Елена Счастливцева "Сашкино детство"

Его прыжки приходились на узкое пространство между несколькими валунами, лежащими у своих ямок на дне, и прикатившимся сюда течением старым корявым пнем, но внимание парня приковано было только к девушке, загорающей на берегу.

Наслаждаясь теплом, она почти спала, пока в траве что-то не зашуршало. Змея? Девушка приподнялась, вглядываясь туда, откуда донесся шорох. Парень обнадеженно запрыгал выше. Он так хотел, чтобы она заметила его сама, и не просто заметила, а восхитилась! Ну, если не восхитилась, то хотя бы одобрила. Но девушка не замечала его трюки и не восхищалась – она с тревогой смотрела в траву, туда, где притаился птенец.

Парень устал скакать, и, наглотавшись воды, вышел на берег.

«Боже, какой он огромный!» – в ужасе подумал вороненок, медленно задирая голову выше и выше. Казалось, этому человеку не будет конца. Птенец попытался вдавиться во влажную мягкую землю, но та не пускала его в себя. И еще он подумал и тут же забыл от страха, что этот великан ненамного старше его самого.

– Ты чего? – спросил парень девушку.

– Там змея…

– Глупенькая! – он покровительственно улыбнулся и послушно лег рядом, на свое место.

– Ой, холодный! – вскрикнула девушка и поспешно отодвинулась. Ей не было нужды находиться около него или видеть его: она ощущала его присутствие всегда, пусть даже за сотни километров.

Парень присмирел, гладя взглядом тоненькие плечики девушки, скользнул по изогнутой шейке, пошептал за ушком, куда заправлена была выбившаяся из узла прядка волос. Засопев, он чуть коснулся кончиками пальцев ее теплой, разрумянившейся на солнце щеки. Девушка повернула голову и приподняла опущенные ресницы – и тут вороненок, не в силах более справляться со страхом, вывалился из высокой травы. Он, растопырив крылья и широко раскидывая сухие тонкие ноги, попутно вываливая из себя то, чем метят территорию, с криками бросился прочь.

Каркать он еще не научился, но кричал так громко, что не слышал смех за своей спиной. Он бежал, оглушенный своим собственным криком и хлопаньем крыльев, до тех пор, пока почти не застрял в невысоком ельничке. Елочки, укрывшие вороненка, были не выше его самого и, вероятно, высыпались все из одной шишки, но среди них птенец затих, успокоился, прижав иссиня-черные крылья к телу.

С одной стороны реденького ельничка высовывался черный глянцевый нос, с противоположной – подросший, но не совсем взрослый хвост. Над ельничком возвышался хохолок птенца, а над ним повисло небо – синее-пресинее. Птенец, вспомнив, что умеет летать, взъерошил перья, несколько раз прыгнул, взмахнул крыльями и попытался усесться на ветку старой ели. Ветка, пружинясь, закачалась, сухо звеня бликами иголками; вороненок соскользнул с нее и взлетел еще выше. Он, усевшись поудобнее у самого ствола, в зарослях безвольно свисающих темных, со светлой опушкой, еловых лап, застыл силуэтом, оглушаемый со всех сторон любовными птичьими криками.

Было самое начало лета, или конец весны, и еще не раскрутили свои улитки папоротники, и хвощи, протыкая землю, не раскинули мягкие иголки. С сосен сыпалась не то пыльца, не то споры, а в восходящем потоке навстречу ей плыла другая пыльца, с цветов, и в просветах между деревьями роилась золотистая мошкара.

На смену страху к вороненку пришел голод, и он, задев чернущими крыльями тысячу еловых иголок, оттолкнувшись от упругой сиренево-коричневой ветки, неумело огибая деревья, полетел туда, где его кормили большие лесные вороны – родители.

Они прилетали к разрушенной церкви на кладбище, кажущемся совершенно заброшенным, если бы не нетленные пластиковые цветы – яркие и аляповатые. В ожидании кормежки вороненок, и его братья и сестры влетали через кованые решетки в разверзнутые окна, вылетая из других, пронзая церковь полетом, пролетая по дуге, один за другим, через рухнувший свод, через проемы в стенах над белыми шапками цветов бузины.

Пол церкви устилали птичий помет, битые стекла и деревянная труха. Вороненок деловито порылся там, для порядка постучал клювом по полусгнившей деревяшке, порыхлил ногами землю – ничего интересного! Отряхнувшись от пыли, он с достоинством вышел из церкви. Его спугнула девчонка в съехавшей с головы неумело повязанной косынке. Девчонка, испугавшись и закричав не хуже птенца, бросилась в глубь церкви, оглядываясь и ища взглядом, куда бы повесить вышитый крестиком платок. Она, оставив его на каком-то крюке, выскочила наружу и, не разбирая дороги, через лопухи и крапиву побежала к стоящей поодаль бабке с клюкой.

Когда они удалились и голоса их затихли, прилетели те, кто кормил вороненка. Один нес в когтях теплую крысу с раскачивающимся на ветру хвостом, другой – жабу, холодную. Затем взрослые птицы улетели, и это означало, что воронята должны учиться жить в одиночестве.

…И вороненок стал вороном, и научился жить один в лесу, вдали от людей, одинаково не доверяя и презирая и тех, кто был крупнее, и тех, кто мельче его.

А более чем через год, когда деревья в лесу растворились в молочно-белом тумане, поглощающем и снег, и землю; когда морозы лютовали только по ночам, а днем ослепляли холодное солнце и сверкающий снег, ворон стал летать не один. Как и он, лесная птица, черная-пречерная, она летала одна, но она была не такая, как все.

Вместе они парили над полянами и озерами, скованными снегом и льдом; над притихшими, с выстуженными трубами и печками, деревнями, к которым не вилась ни одна тропинка. Это была царственная пустота; все небо и безмолвная земля – его, и еще ее. Здесь только воздушные струи обтекали крылья птиц, и нет в замерзшем воздухе никого живого, даже серокрылой вороны, улетевшей поближе к городу… Хотя, нет: там, внизу, из сугроба выглянула мышка с коротким хвостиком.

Птицы, насытившись и, ощущая тепло где-то глубоко внутри себя, сидели на поваленном дереве недалеко дороги. Эту мышь заметил ворон. Он упал на нее сверху, не дав юркнуть в снег. И если его подруга, умиротворенная, дремала, осыпаемая снежной крупой, то ворон ощущал необыкновенный прилив бодрости. Он походил по краю коряги, взлетел невысоко, и, совершив крутой вираж, присел рядом с полуспящей подругой, распушив перья от важности. Потом ворон, не дождавшись должного внимания, разбежался, взмыл вверх и уже собирался пролететь совсем рядом с ней, чтобы заметила.

– Черт! – в сердцах Витек ударил по тормозам, когда на бегу его «Жигуль» содрогнулся на обледенелом тракте от удара и вскрика птицы. – Хорошо, что обошлось, – он придирчиво разглядывал лобовое стекло.

Снега в эту зиму выпало уж больно много.

У бабушки в деревне

Медленно подползала осень. Просто солнце, обходя деревню, с каждым днем опускалось все ниже и ниже, и длинные утренние тени лежали теперь почти до полудня. Со слабым шелестом под сухими солнечными лучами падали на пожухлую траву желтые и красные листья, а в пышных кронах яблонь пестрели круглые теплые яблоки. Разрушающие душную тишину дня редкие детские крики да беззаботный всплеск воды только усиливали чувство обреченной неустойчивости. Быстро наступал вечер, выползали сырые холодные тени, и уходящее солнце вело послушную природу по годовому кругу.

Но лето все не отступало, и как затянувшаяся бессонница, изматывающий угар, каждый новый день бездушно жалил лучами омертвевшую землю. И вот однажды ночное небо, пересыпанное столькими яркими и крупными звездами, что некоторые из них слетали и безвестно гасли, затянулось низкими разодранными тучами. Они, сталкиваясь между собой, грохотали, раскалывая небо желтыми электрическими молниями, и вскоре набухшие небеса разрыдались дождем. Он шел три дня – слепой, монотонный… А когда иссяк, стало ясно: лето прошло.

Тогда уехали все, и последними – Маринкины двоюродные сестры. Они еще с утра принялись веселиться: скакать козами, гоготать и петь дурными голосами. Маринка бегала за ними и все то же повторяла, но как же ей было нестерпимо грустно! А когда девочки играли в прятки и водила местная Люська; когда Маринка выскакивала из своего убежища и летела через порыжевший луг, и травинки жесткими метелками стегали загорелые икры, стучали по голенищам резиновых сапог; когда толстая невысокая Люська не могла догнать ее, от чего ей приходилось водить в четвертый раз, как тогда тоскливо было Маринке!.. Вот сейчас, еще скорее, чем мгновение назад, бабушка позовет их обедать, а затем тетя Вера с девочками уедут, и Маринка останется одна.

Девочка спряталась за кустом сирени в заросшей канаве, прорытой вдоль реки. Когда-то здесь ждали немцев и перекопали весь берег, да так и не засыпали. Но немцы, слава богу, как и татары, сюда не сунулись. Впрочем, сюда боялись соваться не только татары: за все лето один только раз, на Троицу, заехал из-за леса на своем тракторе Петя, но, погуляв изрядно, на обратном пути сшиб две сосны и, вылетев из кабины, проспал безмятежно под бледным северным небом до самого рассвета.

Зато над деревней каждый день после полудня, отчаянно тарахтя, раскинув свои широкие и прямые, как бревна, крылья, низко пролетал четырехкрылый самолет. появляясь из-за леса, он за ним и исчезал, медленно и тяжело пролетев над деревней. А вечерами, как тихий ангел, парил над бабушкиным домом белый аист. Он, едва взмахивая большими крылами, спускался, скользя по воздуху, к низкому противоположному берегу. Там, посреди поляны, высится остов дерева. Аист, поджав ногу и устроившись поудобнее на одной из его пологих ветвей, закрывает свои круглые черные глаза и засыпает.

Перед сном Маринка подходит к окну и подолгу смотрит на величавую красноногую птицу. Сейчас Маринка сидит в канаве и, обхватив коленки, смотрит на реку. В продолжение ее взгляда на дуге травинки раскачивается над бездной реки тонконогий паучок; сквозь заросли клевера и осоки, подымающихся выше глаз, проглядывает русло еще одной реки, огибающей поле со стогами.

И там, где одна река вбегает в другую, берег взмывает вверх так круто, что разорвался зеленый дерн, обнажив ржаво-красные песчаные скалы, подбросив к облакам лес, раскатав по бревнышку стоявшую здесь когда-то деревянную крепость. Во всяком случае, так говорила не только бабушка: что она была, эта крепость, и жили там, в домах с резными ставенками, люди, и в сумеречном хлеву мычала скотина, и скрипели ворота, и, стуча когтями по дощатым мостовым, бегали безродные шавки, кукарекали во дворах петухи, и поворачивался ворот колодца, и в деревянное ведерко с плеском наливалась вода.

И, отпев в церкви покойника, грустная процессия, неслышно ступая лаптями, уходила на погост, чтобы навсегда упрятать его от глаз. И варилась хмельная брага, и прилюдно невесту целовал в уста жених, исколов ее зардевшиеся щеки пробивающейся клочьями молодой щетиной – и все это поглотил мох, наглухо законопатив все щели в земле.

Но где еще угадывались очертания жилищ, кукушкины слезки роняли свои сухие круглые зернышки, и папоротник, никогда не цветущий, корнями крошил уходящие вглубь камни, и бровастые совы, хлопая желтыми глазами, прятались среди перевитых хмелем лап елей. Только и остались от той жизни, что бесформенная сипло дудевшая глиняная свистулька, найденная Маринкой в речном песке, да застрявший в ивняке после половодья остов маковки церкви, пущенной откуда-то в революционных 1920-х годах вниз по течению и нашедший в прибрежных кустах свое пристанище.

Кусок леса в этом месте назывался Городок, а люди ушли выше по реке, и их село было когда-то таким большим, что кто-то, упершись в землю покрепче ногами в небеленых портах и, раскинув, что есть мочи, руки, восхищенно выдохнул: «Селище!». И этот кто-то, глядя на дома в Маринкиной деревне, крепче которых не было на всем белом свете, то есть ни за десять верст, ни за двадцать, ни даже за сорок, потрясая кулачищами, радостно сказал: «Дворищи!».

Так и глядели друг на друга через реку Селище с Дворищами, укрытые спускавшимся с холмов лесом, и казалось, не будет ему конца – как и не будет иной жизни. Но это обман, как трава над головой, и в ту, другую, жизнь уедут сегодня надоедливо радостные Маринкины сестры.

Маринка сама перевезет их через реку, с плывущими по ее глади облаками, оставит челн у большого камня, пойдет с девочками вдоль реки по тропинке, у раскалывающихся от старости лип посадит сестер в рейсовый «пазик», помашет, зачем-то улыбаясь, рукой: «До свидания, до следующего лета!», – а потом пойдет по той же тропинке обратно, но уже одна. Одна, потому что родители ее отправили к бабушке на целый год, а сами уехали в Африку – строить дорогу.

* * *

– И зачем так далеко строить? – нередко ворчала бабушка. – У самих грязи по колено…

– Бабушка! – Маринку ужасала озвученная крамола. – Это же братская помощь!

– Да, братья у него (бабушкиного сына) в Африке сыскались!

Маринка переживала за политическую недальновидность родного человека.

* * *

Бабушка зовет всех обедать, Маринка выходит из своего убежища, так и не найденная. В доме окошко открыто еще по-летнему, ветер гонит прочь тюлевую занавеску, обнажая выцветшее небо, и солнце роняет на пол тусклые блики. Бабушка беспокоится, что простынет суп, и захлопывает окошко, занавески, раздуваясь бессильно, опадают, волоча за собой по полу дырявые тени.

Суп этот, предмет бабушкиного беспокойства, в котором Маринка задумчиво водит ложкой, – всего лишь водица, где с белыми кубиками картошки и оранжевой морковки плавают бесцветные ошметки грибов. И где тот подосиновик с маленькой круглой шляпкой, что она нашла, раздвинув мокрую зеленую траву, когда утром, рано-рано, они шли через поляну в лес, сбивая с травы росу и оставляя за собой четыре вьющиеся яркие тропинки? Под глянцевыми от воды сапогами, шурша, путалась трава, и голос тети Веры звал откуда-то из чащи:

– Девочки! У-у-у-у-у, девочки!..

Глухо капала вола, стекая с иголок елей на земляничные кусты без ягод. Девочка задевала ветку – и сыпался на лицо и руки короткий холодный осенний дождь. Они долго бродили, не видя друг друга, аукались, а потом у огромного замшелого валуна, у разоренного опустевшего муравейника вдруг появилась тетя Вера и сказала, что всем пора домой. Туман таял, они уходили из леса, унося по тяжелой корзинке, и в нее падали листья, засохшие зонтики сныти и бубенчики горького чернобыльника.

* * *

Маринка целовала сестер – и все: нет их. Осталось только легкое облачко пыли на дороге, но и оно быстро осело – как и затихло урчание пропавшего вдали автобуса. Девочка побрела вдоль берега к лодке. Вот там, на другом берегу, зажатые рекой и лесом, отделенные от мира пургой, ледоставом и ледоходом, будут они жить вдвоем с бабушкой. И вся-то их деревня – три дома. На одном краю она, на другом – Люська с родителями, а посередине – тетка Катя. Вот вам и Дворищи. А тут еще через три дня школа новая…

* * *

– Класс у нас отличный, – говорила Люська, – Шесть человек. Ты седьмая будешь.

Люська беспечно сосала травинку, а солнце, грея ее курносую моську, не позволяло открыть узкие синие глазки. И все же она их округлила, как могла:

– Ты представляешь, Колька Тычинкин, сын директора, прямо ненормальный какой-то! Все время на меня смотрит! Надоел, хоть совсем в школу не ходи!

Девочки, размахивая корзинками, шли по пестрой от опавших листьев тропинке; звучно чавкали их резиновые сапоги, с силой вырванные из грязи с пожелтевшими волосьями травы, и разлетался в белое крошево под Люськиной ногой жирный мухомор. Сквозь ощетинившуюся крапиву и отцветшую ломкую таволгу девочки пробирались к малиннику, к ярким бугристым ягодам в окружении поникшей зелени. Но от шелеста падали, стуча по листьям, в мокрую траву одна за другой отяжелевшие малинины, и смородина, цепляющаяся в тени деревьев огрубелыми корнями за разбитые фундаменты, повиснув прозрачными красными и черными каплями, расползалась в руках остро-сладкой кашицей.

Девочки забирались на черемуху с буро-зелеными опадающими листьями, и, ощущая во рту терпко-вязкий вкус перезревших ягод, бродили среди выстроившихся в геометрическом порядке корявых кленов и дубов и, обойдя круглый пруд, окаймленный кустами сирени и жасмина, оставляя позади остов дома с торчащими из проломов венецианских окон пучками бузины, усыпанной ядовито-красным горохом; они шли через поляну, изрытую кабанами и спускались по растрескавшимся ступеням в сложенный из глыб пустой погреб.

– У-у-у-у, – кричали они в гулком погребе, и чужим голосом из подземелья вторило эхо. Неслышно сыпался песок, и, шурша, медленно сползала в расщелину толстая глянцево-черная змея.

Но когда девочки уйдут и станет тихо-тихо, навстречу плавно спускающемуся желтому или красному листу не сразу тяжело взлетит бабочка, и ветерок погонит по бездонным от черного ила разноцветные кораблики листьев, и вослед своей скользящей по траве тени пролетит птица, и сюда из чащи, хлопая грустными глазами, раздвигая голые ветви сучковатыми рогами, мягко ступая мохнатыми копытами, придет лось…

– Ну что, – сказала Люська. – Пошли домой, новенькая!

* * *

Новый класс Маринке понравился. Он оказался, как и обещала Люська, маленький и дружный. Не «а», не «б», а просто 7-й класс: один-единственный.

* * *

– Здравствуйте, тетя Дуся! – Маринка стояла в дверях Люськиного дома.

– Здравствуй, доченька, здравствуй, – отвечала Люськина мать. О цели визита она не спрашивала: просто так пришла.

Люська высунула из комнаты лукавую моську:

– Проходи скорей, сейчас кино будут показывать!

– А какое кино, а? – Маринка торопливо сбросила резиновые сапоги и повесила на гвоздь тощенькое пальто и платок.

– Да не знаю, – отвечала незримая Люська. – Девчонки говорили, что про любовь, а тут хрыч про уравнения какие-то рассказывает.

Маринка вошла в комнату, вежливо поздоровалась с Люськиной бабкой Анисой, тускло глядящей на решение дифференциальных уравнений второго порядка.

– Маринк, а Маринк, – кричала из кухни тетя Дуся. – Ты бы хоть чему мою дуру поучила! Эвон скоко двоек, а по географии и вовсе единицу принесла!

– А ну тебя, – смеясь, отмахнулась от матери Люська.

– Чем глазеть про любовь, лучше бы географию поучили. Я тебе говорю! – прикрикнула она на Люську. – Титьки-то во какие отрастила, и про любовь ей кино подавай! Маринушка, ты грамотная, отец с матерью в Африке живут… Научи ты мою девку географии! – Тетя Дуся уже рылась среди десятка книжек, стоящих на этажерке. Она, вытащив одну из них, медленно прочла: «География».

Все, любовь закончилась: началась «география», и она была вручена Маринке.

– Учитесь, родные, а я вам пирогов с топленкой принесу. – Главное – питание, – наставляла она уже из кухни. – Без питания ничего не будет. Здоровья не будет, голова работать не будет…

Под грохот литейного цеха и лязг тракторных гусениц обещанного фильма «про любовь» тетя Дуся с шумом отодвинула заслонку печи, достала ухватом еще горячий глиняный горшок и разлила по «бокалам», граненым стаканам, молоко – густое, розоватое, – да так, что в каждом из них сверху плавала коричневая плотная пенка. Она отрезала пахнувшие теплым нутром русской печки румяные мягкие пироги: один с морковкой, другой – с творогом.

После этого тетя Дуся, отдав девочкам молоко с пирогами, тем самым завершив процесс обучения, уселась за стол и подперла голову толстой красной ручищей. Она с отсутствующим видом жевала пирог, глядя поверх злополучной «Географии» на честные открытые лица рабочих и партактива, мелькающие на экране.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=70949575&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Шишо?к – леший, черт, домовой; вредный и старый, но не очень злой – по мнению автора