникнут проблемы из-за меня?
Девушка молчала. Снова прикусила нижнюю губу, приняв виноватое выражение. И Дима посчитал, что она, должно быть, даже не задавалась этими вопросами.
– Зачем я тебе там нужен?
И вновь – молчание.
Подросток подумал, что она уже может не отвечать – причина ему понятна. Ей было жаль его, вот и все. «Ну конечно! Я ведь так жалок!»
Раздосадованный сложившейся ситуацией, своими ошибочными ожиданиями касательно ее отношения к нему, он покачал головой и, тяжело вздыхая, отвернулся, что означало безмолвное, смиренное «понятно». Он решил уйти, вернуться в больницу без ее сопровождения и, поднимаясь с колен, почти выпрямился, как девушка вдруг схватила его за запястье и потянула обратно к земле. Он хотел что-то сказать, может, даже оттолкнуть ее, но не успел хоть как-то отреагировать: девушка прильнула к его губам своими, и он ощутил сладковатый привкус гигиенической помады, который до того в ее присутствие лишь слабо улавливал в воздухе. Ошарашенный, поначалу Дима оцепенел, не знал, как себя повести, куда девать руки, но мгновения спустя немного расслабился и закрыл глаза, получая доселе неизведанное наслаждение. От волнения сердце трепыхалось в его груди, и он уже позабыл об обиде, и кисти рук, погруженные в снег, не поддавались холоду. И если бы их с Натальей в эту минуту подловили, он бы и не подумал застыдиться. Слова старика, преследующие его все две последние недели, рассеялись. И серая жизнь его заполнилась насыщенными красками.
Слегка отстранившись от подростка, нехотя прервав поцелуй, который на самом деле продолжался каких-то секунд десять (для него же – целых десять секунд), Наталья изучала его лицо, реакцию, пыталась угадать его чувства, а он смущенно опустил взгляд. В свою очередь, она испытывала легкий укол совести, ведь как-никак перед ней сидел несовершеннолетний молодой человек, пусть даже их разница в возрасте была незначительной. Но, возможно, именно в нем она видела свое спасение – спасение от несчастья, о котором так и не сможет признаться.
– Ты мне нравишься, – вырвалось у него. И лицо его налилось краской, в голове пронеслась мысль: «А не зря ли сказал?» – и мысленно он обозвал себя наивным дураком.
А она ему в ответ – смущенно так:
– И ты мне нравишься.
Шло время, дни становились короче, а температура на улице – ниже. Но Диму это совершенно не беспокоило. И не только потому, что вылазкам на свежий воздух, в общем и целом, он предпочитал пребывание внутри здания, просто в его жизни появился человек, которому он нужен, который его любит. С которым ему, наконец, стало так тепло и спокойно. Наталья дарила ему поцелуи (чаще всего в его палате, иногда – в кабинете медсестер, если там больше никого не было), объятия, рассказывала интересные истории из жизни. Он осыпа?л ее комплиментами, выслушивал речи о повседневных (и не только) проблемах, словами выказывая поддержку; пару раз в неделю вручал новый рисунок, на котором изображал ее, их вместе или, к примеру, пейзаж, видимый им из окна палаты, но таким, каким он запомнился ему с лета.
Встретить Новый год вместе им, конечно же, не удалось, да и Дима не рассчитывал на это – если только мечтал. К тому же, ведь у Натальи как-никак была своя семья. Наверняка, возвращаясь по будним вечерам домой, она заставала встречающих ее у порога любящих родителей, а иногда и старшую сестру, когда та наведывалась к ним в гости. И только после новогодних праздников подросток узнал, что была у нее и другая семья.
Утром восьмого января Наталья не вышла на работу, хотя перед уходом в отпуск сообщила, с непогрешимой уверенностью в голосе и мимике, Диме дату окончания отдыха. А он подготовил для нее портреты – самые лучшие, на его взгляд, из всех своих работ. И пусть Дима по обычаю не изобразил лица, он был уверен в том, что всю искренность своих чувств по достоинству смог вложить во все остальное. Так и не увидев девушку до самого вечера, прошмыгнул в кабинет для медсестер, когда там никого не было, и, свернув листы в трубочку, вложил в карман ее медицинского халата, что, как обычно, висел с правого краю в шкафчике. Он прежде подумал о том, что мог бы отдать их ей в руки при встрече, но посчитал, что в выбранном способе кроется нечто магическое, близкое по духу к Новогоднему.
Только в полдень десятого января Наталья вошла к нему в палату, когда тот сидел на кровати, спиной прислонившись к изголовью. Она держала в руке подаренные ей рисунки.
– Привет, Дим. Спасибо большое тебе за подарок, – поблагодарила она его слабым голоском, затем вяло, как-то устало улыбнувшись.
Завидев ее, услышав голос, он от радости едва не вылетел из постели. Но в считанные секунды помрачнел и позабыл о бумажках.
– Ч…что это у тебя? – вопросил он дрогнувшим голосом. – Что с тобой произошло?
Девушка неторопливо прошла к письменному столу и вернулась к его кровати со стулом в руках. Села на него, прерывисто вздохнула. Смотрела то в пол, то на колени, то на кисти рук, только не подростку в глаза.
– Да так, пристал ко мне один на улице, – произнесла она как-то нехотя, через силу. – Сорвал с моего плеча сумку, хотел убежать вместе с ней. Я вовремя среагировала и вцепилась в лямку. Он бил меня, готов был и пальцы сломать, а я все не выпускала ее из руки. И если бы не выехавшая из-за поворота машина, кто знает, чем могло все закончиться.
Дима рассматривал ее с ног до головы. Конечно, халат и брюки почти полностью скрывали ее тело, однако лицо и шея всегда оставались на виду. Рассеченная нижняя губа с корочкой запекшейся крови на ней, распухшая, разбитая скула с лиловым синяком и еще больший синяк на шее – вот то, что сразу бросалось в глаза. Что же тогда было сокрыто под одеждой? И вытворить такое с хрупкой девушкой ради одной несчастной сумки?
Не зная, какие слова подобрать для поддержки, он молча продолжал ее рассматривать. Понял, что в ней что-то еще переменилось, но что именно – сообразить ему не удавалось. Он извлек из памяти ее декабрьский образ – именно тот образ впоследствии останется с ним на годы вперед как самый яркий – и сопоставил с нынешней, сидящей рядом с ним Натальей. Дима нутром чуял, что недостает в ней какой-то маленькой детали, только вот, как ни старался вспомнить и понять, ничего не получалось.
– Надеюсь, ему будет в сто раз хуже, чем тебе, – вот и все, что ему удалось из себя выдавить.
Еле заметно улыбнувшись, медсестра повторила:
– Надеюсь.
И внезапно ее губы и подбородок задрожали. Стало понятно, что она всеми силами старается не дать воли нахлынувшим эмоциям, но, похоже, рвущаяся наружу душевная боль брала над ней верх. Зажмурившись, она отвернулась. Дима услышал сдавленный всхлип, а потом девушка ссутулилась, локтем уперлась в колено и упала лицом в ладонь; ее плечи заходили ходуном. Поначалу девушку не было слышно и можно было предположить, будто она старается сдержать смех – мало ли, вдруг ей вспомнилось нечто веселое или же всего-навсего сработал защитный механизм. Однако мало-помалу сквозь пелену тишины в палате начали пробиваться, перекрывая собой ход настенных часов (а они уже давно для Димы стали неотъемлемым атрибутом тишины), тихие поскуливания и всхлипы, вскоре и вовсе переросшие в безудержные рыдания.
Не сводя с нее глаз, подросток, пребывая в замешательстве, не находил себе места. С одной стороны, ему хотелось обнять ее со спины и попытаться утешить, но с другой стороны, он и понятия не имел, что сказать. Отчего ей вдруг стало так грустно? Она только сейчас осознала, что ей пришлось пережить? Или было что-то еще, о чем она хотела бы умолчать?
– Это так глупо… – вырвалось у девушки сквозь плач.
«Глупо – видеть, как больно человеку, которого любишь, но не иметь возможности ему помочь, – думал Дима. – Потому что он и сам этого не хочет».
– Прости. Это так глупо! – повторила Наталья сквозь слезы.
Он смотрел на слезы, стекающие сквозь ее пальцы, по кисти и, касаясь запястья, падающие на пол подле ее туфли, и ему так же становилось грустно.
Но по-настоящему больно ему станет только следующим вечером, когда одна из медсестер расскажет, что минувшей ночью Наталья покончила с собой, повесившись в собственной квартире. И что на улице никто на нее не нападал.
Днями напролет затем Дима думал о том, как странно это: человека, который обнимал тебя, целовал и дарил тепло, больше не существует. Та, что хотела донести до него, какой замечательной может быть жизнь, выбрала смерть.
Наталья не сдержала своего обещания. А он так и не сказал ей: «Я люблю тебя».
* * *
Ему бы поплакать немного, освободиться хоть от малого осколка той громадной льдины боли, что разрослась в нем. Но он не мог этого сделать – был слишком слаб. Иначе говоря, под порывами холодного ветра льдине растаять не дано.
С головой поглотившая Диму апатия приказывала думать только о болезненном. И размышлял он о том, что, как бы ни был дорог тебе человек, сколько бы света и счастья ни привнес в твою жизнь, рано или поздно он обязательно умрет. И счастливчиком станет тот, кто встретит свою участь прежде, чем такой человек навсегда покинет его. Но даже если повезет одному, в любом случае останется второй. Умирают все без исключения, и Дима давно свыкся с этим фактом. В конце концов, за какие-то двадцать два года жизни он столкнулся со смертью троих. «Говорят, что бог любит троицу. Это так? – думал юноша, тонкими пальцами сжав наволочку. – Если да, тогда не нужно больше смертей. И если кто следующим и умрет в этой больнице, пусть им буду я».
Так и пролежал он до самого вечера, из раза в раз перемещаясь в самые счастливые воспоминания, в которых Наталья все еще была рядом с ним. Где-то на границе между сном и явью его настигло убеждение, что и сейчас девушка здесь, за его спиной, любящими глазами изучает его затылок, шею, исхудавшие плечи. И он перевернулся на другой бок, готовый принять ее ладонь в свою, – но девушки там не оказалось.
Впервые за долгие годы пребывания здесь он не притронулся ни к обеду, ни к ужину.
Прошло около двух недель. Настенный календарь стал еще на один лист тоньше. Одна из медсестер напомнила Диме, что сегодня восьмое ноября и уже почти через неделю он встретит очередной свой день рождения. Из вежливости он поблагодарил за упоминание, но на самом деле и без него прекрасно об этом помнил. Правда, не испытывал абсолютно никакой радости. «И чего же тут может быть веселого, – хмуро думал он, – если я просто-напросто на один год приблизился к моменту, когда моя изорванная душа покинет истощенное тело? Я всего лишь становлюсь ближе к смерти». Да и перестал он верить в существование загробной жизни, о которой так часто упоминается в книгах.
За последние пять дней погода совсем уж испортилась: сильный ветер гнул макушки деревьев вдали, сотрясал старые оконные рамы, заставляя дребезжать окна; дожди проливались все чаще и даже могли не прекращаться почти круглые сутки.
Казалось, что воспоминания о Наталье сломили Диму. Может, ему следовало приложить больше усилий для того, чтобы забыть о ней и занять ум мыслями о настоящем и грезами о прекрасном будущем. Но когда на жизненном пути встречаешь так мало людей, трудно потом забыть хотя бы одного из них, особенно того, кто был тебе самым близким. А в довесок, словно сама судьба подкинула ему злополучный бейдж, который продолжает храниться под матрасом.
Дима перестал верить в лучшее, перестал надеяться на то, что кто-нибудь придет за ним и навсегда вызволит из этой тюрьмы одиночества и отчаяния. Он все меньше и реже питался, забросил любые физические упражнения; эмоционально-физическое состояние не позволяло ему занять себя хоть чем-нибудь полезным. Даже полученную в начале этого месяца книгу он не открывал. Лежать на кровати и любоваться пейзажем за окном или трещинами на стенах и потолке – вот то единственное, чем он довольствовался.
Перед его глазами внезапно возник образ подростка, несколько лет назад доживающего свои последние дни в палате напротив и стонущего от боли, с которой, видимо, в какой-то момент даже лекарства перестали справляться. Раньше Дима боялся, что может стать таким же. Теперь же едва ли многим отличается от него: такое же исхудалое лицо с впалыми щеками, такая же нездорового цвета, почти прозрачная кожа и кости, просвечивающие сквозь нее… такой же опустошенный взгляд.
Позавчера он потерял сознание. Свалился на пол прямо в коридоре. Очнувшись, он даже не понял, что произошло. Рядом никого не оказалось, поэтому он своими силами поднялся на ноги и, ощущая слабость во всем теле, а также ноющую боль в ушибленном бедре и предплечье, кое-как доковылял до палаты. Когда вечером увидели на нем синяки, ему пришлось рассказать о случившемся. В ответ на это Диме, выражая искреннюю обеспокоенность, наказали чаще есть и выбираться на свежий воздух. Вслух он пообещал, что так все и будет, но про себя повторял, что толку от этого – никакого и следовать указам смысла не имеет.
Следующим днем Дима, лежа на боку, смотрел в окно, по наружной поверхности которого бесконечными каплями стекала вода, закрывая собою весь обзор, – так неистовствовал дождь. Юноша слушал, как плачут маленькие младенцы, брошенные беспечными родителями; погруженный в свои мысли, он не услышал слившийся с плачем стук в дверь.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70928083&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
