Вчера, сегодня, завтра, послезавтра
Василий Шишков
Анонс на сборник рассказов "Вчера, сегодня, завтра, послезавтра… Василия Шишкова Первая часть книги (Вчера, сегодня…) – это рассказы о нас, о нашем месте в круговороте бытия. Эта книга провоцирует читателя во время и после прочтения задаваться вопросами о жизни и отношении к ней, заставляет вспомнить о давно зарытых в глубине души событиях, вернуться к принятым, когда-то вопреки принципам решениям, проанализировать и оценить ключевые поступки, их мотивы и последствия. В новеллах поднимаются темы, о которых не принято говорить. О них стараешься не думать, чтобы легче жилось, и они надолго заседают глубоко внутри… В некоторых историях нет переводов с украинского, польского, так это хорошо понятно из контекста. Вторая часть книги (Завтра, послезавтра…) – о возможном, но иногда очень нежелательном будущем, когда новые научно-практические достижения человечества могут работать против него.
Василий Шишков
Вчера, сегодня, завтра, послезавтра
Вчера, сегодня…
Встреча
Посвящается А.П.Васильеву
Ветер стих. На какое-то время умолкли птицы. Алеша остановился ненадолго, чтобы передохнуть. Опустил на землю мешок с сетью, который нес в правой руке, снял с плеча тяжелый мешок с рыбой. До дома оставалось еще половина пути: километров пять – шесть. Он прошел один лес, предстояло пройти еще через второй. Присел на корточки, а потом сел на кочку, покрытую негустой травой и мхом. Сорвал длинный костерец, стебель травы сунул в рот, начал жевать, задумался. Шел сорок третий год. Весной он окончил пятый класс. Год окончил хорошо, также, как и предыдущий – без троек, несмотря на то, что времени на домашние задания никогда не оставалось. Приходилось постоянно помогать матери по хозяйству: то копать огород, то полоть, то траву косить, сушить, а зимними вечерами надо было плести сети. Но главным своим делом, которым он занимался, это было добыча пропитания для семьи. Пока стояло тепло, и не замерзли озера – надо было найти, поймать и доставить домой все съедобное из лесов, озер и болот, чтобы не опухнуть или не умереть от голода зимой. С тех пор, как отец ушел в армию, Алеша как-то сразу повзрослел, на игры с друзьями времени уже не было.
Вчера он поставил сеть, примерно в том же месте, где года два назад ставил сети его отец вместе с ним. На этот раз ему повезло: рыбы было много – около пуда. Свежей рыбы много не бывает, после того, как ее почистят, выпотрошат, высушат – остается совсем ничего. Спину и поясницу холодило от куртки, просыревшей от мешка с рыбой. Снял куртку, повесил себе на плечо. В большом мешке еще шевелились некоторые рыбины. Алеша думал о том, что надо прийти пораньше, чтобы засветло помочь матери почистить рыбу.
Прислушался. Вот, где-то недалеко в кустах засвиристела камышевка, обернулся, поднял голову вверх – поискал газами. Нашел между зеленых ветвей – маленький серый комочек, с белым брюшком, – что-то поет, заливается. Вот, чуть подальше запела, переливаясь многозвучиями славка. В глубине густой зелени такую певунью уже не найдешь. Вдруг, где-то сквозь шум шелестящих листьев послышались редкие какие-то свербящие, высокие ноты – неужели рябчик? Через некоторое время звук этот повторился. Да, рябчик! Как жаль, что не взял ружье, можно было бы поохотиться. Но всего не поймаешь и не дотащишь! Налетел новый порыв ветра, с ближайшей березы полетели редкие пожелтевшие листочки. Ветер стих и притихли птичьи голоса. Где-то с высоты послышался громкий свист ястреба, срывающийся в свистящий клекот. Алеша поднял голову, прикрыв ладошкой глаза. Над ним, над лесами, болотами и озерами широко раскинулось ярко-голубое небо, с редкими перистыми облаками. Ни ястребов, ни других птиц в этом открытом небе он не увидел.
– Да, скоро придет время охотиться за гагарами, за нырками. – Промелькнуло у него в голове. Немного посидел, передохнул, и уже пора была собираться. Алеша поднялся, встряхнул свою мокрую куртку, надел ее, взвалил на правое плечо мешок с рыбой, в левую руку взял мешок со снастью и пошел еле заметной стежкой по перелеску. Поднимаясь на небольшой пригорок, он задумался об отце, которого в сорок первом не взяли добровольцем, из-за того, что он был слепым на правый глаз. И сколько раз отец не доказывал медкомиссии, что он хороший охотник и отлично стреляет одним левым глазом – все было бесполезно. Несколько раз обращался в военкомат – не брали, а в начале сорок второго – взяли. Забрали в какую-то трудармию, строить военные заводы в далеком Омске.
Под ногой у Алеши хрустнула сухая ветка. Он поднял глаза и увидел, что в нескольких шагах от него на пригорке стоит зверь. Зверь настороженно смотрел в его сторону, чуть шевелил ушами. Зверь был намного больше самого Алеши. Длинная серая с желтизной шерсть покрывала его крепкое тело, брюхо скрывалось где-то в высокой траве. На широкой шее – большая голова с тусклыми черными глазами и узкой собачьей мордой. Этим зверем был хозяин сибирских лесов – волк.
Алеша не успел даже растеряться, когда увидел зверя. Он просто стоял и ждал. Бежать куда-то хоть и без мешка было бесполезно. Он даже ножик в сегодняшний поход не взял. В голове промелькнули воспоминания о том, как еще до войны они с отцом, морозной ночью, пытались подкараулить волков у сарая, после того как накануне хищники задрали несколько овец. У них тогда было ружье и длинные ножи, а сейчас… Сейчас впереди перед ним стоял зверь, который намного больше самой здоровой деревенской собаки. Алеша тоже стоял перед зверем со своими мешками, стараясь не делать никаких лишних движений. Где-то под ложечкой у него заныло, и почему-то в эти самые мгновенья ему вспомнился лик женщины с ребенком. Этот лик Алеша видел у своей бабушки Маруси. Она хранила его в тайном углу, за плотной занавеской, скрывала от своего зятя – Алешиного отца, который был членом партии. Зверь прянул ушами и продолжал внимательно смотреть на него, стоящего в нескольких шагах. В это время солнце выглянуло из-за небольшого облака, осветив яркими лучами зверя и небольшую поляну, где они стояли. Солнце … било лучами со стороны Алеши, прямо в морду зверя. И почти в тоже мгновенье, откуда-то слева, со стороны болота раздалось несколько громких выстрелов. Алеше показалось, что волк вздрогнул, потом вдруг развернулся всем корпусом и бесшумно двинулся вправо, сторону леса. Волк исчез также внезапно, как и появился. Алеша, встряхнул тяжелый, мокрый мешок за спиной и пошел в сторону дома.
– Странные выстрелы, – мелькнуло у Алексея в голове. – Похоже, что стреляли не охотничьего ружья, а из чего-то боевого. Может это тот офицер из военкомата, который после ранения вернулся ненадолго домой. Алеша видел, как неделю назад этот знакомый офицер занимался с призывниками и даже разрешил ему сделать пару выстрелов из винтовки…—
Несколько дней спустя он рассказал бабушке о случившемся. Та разволновалась, сказала, что она пожалуется матери и они запретят ему ходить в лес одному, но Алеша ответил, что у него есть отцовское ружье, а на рыбалку и охоту он все равно будет ходить, чтобы было чем питаться зимой. Бабушка промолчала. Но через некоторое время сказала, что волк наверно был сыт – ведь стоял конец августа, а потом тихонько добавила: «А может, что это сама Заступница помогла, чтобы…» – В ее маленьких серых глазах блеснули еле заметные слезы.
– Бабусь, а как… Как мне сказать спасибо ей, той Заступнице? Которая тогда в лесу помогла… – Осмелился спросить внук.
Серьезное лицо бабушки просветлело и она, улыбнувшись ответила:
– А ты подойди к ней, да так и скажи ей Спаси Бог!
Алеша не понял, что мать имела ввиду, а расспрашивать подробнее не стал, – ведь не принято было что-то лишнее спрашивать в те времена.
02.01.23.
Только не опоздать!
Посвящается Валентине Александровне Васильевой (Кулагиной)
Возможно, ты будешь догадываться, что я вижу и знаю, где ты и твоя семья и все, что с вами происходит. Сама ты, несмотря на твой современный, прогрессивный подход к пониманию мира, тоже можешь допустить такую мысль – где я. Знаю, что ты хорошо помнишь ту возвышенность, около кольцевой дороги. Когда медленно поднимаешься по широким ступеням вверх, проходя мимо гранитных плит, запрокидываешь голову, смотришь на зеленеющие ветви лиственниц, сосен, смотришь сквозь них выше, туда, где за серебристо-белыми облаками проглядывает бездонное сине-голубое небо, и еще выше, – туда…
Помнишь, как я когда-то рассказывала, или хотела рассказать тебе свои детские воспоминания? Сейчас, после всего произошедшего, спустя десятилетия, пролетевшие за мгновение, всплывающее мимолетным сном, я вспоминаю, как это было. Мои воспоминания пятилетнего ребенка навсегда врезались в память. Вспоминаю начало той зимы. Наступили холода, но это была не самая суровая зима для наших мест, и не было ничего необычного в тех зимних морозах, последствия которых спустя десятилетия, многие стали преувеличивать. Во всем тогда чувствовалось какое-то колоссальное напряжение: в лицах взрослых родных и чужих людей, в их разговорах. Радио у нас тогда не было, все напряженно вслушивались в редкие известия и разговоры о том, что происходит вокруг. Напряжение чувствовалось в природе, во всем. Казалось, что даже все предметы стали вести себя как-то по-другому: то дверь громко скрипнет, то щеколда сильно щелкнет, то ветер в трубе завоет как-то иначе – тревожно. Даже снег начал сильнее скрипеть под ногами, как будто предупреждая о каких-то испытаниях. Морозы крепчали, и бабушка заставляла меня одеваться теплее: под маленькую штопаную телогрейку наматывала на меня старый шерстяной платок. Взрослым приходилось топить избу три раза в день, а то и чаще. Мать с бабушкой тайком, глухими темными ночами таскали из нашего сада во двор брусья, из которых когда-то был построен наш сарай. Этот добротный сарай отцу пришлось сломать в конце тридцатых, потом пришлось отдать в колхоз коня, корову, овец, чтобы его не причислили к кулацкому сословию и не сослали в Сибирь. И вот, спустя несколько лет, мать с бабушкой, тайком таскали свои же брусья, из которых был построен разрушенный сарай, тихонько пилили их во дворе и топили ими печь. Начиная с этой зимы, и последующие долгие годы всегда чувствовался дефицит с едой. К напряжению с недоеданием привыкали с трудом, особенно, когда кто-нибудь из младших сильно простуживался. Молока в доме не было, обычный белый и черный хлеб давно исчезли. Вспоминаю, как несколько раз бабушка просила меня долгое время держать ладонь на груди у моего младшего братишки – Вити. Он тогда сгорал от сильного жара.
– Чувствуешь, как у него стучит в груди? – Спрашивала она. – Держи, держи, а когда перестанет стучать, то позови. – Спокойным голосом говорила она, а потом сама уходила заниматься по хозяйству и с другими детьми. Матери дома почти никогда не было, она много время проводила на работе.
Тем летом и осенью всем казалось, что напряжение идет откуда-то с запада, оттуда, где зарождаются грозовые тучи с холодными ливнями. Тогда, грозовые раскаты того лета звучали предвестниками больших бед и тревог. Однако в ноябре, после того как земля плотно покрылась снегом, все почувствовали, что основное напряжение идет с юга. Вначале это были непонятные, еле слышимые звуки, но к концу ноября непонятный вначале шум превратился в пугающий грохот. Где-то там, совсем недалеко, километрах в десяти – пятнадцати южнее нашего села стояла линия. Ломаная линия фронта с ее невидимыми никому и не ведомыми изломами и завитками сотрясала землю вокруг.
В начале осени, мать с бабушкой решили собирать какие-то вещи на случай эвакуации, но события развивались стремительно, и к ноябрю всем стало ясно, что бежать было просто некуда. Немец упорно пробивался откуда-то с юга, в сторону Рязани, на северо-восток и на север, в обход Москвы. С начала войны нашу Коломну немец ни разу не бомбил, говорили, что кто-то из родственников бывших немецких хозяев Коломзавода просили Гитлера не бомбить их бывший завод и город. Скорее всего, это были просто разговоры, – немцу нужны были коммуникации, чтобы с тыла идти на столицу. Соседние Озеры и особенно Каширу немец начал бомбить еще в конце октября. Эхо взрывавшихся бомб разносилось по округе быстрее любых новостей, но в начале декабря началось активное противостояние. Линия фронта встала. Потом она задрожала. Вначале непонятный шум превратился в раскаты взрывов. Днем и ночью гремела непрерывная канонада. Долгими зимними вечерами вся южная половина неба озарялась то яркими, то тусклыми всполохами, сопровождавшимися грохотом. Потом, постепенно к Новому году все стихло. В людях затеплилась надежда на то, что после того как мы вытерпим, выстоим, придет и победа над врагом, а с ней мир и спокойствие на нашу землю.
В конце января мама родила нашу младшую сестренку. Жизнь, несмотря на смертельные угрозы продолжалась. В конце зимы и весной, когда линию фронта наши отодвинули далеко на запад, на лицах людей стали появляться редкие улыбки. Я хорошо запомнила весну наступившего года. Ока разливается у нас всегда широко до изгороди нашего огорода. Мы с бабушкой спустились к окопам, которые рыли около нашего огорода военные строители, узбеки в начале осени. Начался ледоход. Красивое это зрелище, когда Ока широко разливается на километр – полтора от высокого лесистого берега на той стороне до нашей изгороди, до окопов. Под водой и льдом остаются широкие заливные луга и поля, большие и маленькие озера, вербы, растущие вдоль озер. Все водное пространство от берега до берега оказывается покрытым гигантской движущейся массой снега и льда. Все приходит в движение. Так было всегда, – и раньше, и потом, но только не так, как тогда – весной сорок второго. Тогда, на льдинах плыли трупы, трупы наших солдат. Многие с забинтованными головами и руками. Бинты почти на всех трупах были окрашены темно-красным, коричневым. Несколько раз видели проплывавшие окровавленные трупы лошадей. На следующий день я спустилась к реке с мамой. Она держала на руках нашу маленькую сестренку. Бабушка осталась в доме с остальными детьми. Мы стояли с мамой на пригорке, между окопов и смотрели на ледоход, я почувствовала ее руку на своем плече. Моя мать такая неразговорчивая со своими детьми, вдруг заговорила:
– Я бежала за поездом по шпалам, а в животе у меня эта Люська бултыхалась. Наверно, она, как и я задыхалась тогда. Как она это выдержала, не знаю. Я бежала и кричала ему вслед. Бежала я, бежала, споткнулась о шпалы и упала, думала, что так и рожу там, на снегу, на рельсах… Состав, за которым я так спешила так и не остановился. Эшелон проходил мимо – на фронт. В том поезде ехал твой папка. Его из Кирова, из эвакуации забрали на фронт. Где он сейчас? Последний треугольник от него пришел откуда-то из-под Воронежа… – Мать замолчала. Некоторое время мы стояли в тишине, глядя на ледоход, а на льдинах, как и вчера, лежали трупы убитых, забинтованных солдат. Потом мать, всегда такая выдержанная, вдруг заплакала. Я крепилась, я думала, что я стойкая, но из глаз моих независимо от моей стойкости потекли слезы.
– Мама, мамочка, ну, чего ты? – Я попыталась обхватить ее обеими руками, но тут закричала маленькая Люся. Мать мне всегда казалась какой-то неразговорчивой, она постоянно была в делах. Дни и ночи мама проводила на ферме, и дома она тоже всегда была занята хозяйством, а тут разоткровенничалась, расплакалась. Несмотря на кричащую Люсю, мама продолжала стоять на бугре и смотреть на проплывающие льдины с убитыми бойцами.
– Брат мой, Иван, он ведь под Каширой служил. Последнее письмо от него в октябре пришло. Уж полгода, как нет никаких известей от него. Может и он где-то здесь проплывает мимо нас, среди этих льдин, а мы не знаем.
– Мама, мама! – Мне захотелось сказать ей что-то доброе, ласковое, но только я не знала как. – Мама, так если дядя Ваня где-то рядом, в Кашире, то он обязательно к нам заедет, как тогда, когда он привез мне деревянную куклу! Помнишь?
Мать на некоторое время прижала меня левой рукой к себе, потом переложила Люсю на левую руку. Малышка после этого притихла.
– Помню, – ответила мать, и тихо добавила
– Дай то Бог. Только вестей от него давно уж нет. А под Каширой было ох как тяжко… Потом мама перекрестилась, перекрестила меня и шепча что-то неслышимое мне, трижды перекрестила ледоход с телами павших бойков, проплывавший у наших ног. – Царство Небесное воинам нашим, которые… Живы! – Полушепотом проговорила она.
Я не могла не поделиться с тобой своими детскими воспоминаниями, но как донести до тебя это сейчас, после всего? Теперь, это сделать практически невозможно, если только… Раньше мне казалось, что я была не права в воспитании твоего отца, была мало требовательна к нему. Я все время хотела, чтобы он стал намного лучше, чем тем, каким он был, когда рос и каким он стал в конце концов теперь, но… Все теперь идет по-другому. Отец твой и мать не разговаривают с тобой уже два года, хотя средства связи сейчас доступны, как никогда. Я вижу, где и как ты живешь. Твоя семья хорошо устроилась за деньги, оставшиеся от твоего деда. Деньги, которые доставались ему тяжелым трудом, на серьезной, ответственной работе. В конце концов, он так и сгорел на своей работе, не завершив задуманные дела на благо своей страны. Я часто укоряла твоего отца в том, что он живет на всем готовеньком, что пользуется тем, чего сам не заработал. Зато теперь вы живете в комфорте, в теплой, уютной, далекой стране. Тебе теперь можно все. Ты позволяешь себе очно и заочно поливать грязью на свою бывшую Родину, на ее народ. Такая вседозволенность, такая легкость чувств, поступков, такая кажущаяся легкость бытия. Но… У тебя уже нет своей Родины, у твоих детей теперь тоже нет Родины. Да, ты сейчас, проедая и пропивая трудовые деньги своего деда, продолжаешь поносить страну, в которой родилась ты, твой муж, твои дети. В конце концов, ты поносишь память своих прадедов, дедов. Пройдет не так уж много времени, ведь человеческая жизнь – одно лишь мгновение, и до тебя, надеюсь, дойдет, что путь твой, – в никуда, но может быть, тогда будет поздно.
Теперь с высоты времени и пространства, мне трудно до тебя что-то донести, но я собираюсь, я буду к тебе приходить. Пусть это будет совсем не просто, но я постараюсь делать это, конечно, далеко не каждую ночь, но… Я постараюсь. Понимаю, что не смогли твои родные отец и мать дать тебе Веру, – это их беда. Они не смогли дать тебе то, что нужно для жизни и главное для будущего, – твоего и твоих детей. Истинную Веру. Веру в свою страну и свой народ. Поэтому, хоть изредка я буду напоминать тебе о твоем прадедушке, участнике той Великой войны, которого ты застала и хорошо знала. Я буду напоминать о бомбежках, под которые он попадал, о боях с немцами, про которые он совсем не любил рассказывать. И еще я постараюсь приходить к тебе любимой рекой твоего отца. Да, когда-нибудь, я внезапно приду к тебе в твоем неспокойном сне ледоходом разлившейся реки Оки, весной сорок второго года. Ты увидишь на льдинах…
Я верю, что все переменится к лучшему, но… Только бы не опоздать!
30.04.2023.
Наконец-то
Темно-голубая, чистая высь над головой. Там, на западе, за домами, полыхает розовый, переходящий в кроваво-малиновый закат. Зеленые, золотые, багровые кроны деревьев, ярко-красные кисти рябин. Первый снег на пожелтевшей, коричневой, местами зеленой траве. Под ногами приятно похрустывает первый ледок.
Виталий Иванович шел с радостным сердцем. Он легко нес новый тяжелый мольберт.
– Не опоздать бы… Да, завтра утром нельзя опаздывать. Сегодня был такой необыкновенно красивый восход. Если бы завтра был такой же! Главное – не опоздать. Над темно-серым парком и черными квадратами домов в сизой дымке – светло-бирюзовый свет, а над ним – темные волны облаков, полыхающие пунцовым огнем. Облака – перевернутая земля с холмами, горами и долинами, по которым реками льется ярко-алая кровь. Солнце осенью спешит всходить, и краски быстро меняются. Полоса безоблачного бирюзового неба над горизонтом желтеет, багрово-малиновые облака становятся розовыми, а потом ослепительно-золотыми. А как успеть? Надо бы хороший зеркальный фотоаппарат, а не мыльницу, чтобы потом дорисовать. Какие краски? Может, темпера? Да, с ней просто. Только надо заранее все приготовить, собраться, а потом еще и дойти.
Поднял голову, посмотрел на вечернюю зарю. Красота! Осень. И осень жизни тоже. Вот уж три дня, как отпраздновали уход на пенсию. Да, уважали. Да, был хорошим инженером, но никто из них и не догадывался о его тайной страсти к рисованию. Подарили музыкальный центр. Ну зачем? Тем более что дома есть магнитола. А что они могли еще подарить, если всю жизнь от всех скрывал свое увлечение? После автодорожного окончил курсы живописи. Посещал все выставки. И рисовал, рисовал. Рисовал украдкой, в основном эскизы, реже – картины. Однако больше фотографировал и откладывал фотографии для будущих рисунков, картин. Иногда рисовал дома или дорисовывал свои пейзажи. Все, чего больше всего хотелось нарисовать, откладывал на потом. Время уходило на работу да на семью… А что работа? Завод, которому отдано столько лет, развалился. Гигантские цеха – с выбитыми стеклами, заваренными железными воротами, а на бетонных крышах растут березки. Целая рощица. И это все в столице. Сфотографировал. Послал в газету, написал. Ну и что? Одни только вопли о том, что русские ничего не хотят и не могут делать, что русские машины – дерьмо. А предприятие целенаправленно разрушали и наконец разрушили. Теперь в стране нет такой автомобильной техники, покупаем импортную – значит, кому-то выгодно.
«Надо бы с фотографий разоренного завода написать картину, – подумал он. – Пейзаж после боя, такой образ обновленной столицы новой России. Никакие выставки мне уже давно не светят. Может, в провинции кому-нибудь предложить свою неконъюнктурную серию: развалившаяся ферма с металлоломом вместо тракторов, заросшее березняком поле, замерзший старинный городок, вымершие русские деревни, – но кому это все надо?! Если они специально смирили народ с мыслью о скором конце…»
– Опа! – Вдруг поскользнулся на спуске, присел правой рукой на мольберт. – Вот. Разбить еще не хватало свой подарок!
Подарок жены и детей – их ведь деньги, только они и знали о его страсти. Зачем покупал? Дома же есть небольшой, а этот? Все на будущее, на лето, на потом.
Открыл дверь, и с порога пахнуло жареной картошки. Маша заждалась.
– Где ты бродишь так долго?
– Пока доехал, потом выбирал…
В комнате стояли вазы с розами и хризантемами. Виталий Иванович поставил «Осень».
– Опять ты включил свою тоскливую музыку!
– Да. Я люблю Вивальди.
– Виталик, давай иди на кухню, картошка остывает.
За ужином он подробно рассказывал, что нового увидел в центре, пока шел в магазин, какие старые дома там сносятся, а возводится что-то квадратно-стандартное, новое. Говорил, как выбирал мольберт, как зашел в букинистический, где висят репродукции классиков. Заметил, что за собрание Чехова начала шестидесятых, которое стоит в их библиотеке, предлагается смехотворная сумма.
– Маш, а ты знаешь, какой потрясающий закат сегодня! Какие краски!
– Да, видела, когда выглядывала в окно тебя смотреть. Это к перемене погоды. Наверное, ветер завтра будет. Надо завтра потеплее одеваться и зонт большой взять – передавали, что может быть снег с дождем.
– Люблю ветер…
После ужина он укладывал краски, кисти. Проверял фотоаппарат. Открывал и закрывал несколько раз мольберт. Он волновался, пальцы немного дрожали. В комнате тихо звучала музыка Вивальди. Музыка еще больше усиливала волнение. Сколько раз он ждал этого момента, когда не нужно будет бежать рано утром на работу ни завтра, ни послезавтра – никогда! Он всю жизнь ждал это утро, когда встанет затемно, поднимется на возвышенность к церкви и будет рисовать. Рисовать! Он не мог позволить себе говорить «писать», нет, он просто рисует. Для кого? Кому это нужно? Всю жизнь его мучили эти вопросы.
– Зачем время и деньги угробляешь на краски и на эту мазню? Ты же знаешь, что это все никому не нужно! – часто в сердцах упрекала его Маша.
– Не знаю… – отвечал он ей. Однако сам знал, что не сможет и дня прожить, чтобы мысленно не рисовать.
Собираясь к завтрашнему утру, он задумался… Наконец-то. Наконец-то он может посвятить себя любимому занятию. Дети взрослые, крепко встали на ноги, помогают деньгами. Маша стала спокойнее. Никуда не нужно спешить. Живи и рисуй… Наконец-то!..
– Виталик, тебе бутерброды с колбаской или с сыром сделать? – послышалось из кухни.
– Что? Маш, не слышу!
– Музыку свою выключи. Я говорю, на завтра тебе бутерброды с колбасой или с сыром положить?
– С сыром… Да нет, не надо. Я, наверное, недолго буду, тем более ты говорила, что дождь.
– Уж я-то знаю твои «недолго»! А хоть и в дождь? Тебе, наверно, интересно под зонтом на дожде торчать, а не с женой! Всю жизнь «недолго»… Выключи свою нудную музыку или лучше поставь Кадышеву.
– Ладно…
Продолжали звучать «Времена года». Виталий Иванович вдруг почувствовал, что у него закружилась голова, в глазах потемнело. Он отложил мольберт, присел, а потом прилег на диван, голова продолжала кружиться. Устал. Весь день в бегах, да еще после двух дней застолья.
Внезапная непереносимая боль сдавила грудь. Стало очень трудно дышать. Не хватало сил крикнуть. Леденящий ужас охватил все его существо.
– Ма… Ма… Маша… – прошептали бессильно посиневшие губы.
Вдруг в одно короткое мгновение он как бы со стороны увидел сразу все. Малыш в ярко-желтом пальтишке неловко пытается идти к женщине. Она улыбается, ее улыбка – это целый мир, который открывается перед ним. Он узнает в этой улыбающейся молодой женщине мать. Она играет с ним, целует его и смеется, смеется. Потом она наливает ему томатного сока, который ему больше всего нравился. Бабушка из печки достает чугунок с картошкой в мундире, мажет черный бородинский хлеб тонким слоем сливочного масла и посыпает солью.
Маленький светловолосый мальчик сидит на коленях у мужчины в рабочей спецовке. За окном зажглись красные огни на далекой башне. Мужчина негромко поет. Он поет «Темную ночь». Это отец, он только что пришел с вечерней смены. Отец поет душевную военную песню, вдали горят далекие красные огни, хочется спать. На груди у отца блестят боевые ордена. Он несет ребенка на плечах, мальчик машет маленьким красным флажком, а вокруг колышутся большие красные знамена, закрывающие все вокруг. Все, и взрослые, и дети, радуются, смеются, поют.
На берегу широкой реки ребята с удочками караулят покачивающиеся в воде поплавки. Девочки в белых сарафанах несут цветы. Под ногами скользкие, истертые ступени школы. Строгая учительница добродушно улыбается, поправляет своей рукой его кисть с фиолетовой краской и показывает, как правильно делать мазки, чтобы красиво нарисовать цветущую сирень. Соседский веснушчатый мальчишка с синяком под глазом протягивает руку, предлагая помириться.
