Она закрыла книгу и говорит:
– Расскажите мне о себе. Расскажите, что вы делаете в свободное время?
Я – энтомолог. Коллекционирую бабочек.
– Ну конечно же, – говорит. – Вспомнила, в газете об этом писали. А теперь вы включили в свою коллекцию меня.
Я подумал, ей это кажется забавным, и ответил, что, мол, фигурально выражаясь, можно и так сказать.
– Нет, не фигурально, – говорит, – а буквально. Держите меня в этой комнатушке, словно на булавку накололи, приходите любоваться, как на редкий экземпляр.
Ну что вы. Я совсем не так это воспринимаю.
– Знаете, я ведь буддистка. Я против тех, кто отнимает жизнь, даже у насекомых.
Да? А цыпленка-то съели, говорю. Хорошо ей врезал.
– Ну и презираю себя за это. Если бы я была сильнее и лучше, я стала бы вегетарианкой.
Я говорю: если бы вы мне сказали, брось коллекционировать бабочек, все бросил бы. Я сделаю все, о чем бы вы ни попросили.
– Только бы мне не вылететь отсюда? – говорит.
Пожалуйста, не будем об этом. Это ни к чему не приведет.
– Все равно я не смогла бы с уважением относиться к человеку, к мужчине особенно, если бы он только и делал, что стремился своими поступками мне угодить. Мне бы хотелось, чтобы он эти поступки совершал, только если сам считает их правильными.
Все время пыталась меня уколоть. Вот, кажется, говорим о совсем невинных вещах, и вдруг – как ножом в спину. Я промолчал.
– И долго я тут буду находиться?
Не знаю, говорю. Зависит от обстоятельств.
– Каких обстоятельств?
Я не ответил. Не мог.
– От того, полюблю я вас или нет? – сварливо так сказала, зло. – Если так, то мне придется пробыть здесь до самой смерти.
Я и на это промолчал.
– Уходите, – говорит, – уходите и подумайте над тем, что я вам сказала.
На следующее утро она впервые попыталась совершить побег. Врасплох не застала, конечно, но это было мне хорошим уроком. Она позавтракала, а потом говорит, у кровати ножка отвинтилась, задняя, в самом углу у стены, и она боится, кровать может опрокинуться. Говорит, гайка там отошла. Как последний дурак, отправился ей помочь поправить это дело, только наклонился, она как меня толкнет и мимо меня, к двери. По ступенькам взлетела как молния, в одно мгновение. Ну, я ей позволил это сделать, дверь была на специальном крюке, чтоб не захлопнулась, и еще клин был вставлен для подстраховки. Она как раз пыталась этот клин выбить, когда я бросился за ней. Ну, она повернулась и бежать. И кричит: «Помогите, помогите» – и дальше вверх по ступенькам, к наружной двери, которая, конечно, заперта на ключ. Уж она ее и дергала, и толкала, и билась в нее, и все кричит, кричит. Тут я ее схватил. Не хотел, но ведь надо было что-то делать. Обхватил ее вокруг талии одной рукой, другой зажал рот и потащил вниз, назад в ее комнату. Она билась, дрыгала ногами, но ведь она – малявка, а я хоть и не Атлант, но и не слабак какой-нибудь. В конце концов она ослабела, обмякла, и я ее отпустил. Она постояла минутку, а потом вдруг бросилась ко мне и влепила пощечину. По-настоящему мне и больно-то не было, но шок был ужасный, я ведь ничего подобного не ожидал. И это после того, как я вел себя с ней вполне благоразумно. Другой на моем месте давно бы голову потерял. Потом она ушла к себе в комнату и дверью хлопнула. Мне очень хотелось пойти за ней и все ей высказать по правде, как есть, но я видел, что она злится. В глазах – прямо ненависть какая-то. Так что я запер дверь на засов и вставил шкаф в нишу.
Ну, что дальше – дальше она перестала со мной разговаривать. За обедом в тот день – ни слова, хоть я пытался с ней поговорить и был согласен забыть, что случилось. Только посмотрела презрительно. Вечером – то же самое. Когда я пришел убрать со стола, протянула мне поднос и отвернулась. Очень ясно показала, мол, не хочет, чтоб я остался с ней посидеть. Я-то думал, у нее это пройдет, только на другой день стало еще хуже. Не только разговаривать не желала, но и есть.
Пожалуйста, говорю, не надо так. Смысла нет.
А она не отвечает, не смотрит даже.
На следующий день – то же самое. Не ест, не разговаривает. Я все ждал, она наденет что-нибудь из вещичек, что я ей купил, но она все ходила в своей белой блузке и платье из зеленой шотландки. Я стал беспокоиться по-настоящему, не знал, сколько времени человек может обходиться без пищи, она казалась мне такой бледной и слабенькой. И все время сидела на кровати, опершись боком о стену, ко мне спиной, вид такой несчастный, прямо не знал, что делать.
На следующий день принес ей кофе на завтрак и хлебцы красиво поджарил, кашу и джем. Поставил на стол, пусть постоит, пусть она запах почувствует.
Потом говорю: я не жду, чтобы вы меня до конца поняли, не жду, чтобы полюбили по-настоящему, как это у всех людей бывает; я только хочу, чтоб вы постарались меня понять, насколько можете, и хоть немножко расположились ко мне, если только можете.
Она не пошевелилась.
Я ей: ну давайте договоримся. Я скажу вам, когда вы сможете уехать, но на определенных условиях.
Не знаю, зачем я это сказал. На самом деле знал ведь, что никогда не смогу ее отпустить. Хотя это и не было таким уж наглым враньем. Я часто думал, она уедет, когда мы с ней договоримся, мол, слово есть слово, и всякое такое. А потом думал, нет, не могу ее отпустить.
Она повернулась и смотрит пристально. Первые признаки жизни за целых три дня.
Говорю: мои условия такие, чтобы вы ели и разговаривали со мной, как раньше, и не пытались сбежать.
– С последним условием я никогда не соглашусь.
А с первыми двумя? – говорю. (Сам думаю, если даже пообещает не устраивать побегов, все равно придется быть настороже, так что последнее условие все равно смысла не имеет.)
– Вы же не сказали когда, – отвечает.
Через шесть недель, говорю.
Она снова отвернулась.
Помолчал и говорю, ну ладно, через пять.
– Я остаюсь здесь на неделю, и ни на день больше.
Ну, я сказал, на это никогда не соглашусь, и она опять отвернулась. И плачет. Видел, плечи у нее задрожали, мне захотелось подойти к ней, и я шагнул к кровати, только она так резко повернулась, наверное, думала, я собираюсь на нее наброситься. Глаза огромные, полные слез. Мокрые щеки. Ужасно расстроился, больно было смотреть.
Пожалуйста, будьте благоразумны, говорю, вы же знаете теперь, что вы для меня, разве вы не понимаете, я не стал бы все это делать ради того, чтоб вы пожили здесь еще только неделю.
– Ненавижу, ненавижу вас, – говорит.
Даю вам слово. Пройдет этот срок, и вы уедете, как только захотите.
Она не соглашалась. Странно. Сидит, смотрит на меня, слезы текут, раскраснелась вся. Думал, сейчас вскочит, опять набросится, вид был у нее такой. Но она стала вытирать глаза. Потом закурила сигарету. И говорит:
– Две недели.
Я отвечаю: вы говорите – две, а я говорю – пять. Ну хорошо, пусть будет ровно месяц. До четырнадцатого ноября.
Она помолчала, потом:
– Четыре недели – это до одиннадцатого ноября.
Я очень за нее беспокоился, хотел закруглить это дело, поэтому сказал, что имел в виду календарный месяц, но пусть будет двадцать восемь дней, раз она так этого хочет. Мол, дарю ей лишних три дня.
– Очень вам благодарна. – Тон, конечно, саркастический.
Протянул ей чашку с кофе, она взяла. Но прежде чем сделать глоток, говорит:
– Я тоже хочу поставить вам свои условия. Я не могу все время жить здесь, в подвале. Мне нужны свежий воздух и дневной свет. И горячая ванна, хотя бы время от времени. Мне нужны материалы для работы. Радио или проигрыватель. Мне нужно купить кое-что в аптеке. Нужны свежие фрукты и овощи. И мне нужно двигаться, а здесь нет места.
Я говорю, не могу выпустить вас в сад, вы же опять устроите побег.
Она выпрямилась на кровати. Видно, до этого немножко притворялась, уж очень быстро эта перемена произошла.
– Вы знаете, что такое «под честное слово»?
Я сказал «да».
– Вы могли бы под честное слово разрешить мне выйти на воздух? Я могу пообещать, что не закричу и не сделаю попытки сбежать.
Говорю, вы завтракайте, а я пока подумаю.
– Нет! Не так уж много я прошу. Если этот дом действительно стоит на отшибе, риск вовсе не велик.
Еще как на отшибе, говорю. А сам не могу решиться.
– Тогда я снова объявляю голодовку.
И отвернулась. И в самом деле осуществляла нажим, как теперь говорят.
Конечно, у вас будут материалы для работы, говорю. Вам надо было всего-навсего сказать мне об этом. И проигрыватель. И пластинки какие хотите. И книги. И еда какая хотите. Я же говорил, только скажите, и все будет. Все, что хотите.
– А свежий воздух? – Сама даже головы не поворачивает.
Это слишком опасно.
Ну, тут наступила тишина. Погромче слов. И я уступил: может быть, поздно вечером. Посмотрим.
– Когда? – наконец повернулась.
Я должен подумать. Придется вас связать.
– Но я же дам честное слово.
Либо так, либо никак, говорю.
– А ванна?
Можно что-нибудь придумать.
– Мне нужна настоящая горячая ванна, в настоящей ванной. В этом доме не может не быть ванной.
Ну, я о чем часто думал, я думал, как мне хочется, чтобы она увидела мой дом и обстановку, ковры и всякое такое. И мне хотелось, чтоб она побывала наверху, в доме. Когда я мечтал о ней по ночам, в мечтах мы, конечно, всегда были вместе наверху, а не у нее в подвале. Такой уж я человек, иногда поддаюсь порыву, иду на риск и делаю то, что другой на моем месте нипочем бы не сделал.
Посмотрим, говорю. Надо все подготовить.
– Если я даю слово, я его не нарушаю.
Не сомневаюсь, говорю.
Такие дела.
Это все, так сказать, очистило воздух. Я ее стал еще больше уважать, и она меня. Перво-наперво она составила список, что ей нужно. Надо было найти в Луисе магазин для художников и купить особый сорт бумаги, разные карандаши и всякое такое: сепию, китайскую тушь, кисти колонковые и всякие другие, разных форм и размеров. Потом еще что-то в аптеке, дезодоранты и всякое такое. Конечно, опасно было покупать всякие женские вещи, мне-то они не могли понадобиться, но я и на этот риск пошел. Еще записала, какие нужны продукты: свежемолотый кофе, много фруктов и овощей и зелени – очень ей это важно было. Во всяком случае, после уж она почти каждый день составляла списки, что купить, и говорила, как это надо приготовить, ну прямо как если у тебя жена есть, только здоровьем слабая, так что тебе приходится самому покупки делать, по магазинам ходить. В Луисе я соблюдал осторожность, никогда не ходил в один магазин два раза подряд, чтоб не подумали, что слишком много покупок делаю для одного. Почему-то мне всегда казалось, люди знают, что я один.
В тот же день купил ей проигрыватель, маленький, но, должен сказать, она была очень довольна. Я не хотел, чтобы она догадалась, что я ничего не смыслю в музыке, увидел пластинку: какой-то симфонический оркестр играет Моцарта – и купил. И очень удачно: ей понравилась пластинка, заодно – и я, раз уж такое купил. Как-то, гораздо позже, мы вместе слушали эту музыку, и она плакала. То есть на глазах у нее были слезы. После сказала мне: он писал эту музыку, умирая, и знал, что умирает. Она была очень музыкальна, а мне что эта музыка, что другая – одинаково.
На следующий день она опять завела разговор про ванну и свежий воздух. Я не знал, что делать; поднялся в ванную комнату подумать обо всем, ничего не обещал. Окно в ванной выходило в сад, над крыльцом около двери в подвал, так что тут было спокойно. В конце концов подобрал несколько планок и привинтил к косякам трехдюймовыми винтами, зашил окно изнутри, так что никаких световых сигналов и вылезти нельзя. Да и не похоже, чтоб кто-нибудь оказался поблизости в поздний час.
Ну, ванную, таким образом, подготовил.
Что я еще сделал, я представил, что она здесь, в доме, со мной, и вроде прошел с ней снизу доверху, стараясь увидеть все опасные места. В нижнем этаже все окна были с внутренними ставнями, они легко закрывались и даже запирались (а потом уж я и засовы приделал), так что она ничьего внимания через окно привлечь не могла и никакой любитель совать нос в чужие дела не мог бы к нам заглянуть. В кухне я все проверил, чтоб никакие ножи и всякое такое не попались под руку. Обо всем подумал, продумал всякие способы устроить попытку к бегству, какие ей в голову могли прийти, и наконец почувствовал, что могу быть спокоен.
Ну, после ужина она опять за меня принялась, мол, как насчет ванны, и всякое такое. Я подождал, пока она начнет дуться, и говорю, ладно уж, рискну, но, если вы нарушите слово, сидеть вам тут безвылазно.
– Я никогда не нарушаю своего слова.
Клянетесь честью?
– Даю вам честное слово, что не буду пытаться бежать.
И подавать сигналы.
– И подавать сигналы.
Придется мне вас связать.
– Но это оскорбительно.
Я бы не стал слишком винить вас, если бы вы нарушили слово.
– Но я…
Она замолчала, пожала плечами, повернулась и руки сложила за спиной. У меня наготове был шарф, чтоб не так больно впивался шнур, я туго связал ей руки, но не до боли, потом хотел ей рот заклеить, но она сказала, сначала вещи соберите для купания, и (я очень был этому рад) выбрала кое-что из одежек, которые я для нее купил.
Взял ее вещи и пошел первым вверх по ступенькам, в наружный подвал, а она осталась, ждала, пока я отопру дверь в сад, и поднялась, когда я, послушав и убедившись, что нигде никого, велел ей подняться.
