Мне стало скучно. Я сидел и смотрел на окна, и за каждым из них, возможно, жила моя будущая любовь.
Однажды я побывал у тети Веры в гостях. Ей было около тридцати, и она неизменно жила с одним из кандидатов в мужья. Когда мы с родителями пришли по приглашению тети Веры, дабы поддержать интеллигентное общество, на ее день рождения, в кандидатах ходил как раз он – дядя Михаил, актер-режиссер.
– Учился у Хейфеца, – тихо сказала мне тетя Вера. Я не знал, кто это, но сделал вид, что потрясен.
Тетя Вера между тем сияла. Я все пытался понять, что в ней изменилось, кроме красного платья. Потом заметил, что она накрашена и сильно надушена. Была она худа и невысока. Из тех женщин, которые вроде ничего себе. Но мне она нравилась, конечно. Собственно, в четырнадцать лет мне нравились буквально все взрослые женщины, кроме тех, у кого излишний вес, и совсем старушек.
Но в тот вечер тетя Вера была неотразима. Пока все выпивали белое вино (так тетя Вера и говорила: «Хотите белого вина?» И, так как другого вина на столе не было, то все хотели именно белого) и говорили тосты, мои родители из вежливости оставались в гостях, но как только народ перешел к растворимому кофе, сослались на трудный завтрашний день и заторопились домой.
Мне же разрешили остаться. Благо жили мы в том же подъезде двумя этажами ниже…
Во время кофе все достали сигареты. Зачем-то выключили свет, оставив горящим желтый торшер. Включили пластинку Джо Дассена. Гости начали танцевать.
Дядя Михаил сидел и курил. Тетя Вера, присев рядом на ручку кресла, что-то шептала ему. Причем мне показалось, она настаивает. Объясняет. Просит. При этом она все время поправляла ему воротник рубахи.
Но дядя Михаил курил и иногда отрицательно качал головой на ее слова.
Тогда тетя Вера встала и подошла ко мне.
– Что же ты не танцуешь? – спросила она и, схватив мою руку, потянула меня танцевать.
Я был не против. Единственное, танцевать было трудно, потому что тетя Вера очень прижималась.
Я удивился. Неужто она влюбилась в меня? Вела она себя именно так. Время от времени, танцуя, я видел дядю Михаила. Он курил и, бросая взгляды на меня, морщился, как обычно.
А мгновения тянулись, и я все думал, когда же тетя Вера заговорит о своей любви…
И вот она действительно губами приблизилась к моему уху и прошептала…
То, что она прошептала, было в тот момент настолько странным, что я помню и слова, и интонацию до сих пор.
– Джо Дассен умер, – сказала она. – Но он навсегда останется в наших сердцах.
И тут музыка кончилась.
Я отпустил тетю Веру и сел на место. Она зачем-то пошла на кухню. Я отхлебнул остывший уже, горький кофе. И не заметил, как ко мне подошел дядя Михаил. Он тоже наклонился и тихо сказал мне:
– Противная ты обезьяна.
И сел на место.
Я совершенно не знал, что делать. И когда все гости стали собираться, ушел и я. Если бы тетя Вера любила меня, то, наверное, остановила бы. Но она только сказала:
– Пока, заходи к нам еще.
На следующий день дядя Михаил опять вышел во двор с сигаретой и, поморщившись, присел со мной рядом.
– Есть ответственность личности перед зрителем, – сказал он. – Морально-этические критерии. Это основа.
Я не понял, но кивнул.
– Слушай, а что от тебя так одеколоном воняет? – спросил он. – Ну нельзя так. Ты же ведь мужчина все-таки… а не какой-нибудь там… ты ведь не какой-нибудь там?
– Нет, – ответил я, – не какой-нибудь.
Я встал и пошел к подъезду.
– Погоди ты, личность! Ты что, обиделся?
– Нет… – Я помолчал. – Мне кажется, тетя Вера вас не любит. Это она все от безысходности.
Дядя Михаил не разозлился. Просто вдруг посмотрел на меня удивленно.
– Слова-то какие знает. – И повторил, точно пробуя слово на вкус: – Без-ыс-ход-ность…
– А еще, – сказал я, – я не какой-нибудь. Просто кошка наша, Муська, мне кепку обоссала. Вот я и лью одеколоном. А то запах не отстирывается.
Зачем я это сказал, не знаю. Как не знаю, какое впечатление произвело на актера-режиссера мое откровение.
В следующий раз я увидел его только по телевизору. Он играл джинна в детской передаче по третьему каналу.
А у тети Веры появился другой. Дядя Василий. Про которого она восхищенно сказала мне, что он физик. Ученый.
Но мне было все равно. Я совсем не ощущал себя противной обезьяной, но меня очень волновал вопрос: кто же я на самом деле? И еще меня волновали светящиеся окна соседних домов, за которыми, возможно, жила моя единственная, вечная любовь.
И небо. Синее и фиолетовое. В розовых прожилках. Бесконечное предвечернее небо.
Дойти до моря
Нет, не сама с собой она говорит, орет, ругается.
Не сама с собой, как думают те, кто ее совсем не знает.
Она разговаривает с ногами так, будто они отдельные живые существа.
И не слишком, кстати, приятные.
Кричит на них почем зря.
– Ну пошли! Пошли! Хватит подгибаться, мать-перемать.
И ковыляет так целеустремленно, что не смогу придумать причины, зачем я сам бы таким усилием воли пошел.
Что могло бы меня к таким мукам подвигнуть?
Но она бредет, опираясь на палку.
А иногда в порыве злобы бьет этой палкой себе по ноге. И бьет так, что, кажется, должна бы упасть старушка и взвыть от боли, а нет. Орет и лупит палкой по ноге:
– Пошла! Пошла, говорю.
Упрямая старуха.
Мое любопытство удовлетворили наши бабки из прихода в храме.
– Как же, Сильевна это, – рассказывают. – Характер противный. Ругача-а-а-я!
– Сильевна?
– Ну да, так кличут. Баба Галя еще. Галина Васильевна. С тех пор как Петька ее помер, ноги подкашиваться стали. И характер еще хуже сделался. И так-то был не то чтобы.
– Не то чтобы. Стервь же всегда. Просто Петька ее смягчал. Недаром же сказано – прилепись, мол, к мужу. Вот Петька – чудо был. Такой мужик!..
И я узнаю о Петьке…
…Старушки наши благообразные, тихие одуванчики, приободряются, оживляются и даже хорошеют при воспоминании о нем.
Лица светлеют, а слова теплеют.
– Да, Петька, Петька… Хороший был мужик. Правильный. И для всех слово найдет.
– Слово? – спрашиваю.
– Да. Такой ободрительный был. Как чего скажет – точно поцелует.
– Слушай, чего ты такое несешь про покойника-то? Поцелует! Ишь ты, размечталась. Не слушай ее. Хороший он был, душевный. Душой ласковый.
И я вижу, что старушки мои вовсе и не старушки, а женщины, которые вспоминают чужого Петьку как какой-то свой тайный, почти сказочный идеал.
– Душевный, а полюбил стервь.
– Может, и не полюбил. Просто сунулся по молодости, а дальше что – порядочный мужик был, страдал…
– Опять врешь. Любил он Сильевну! Цветы сажал ей.
– Может, она красивая была? – спрашиваю.
– А и ничего себе. Так гожая.
– Марыська у сто раз лучше. Ан нет. Точно околдовала Петьку стервь.
И бабки переключаются на спор о какой-то Марыське, которая и на лицо, и на фигуру была лучше всех, да рано померла…
Так что историю про цветы под балконом Сильевны я узнаю позже.
Собственно, и истории никакой нет. Петька, работавший на корабельном заводе в нашем приморском поселке, был совершенно обычным поселковым парнем. Может быть, действительно чересчур добрым, почти до бесхарактерности преданным и одновременно физически сильным. Вот от бесхарактерности этой и переехал он жить ближе к заводу. В панельную пятиэтажку. Переехал куда не хотел. Он-то вырос в частном секторе в своем доме. Любил на маленьком участке розы сажать-поливать. И росли они в местном климате огромными благоухающими кустами…
Но Сильевна, как всегда, победила. Дом продали брату Петьки в рассрочку. Деньги потратили на хорошую гэдээровскую мебель да остатки прожили.
А квартиру получили от завода Петькиного, где его ценили.
Ходить на работу стало близко, а розы…
Клумбу Петька быстро организовал рядом с подъездом, отгородив угол шинами. В тенистом дворе розы росли плохо. Редкие листья, еще реже цветок-другой. Палки. Но под неусыпным Петькиным контролем не умирали. А с годами так и вовсе превратились в крепкие невысокие кусты…
Сильевна всегда ругала Петьку и за вот эту дурацкую страсть к цветоводству, и за общую какую-то бесшабашность с бесхребетностью, и за…
Всегда находилось за что.
Петька же в ответ шутил и шел на поводу. При этом розы не бросал.
Как не бросал и стервь, которая, по мнению всего поселка, губила своей стервозностью отличного парня Петьку.
Но сгубить его было нельзя. Разве что расстроить. Это ей удавалось.
А так жил он и будто не замечал, с кем живет. Веселый бежал на завод. Веселый возвращался с завода к своим розам и к ней, Галочке.
– Ты, Петька, смотри! Всем на заводе заказы давать будут. Уж не профукай!
– Не профукаю, Галочка.
– Не профукай, говорю, а то, знаю тебя, опять уступишь какой-нибудь фифе вашей. Смотри!
– Да уж только раз! У нее, чай, вон двое. Мальчишки. Ей нужнее.
– Смотри, говорю. Мальчишки у нее. Нам мяса тоже надо. Она вон неизвестно от кого нагуляла…
– Чего это неизвестно, Галюнь. Известно. Посадили Серегу.
– Вот я и говорю, не надо неизвестно от кого детей носить. Ворье.
– Трудно женщине одной.
– Это мне с тобой, шалопаем, трудно! Другие вон. А ты!
Петька замолкал и думал о чем-то, мрачнел ненадолго. А потом взгляд его опять теплел.
– А что, Галина Васильевна, коли опять мясо в заказе будет, заготовим мы с тобой знатный шашлык и пойдем к морю.
– Чего это. Все ты сашлык, сашлык! Да на море.
– Мясо в уксусе замачивается. С луком, говорю. И жарим на углях. Технология!
– Не люблю я море! Воняет там гнилым.
