Вылез из могилы фашизм, протянул свои жадные щупальца в умы и души. Долго ждал и дождался…
Пришлось призрачному воинству отвлекаться, отбивая атаки чёрных теней. Правда, сил у тех было не так много – слишком уж прогнившими оказались эти души.
И Он не отставал. Где-то рядом душа Лены истекала слезами. Опять, опять война! Которую Он ненавидел. И верил, что она не вернётся на эту землю.
Вернулась. Не добили гадину. Снова окопы, снаряды и рваные куски тел человеческих…
Прилетал штурмовик, навредить успел, но был ослеплён ведуньиным зеркалом, развернулся, ушёл и был сбит под Макеевкой. В верном направлении отправила.
Потом ополченцы будут рассказывать журналистам о том, как мелькали рядом с ними непонятные отблески, дым свивался в странные фигуры. Наверное, чудилось среди непрерывных вспышек и взрывов. Или не чудилось?
А когда наконец все атаки были отбиты и дымное облако рассеялось, с вершины стало видно море. Наше, Азовское, родное!
Дочка мечтала о море, хотела когда-нибудь увидеть океан. Но в детстве и Азовское море выглядит океаном, а счастья уж точно приносит не меньше. Ракушки, уже не с железнодорожной насыпи, а из самого моря. Разноцветные камушки, некоторые волшебные, с дырочками. Тёплая вода, в которой можно сидеть сколько угодно, и не простудишься. Волны, на которых можно прыгать, как на батуте. Ямка с голубой глиной, про которую говорят, что она помогает при болезнях суставов. Вот сколько чудес!
А взяв Саур-Могилу, на побережье вышли очень быстро. Да, потеряли его значительную часть. Но хотя бы Новоазовск наш, хотя бы Седово!
Он потом очень жалел, что не попал в Мариуполь, не поднял своих и там. Ведь сколько раз был и на Азовстали, и на заводе имени Ильича!
Не надо было останавливаться тогда… Но уж очень больно резануло.
На линии пересечения возле Волновахи тётка, предлагающая комнаты для коротающих ночь в очереди, громко заявила:
– Только и жить стали, как эта война пришла! Хоть бы длилась подольше! Дай Бог здоровья тому, кто её начал!
Какой, интересно, Бог у этой тётки? Видела ли она хоть раз дом, развороченный снарядом? Или детей, сутками не вылезающих на солнечный свет, потому что надо прятаться в подвале от обстрелов? Слышала ли вой матери, откапывающей из-под развалин тело собственного ребёнка?
Наверное, нет. Потому что наши снаряды в сторону жилых домов не летают.
Не все, значит, у нас огнеупорные. Есть и те, чей уровень – корыто. И всё равно, кто в него наливает сытные помои, замешанные на чьей-то крови.
Дочери довелось как-то беседовать с группой психологов, оказывавших помощь детям из Широкино – когда там ещё кто-то жил. Потом в посёлке то менялась власть, то он оказывался в серой зоне, пока не опустел окончательно. Узнала много интересного. Например, о сущности человеческой.
Психологи организовывали игры с детьми, пытаясь как-то снять стрессовые состояния. И заметили, что одну девочку в игру не берут. Не хотят.
Стали выяснять, в чём же дело. Выяснили.
– А почему в наши дома попали, а у неё целый?
В качестве тестового задания детям раздавали картинки с силуэтом человека. Как раз после того, как посёлок в очередной раз перешёл от украинцев к ополченцам. Нужно было закрасить силуэт в цвета, символизирующие чувства, которые этот человек вызывает. Образцы цветов были приведены тут же. Но один из мальчиков даже не посмотрел на них. Он просто взял чёрный карандаш и заштриховал всего человека.
– А почему ты так сделал?
– Он плохой. Он у меня забрал.
– Что забрал?
– Я не помню…
Получается, «воины света» попросту вынесли из домов всё стоящее. Какая-то вещь была так дорога мальчику, что психика вытеснила память о ней. Чтобы не сойти с ума от потери.
И в Иловайском котле, и в Дебальцевском души витали над битвой. И враг замирал в ужасе, внезапно увидев перед собой обнажённого по пояс скифа с копьём. Или красноармейца с пятиконечной звездой на головном уборе.
Краматорск, Константиновка, Славянск остались «на той стороне». Ситуация вначале затормозилась. Потом была заморожена. Но души никуда не ушли. Они ждут, когда и где понадобится их помощь.
Потому что Донбасс не может быть расколот. Не может он быть и отделен от России. Именно на Константиновском заводе «Стройстекло» было сварено рубиновое стекло для кремлёвских звёзд. Оно выдерживает ветер и мороз, дождь и снег; выдержало и перестройку, и раскол Союза. Выдержит, что бы ни случилось. Наверное, тоже сверхпрочное, как всё донбасское.
Донбасс – сердце России.
Пока Донбасс стоит – и России быть.
Наши предки позаботятся.
И Огнеупорщик тоже здесь.
А потом пришёл сын.
– Вот, па… И я уже здесь. Помогу, чем смогу.
– Да что ж ты так рано?!
– Получилось так, извини. Тромб.
– Как же она там одна?
– Ничего, справится. Я ей звонить буду!
– Сашенька, Сашенька! – кричала его дочь. – Это ты?! Сашенька!
– Танька, ты что психуешь! Не смей! Сегодня тринадцатое ноября! Каждый год в этот день будешь мне рассказывать, что сделала за год!
– Саша, ну а ты там как?..
Заминка.
– Ну… место хорошее…
– Место хорошее, а тебе-то как там?!
– Хотел бы я тебя видеть рядом… но тебе сюда не надо!
– Сашенька, я понимаю, что мне туда не надо… Но вот ты там, уже всё знаешь. Скажи, что будет?
Щелчок в трубке.
Женский голос.
– Вы там с ума сошли, что ли! Мы только по одной минуте разговаривать разрешаем! Он вам ничего больше не скажет!
– Девушка… девушка, я понимаю, что Вы – Ангел. Но раз мы уже с Вами говорим… Папе… папе привет передайте! Только не забудьте! Пожалуйста!
Андрей Лазарчук
Сопутствующие потери
Техникам и пилотам 3-й отдельной эскадрильи БПЛА Новороссии посвящается
Треньк клювом по проволоке. Тррреньк!
Иван Дмитриевич отложил книгу (Gary Marcus Kluge, The Haphazard Construction of the Human Mind), взял зубную щётку, подошёл к клетке. Воронёнок топтался на жёрдочке. Повернул и наклонил голову, требовательно уставился чёрным глазом. – Кар-р-роший!
– Хороший, – согласился Иван Дмитриевич и, просунув щётку между прутьями, почесал ему шейку. Глаз закатился. – Х-ха… Ка-а… Кар! – Хороший, – повторил Иван Дмитриевич. Задумался.
Воронёнку уже пора было давать имя, а имя никак не приходило. Во? ронам имена не придумывают, имена должны возникать сами. Имя определяет всю будущую судьбу этой непростой птицы. Иногда имена появлялись моментально, а иногда – вот как сейчас – сильно задерживались… Это, в общем, ничего не значило, рано или поздно имя придёт. Но как-то неловко общаться с птицей, никак её не называя.
– Подожди меня, – сказал Иван Дмитриевич и вышел в лоджию. Открыл створку окна, высунулся в тёплую сухую ночь, набил табаком трубку, раскурил. Затянулся, поёжился от удовольствия.
Дом стоял на окраине, окна выходили на юг, почти сразу отсюда начинались дачи. Так что огней было всего ничего. Глаза понемногу привыкали к темноте, и вот уже видны стали звёзды…
…А ещё (он знал, что этого нет на самом деле, слишком далеко, но воображение рисовало) горизонт вспыхивал далёкими зарницами. Будто бы погромыхивало, и тянуло пороховой гарью и гарью сгоревшего тола…
Придерживая рукой забившееся сердце, Иван Дмитриевич вернулся в комнату. Воронёнок смотрел пристально.
– Будешь Искра, – сказал Иван Дмитриевич. – Искра.
– Исс-крра, – повторил воронёнок.
* * *
Все последние годы отпуска ему были в тягость. Хотелось в аудиторию, в лекционный зал, в библиотеку, просто в свой уютный, хоть и спартанский кабинет. Дышать книжной пылью, слышать скрип и стук рассохшегося паркета коридоров, вбивать в головы студиозусов основы знаний. Студиозусы год от года становились в массе своей глупее и глупее, но при этом наглели по экспоненте. Это был вызов, и пока что Иван Дмитриевич с ним справлялся. Хотя и знал, что рано или поздно всё кончится скандалом и увольнением. На участившиеся вопросы «Чому не державною мовою?» терпеливо отвечал на украинском, что до тех пор, пока не будет создан адекватный понятийный тезаурус, будет преподавать так, как считает нужным, поскольку в противном случае не гарантирует полной взаимной коммутации. Оппоненты слегка терялись. Ректор его защищал, но Иван Дмитриевич знал, что Потылица не всесилен и на него давят и сверху, и с боков, и снизу, со стороны студенческих патриотических объединений. Он сразу сказал Потылице, что готов уйти в любой момент и что не будет в обиде, и именно поэтому ректор готов был держать его до последнего. Чтобы в критический момент скормить толпе и эффектно, и эффективно.
Хорошо, что пока никто не знал про Вику с девочками. Но узнают рано или поздно.
Вика была племянницей, девочки-близняшки, Таня и Даша, внучками – единственными родными людьми. Они жили там, где вспыхивали зарницы. Иван Дмитриевич много раз просил её приехать к нему или перебраться в Россию. Но Вика была такая же упёртая, как он сам. Здесь наш фронт, дядя, говорила она, куда я от учеников? Она была учительницей истории, и Иван Дмитриевич понимал, что здесь, в Городе, она преподавать не сможет.
* * *
Серёжка Полторак снова сбежал из дому. Он сбегал примерно раз в полгода. А что оставалось делать, когда жизнь повторялась как дурной сон: мать приводила очередного мужика, и тот рано или поздно начинал Серёжку учить правильно себя вести? Учили все одинаково…
Хорошо было сбегать весной или осенью. Дачи в основном стояли пустые, а вскрывать нехитрые замки он умел давно. Один из «батьков», весь синий от татуировок, показал ему, как это делается, а у Серёжки оказались способности. Кстати, неплохой был мужик, руки не распускал, и, может быть, всё бы у них срослось, но однажды он ушёл из дома попить пива с друзьями – и больше не вернулся. Мать так и не смогла узнать, куда он делся. Да, может, не особо и узнавала – привела другого, и всё. Вот тот был козлина…
Сейчас, летом, прятаться на дачах куда труднее, народу много. Пришлось пробираться через заросшую сухую балку и лесополосу в заброшенную часть дачного посёлка. Была такая. Почему её забросили, Серёжка не понимал, но тут было как под Чернобылем: пустые дома, сплошной бурьян, изломанные больные деревья с пожелтевшими листьями. Домов, наверное, с полсотни на двух улочках. И – никого.
Он только начал осматриваться, когда навстречу ему из кустов вышла большая неопрятная собака. Наклонила голову, молча показала клыки. Серёжка вытащил из кармана пистолет, медленно поднял. Собака какое-то время смотрела на него, потом что-то поняла, поджала хвост и исчезла. Больше не появлялась.
Пистолет он с месяц назад вытащил у пьяного, валявшегося в гаражах. Спрятал на всякий случай – вдруг пригодится? Сепары нападут, а он без оружия. Вот – пригодился.
Некоторые домики были грубо взломаны. Туда он даже не входил. Наверняка ничего нет, да ещё и насрано по углам. Находил запертые, возился с замками, пробирался внутрь, осматривался при свете фонарика. Обязательно лез в подвал.
В четвёртом по счёту домике он решил поселиться. В подвале было полно банок, за домом нашёлся колодец со старинным ручным насосом, в шкафчике возле продавленной кровати-раскладушки лежали затхлые, но чистые простыни. Что ещё нужно человеку? Электричество. Ладно, чего нет, того нет. Обойдёмся…
Серёжка распаковал рюкзак, спрятал две буханки хлеба в кухонный шкафчик на стене – от мышей. Сел за стол, подпёр руками подбородок. Он был уставший и почти счастливый.
* * *
Часов в семь вечера Иван Дмитриевич начал собираться. Удочки в чехле, ящик со всяческими рыболовными принадлежностями, складной стульчик, старая брезентовая плащ-палатка, проволочный садок, термос, помидоры, бутерброды… Набор был надёжный и никогда не вызывал подозрений у проверяющих. Да и сам облик Ивана Дмитриевича склонял к доверию: лет семьдесят на вид, аккуратная седая шевелюра, академическая бородка, круглые подслеповатые очочки, старая «вратарская» кепочка, советских времён штормовка… и всё это трясётся в голубеньком ушастом «запорожце». Единственный предмет, который выбивался из тщательно проработанного образа, – десятидюймовый планшет, китайский ноунейм; впрочем, из всех программ там были только карты с отмеченными рыбными местами. Ну большие карты, всю область охватывающие, так их других и нет в природе. В общем, никогда к планшету патрули не цеплялись.
В девять он подъехал к даче Никиты. Никита двадцать с лишним лет назад был его аспирантом, и отношения у них до сих пор были «сенсей – кохай» – хотя Никита, конечно, продвинулся куда дальше, особенно в практическом применении их исследований. Сейчас он работал в фирме, которая разрабатывала проекты для армии и нацгвардии; там он колдовал над филинами и голубями, прекрасно зная, что это тупиковые пути. Но стоило произнести вслух волшебные слова «ночное зрение» или «киевская княгиня Ольга», как на филинов-разведчиков и голубей-поджигателей отваливали нехилые такие суммы. Собственно, из этих сумм они с Иваном Дмитриевичем и финансировали собственную программу. Красть в наше время было куда безопаснее, чем получать деньги со стороны…
Никита ждал его на крыльце, уже полностью экипированный – в шляпе, видавшем виды широком плаще и резиновых сапогах. Они обнялись и пошли в сарай, к вольерам.
– Как Машка? – спросил Иван Дмитриевич.
– Ничего нового, – сказал Никита. – То получше, то похуже. Эскулапы твердят: «Покой, покой…» А где я ей возьму этот покой? Не завезли покой в наше сельпо…
Машку, Марию Никитичну, Никита поднимал в одиночку с шести лет. Не женился. Машка блестяще закончила универ и начала работать в одесской лаборатории – тоже зоопсихология, но с морским уклоном. Платили гроши, но была хорошая перспектива уехать в Италию к профессору Канестрини – уже шла вполне серьёзная переписка. Но второго мая Машку чудом спасли из горящего дома, и с тех пор в ней что-то всерьёз надломилось; она была не борец, и на Куликово поле пошла тогда просто за компанию… Никита перевёз её в Город, держал при себе лаборанткой, таскал по врачам – без всякого результата: Машка оставалась вялой, безвольной, ничем не интересовалась, ничего не хотела, только сидела, уткнувшись в телевизор, а потом плакала ночами.
Трое воронов были готовы сегодня: Гром, Невермор и Красавец. Это была одна генетическая линия, но разные поколения – в каком-то смысле дед, отец и сын. Младшему, Красавцу, было три года, а старшему, Грому, – пять. Все были в прекрасной форме и встретили Ивана Дмитриевича весёлым покряхтыванием – передразнивали, мерзавцы.
Он их погладил, поговорил за жизнь, рассказал анекдот про ворону и обезьяну – вороны вежливо похохотали, потом умолкли. Догадывались, что им предстоит. В деле
