Короче, одевалась она не для красоты, не для того, чтобы нравится, а чтобы удобно было не отвлекаться от того, что интересовало, к чему тянуло всей душой. Интерес к чему-то, вообще, в одну лодку с желанием нравиться кому-то не сядет. Поэтому тему гардероба закончим почти сразу, почти не начиная: она для Поэ никогда не стояла так, как стоял восклицательный знак в конце записанных ею в блокноте мыслей и идей.
А на плече у неё чаще всего болталась сумка с разными нужными в походах и научных исследованиях вещами. Железная кружка, нож, консервы, увеличительное стекло, блокнот, ручка, карандаши, диктофон, спички и много чего ещё. Предметы в сумке могли меняться, но два оставались там всегда. Это маленький детский сандалик, но о нём чуть позже. И небольшая страшно ветхая рукописная книга в кожаном переплёте. Её девочка как-то увидела у папы в его чрезвычайно захламленном кабинете.
В гараже у папы был идеальный порядок, это потому, говорил папа, что он им почти не пользовался. А кабинетом он пользовался, поэтому там не могло быть порядка. Папа возвращался из экспедиций и сваливал в углу разные интересные вещи, которые он нашёл. Все углы были ими заняты, и папа всё собирался разобраться и рассортировать, но подходило время новой экспедиции, и порядок откладывался.
Однажды из кучи вещей выпала книга. Папа сказал, что нашёл её в дремучих лесах какой-то страны, название которой девочка забыла. Папа планировал передать книгу коллегам, профильным специалистам по древним языка, но так и не сбылось, потому что, во-первых, папа Поэ был всегда занят, а во-вторых, как правило, планы это единственное, что меняется гораздо чаще, чем даже рисунок облаков на небе в ветреный день. Так и забылось, и девочка оставила книгу себе.
В книге девочку очень привлекли рисунки. Они были такие странные. На одном было изображено что-то наподобие замёрзшего на морозе зеркала в подвижной раме, вокруг которого располагалось что-то вроде пластин, похожих на клавиши пианино. И было что-то написано. Девочка спросила папу, и тот с трудом, с плохо скрываемым выражением муки на лице прочитал, что это Зеркало Судьбы и Исполнения Желаний. Просто он, ещё учась в университете, освоил курс древних мёртвых языков, поэтому с грехом пополам таки смог истолковать эту тарабарщину.
Мёртвыми называются такие языки, которыми уже давно не пользуются в силу, например, прекращения существования народов, говоривших на них, зато большинство наших научных и политических терминов взяты именно из языков, на которых уже никто не говорит. Ну, не странно?
– А как им пользоваться, этим зеркалом? – спросила тогда девочка у папы, как будто заранее предвидела неизбежность, потому что какие вопросы задаёшь, так твоя жизнь и складывается.
Он покрутил книгу, помычал, почесал затылок, не всё понял, но всё же сказал, что для этого нужно… для этого нужно…
Да разве это важно сейчас? Сейчас важно, что самолёт падает. Что станет с мужчиной и его дочкой? Спасутся ли они?
В этот раз Поэ была одета в серое платье, которое удивительно шло её глазам, хотя надевала она его совсем не поэтому.
А на папе самым примечательным из одежды для человека его возраста была только меховая шапка с полосатым хвостом, похожая на башкирскую народную, которую он надевал всегда, когда хотел, чтобы его научная экспедиция, даже если она была очень короткой, всего, например, один день, увенчалась успехом. Чаще всего так и было. Возможно по этой причине, то есть из-за меховой шапки, которая исполняла роль талисмана, папа-учёный не ездил в экспедиции в жаркие страны. Только в холодные или с умеренным климатом.
В одном месте шапку уже слегка проела моль, но учёный продолжал её носить. Потому что любил старые вещи и не мог бросить то, что ему преданно служило долгие годы. Он бы скорее сдал её в музей, чем выбросил на помойку. Ну, если б там, конечно, попросили, ведь просят же у известных людей какие-нибудь вещи для музеев. А папа у этой девочки был очень известен. В узких научных кругах.
На самом деле девочку звали Эмма. Глядя на неё, почему-то хотелось искать к словам рифмы, поэтому её ласково называли Поэммочка или Поэммка, то есть не какое-то там стихотворение, а целая, хоть и маленькая поэма. Самой Эмме своё имя не нравилось, так бывает. Дети даже иногда хотят назваться по-другому, совсем не так, как их назвали родители.
Например, мне всегда хотелось, чтобы в моём имени была буква «Р», потому что она, на мой взгляд, добавляла любому слову мужественности и твёрдости. Но родители выбрали мне имя, в котором не было буквы «Р», поэтому я не был ни твёрдым, ни мужественным. Конечно, я могу ошибаться.
Но девочке Эмме тоже не нравилось её имя. Не нравилось, и всё, она никому не объясняла причины, просто не хотела. И она просила, чтобы к ней обращались, сокращая её ласковое прозвище Поэммочка вот так – Поэ. Просто Поэ, и всё, но ни в коем случае не Эмма и не По. Хоть Поэ и По очень похожи, но если говорить резко и отрывисто, то получается такое По, как будто рядом вонюче дымит выхлопная труба автомобиля, и у него не всё в порядке с топливной системой. А если тянуть По-о-оэ-э-э, то, как раз в таком случае и получается такое Поэ, которое очень напоминает затяжной прыжок с парашютом, полный ветра, риска и непредсказуемости, что больше всего планировала на будущее любить Поэ.
Поэ могла умереть при рождении. Но не умерла. Наверное, не захотела. Или права не имела. Ведь мы держимся в жизни, или нас в ней держат, до тех пор, пока не становится ясным, что мы уже не выполним то, ради чего мы в ней. Среди долгожителей, вообще, только две категории людей: те, у кого отменное здоровье, и те, кто всё тянет и тянет с выполнением жизненной миссии, возложенной на нас ещё до рождения сюда.
А было так. Когда мама Поэ забеременела ею, хотя тогда они с папой ещё не могли знать, что это именно Поэ, а не кто-нибудь другой, папа посадил перед домом маленькую сосенку.
Он её привёз из экспедиции, говорил, что увидел удивительную рощицу, в которой каждая сосна, а там были, в основном, сосны, была какой-то странной, но странной не страшно, а интересно, привлекательно. Они все были какие-то особенные, не похожие ни на что. То столбом без веток уходившие ввысь. То скрученные по спирали. То раздваивающиеся и даже растраивающиеся от одного ствола. То срастающиеся в одно целое с соседними деревьями. Последний пример, вообще, чудеса.
Рядом с сосной, у которой в темноте светилась хвоя, вышел из земли маленький побег, маленькая такая сосенка. Учёный её вырыл, и именно этот саженец и посадил у дома. Он хотел, чтобы сосна, когда она вырастет, радовала его, его жену и их ребёнка. Ведь у неё могли светиться иголки. А это так интригует в темноте, как ничто, вероятно, не может заинтриговать в светлый день. Тьме, вообще, достаточно двух вещей, чтобы заставить нас полностью напрячься – неопознаваемых звуков и блуждающих огней. Светящаяся сосна вполне относилась к последнему случаю. Или, по мнению папы Поэ, к всесезонной новогодней ёлке.
Сосна выросла невероятно быстро, на самом деле, они так стремительно не растут, они растут гораздо дольше. А тут прошло всего несколько месяцев, у мамы уже был довольно большой животик, а сосна уже была выше их дома, выше второго этажа. Гораздо выше. В ветреный день на крышу с большой высоты падали, стуча, словно просясь в дом, шишки. Их, конечно, не пускали, а утром весело сметали в кучки. Или кидались ими. Или выкладывали ими на лужайке свои имена. А вечерами, стоя у окна, любовались на сосну, у которой светились иголки.
Но почему-то вдруг сосна, так же невероятно быстро, как и выросла, засохла. Она высохла вся, сверху донизу. И замерла причудливым голым гигантом, скрипя на ветру. И папа уже собирался спилить сосну, как вдруг…
Правда, когда говорят, что что-то происходит вдруг, то замирает сердце? В такие моменты ты что-нибудь предчувствуешь? Что-то не очень хорошее? Сейчас именно такой момент…
Папа сидел у постели своей беременной жены, которая прилегла отдохнуть, ведь ей уже тяжеловато было носить свой большой животик. Она уже собиралась рожать, подсчитывала дни. И частенько ложилась отдыхать. Вот и в этот вечер она легла ещё не спать, а именно полежать. Они были в комнате на втором этаже с окном, из которого была видна сосна. Рядом с мамой был её дорогой мужчина, он гладил её, они разговаривали, улыбались, перебирали имена для дочки.
Тогда они уже знали, что у них будет дочка. Им об этом сказали в больнице для мам. И они вспоминали все хорошие имена для девочек. И решили, что, может быть, мо-ожет быть, назовут девочку Эммой. Просто маму звали Эммануэль, а фамилия у них с папой была Нуэль. И была мама Эммануэль Нуэль. А девочка бы стала Эмма Нуэль. Почти как мама. Это не был главный вариант, это был один из возможных вариантов. Но папа потом выбрал именно этот вариант. После того, как сосна упала…
Они были в комнате на втором этаже своего дома. Мама лежала на кровати животиком кверху, папа сидел у её ног. Вдруг раздался треск и звук падения, сопровождающийся древесным визгом, который выворачивал уши. Они посмотрели в окно. Падала сосна. Падала на дом. Падала быстро.
Сосна упала на дом, большая ветка пробила крышу, прошила насквозь чердак и потолок комнаты, и острым своим концом, на котором сохранилась капелька смолы, воткнулась в живот мамы. Та даже не закричала, а распахнула глаза, скрючила пальцы, подтянула колени и широко открытым ртом стала со свистом и шипением втягивать воздух. Папа вскочил и, сжав зубы от боли, как будто он сдерживал спиной поезд, давая возможность ребёнку уйти с рельсов, схватил ветку и не пускал её ниже. Сосна давила. Папа не давал. Сосна скрипела, ломая чердачные переборки. Папа стонал, оставляя на ветке кровавые следы. Ветка медленно протыкала маму насквозь, выходя с другой стороны кровати и упираясь в пол. Мамина кровь смешалась с папиной…
Врачи спасли маму, а ребёнка ветка чудом не задела. Но состояние мамы становилось плохим. У неё очень сильно стали неметь руки и ноги. Невыносимо чесалось всё тело. А однажды утром они увидели, что она покрывается корой. Древесной корой. Очень быстро покрывается древесной корой. А из глаз, поменявших свой цвет на янтарный, текли не слёзы, а смола. И она уже не могла шевелиться без скрипа. А ходить совсем перестала. Похоже, она навсегда замирала в причудливой позе, а ребёнок всё ещё был в ней.
И тогда ребёнка решили вытащить из мамы. Для этого нужно было разрезать живот, пока он весь не покрылся корой. Положили одеревеневшую маму на операционный стол и только поднесли к ней свои хирургические инструменты, как она словно захлопнулась! Последний участок кожи на животе разом покрылся толстым слоем коры. И мама перестала издавать звуки. Теперь она уже и не была мамой в полном смысле этого слова, потому что перед врачами лежал ствол дерева в форме женского тела. Просто в ней, нет, в нём был ребёнок, сердце ребёнка стучало, это показывали датчики, оставшиеся под маминой корой.
И тогда принесли пилу. И с молчаливого согласия плачущего папы дерево быстро распилили. Оказалось, что под корой не осталось даже следов человеческого тела. Мама исчезла. А ребёнок лежал словно внутри высохшего дерева. Пуповина, когда-то связывавшая младенца с мамой, превратилась в сухую веточку. Она сломалась, когда дерево распилили.
Ребёнок не плакал. Но его ротик, носик, глазки и ушки были забиты древесной трухой и опилками. Врачи схватили ребёнка и стали очищать всё, что было забито. А вообще-то, он выглядел абсолютно здоровым. Как врачи когда-то и сказали, это была девочка. И папа решил, что назовёт её только Эмма, и никак иначе.
Остатки древомамы он сжёг во дворе дома. Наверное, чтобы почувствовать последнее тепло бывшей любимой женщины. Увидеть её последний свет, освещавший его при жизни. И даже не заметил, как с одной из веток капнула слезой смола. И ушла в землю…
Очень скоро он заметил, что Эмма как будто светится в темноте. И чем взрослее становилась, тем ярче светилась. И чем больше радовалась, тем светлее была. Поэтому она старалась не находиться в помещениях, где мало света. А когда в школе на уроке показывали учебный фильм и гасили свет, она находила предлог выйти из класса. А когда стала почти подростком, то не ходила с одноклассниками в походы и на вечерние сеансы кино. Чтобы никого не пугать и не отвечать на вопросы об этом. А шторы в своей комнате она вечерами плотно задёргивали. И почти все ребята стали считать её ведьмой. И обзывались.
Её необъяснимо тянуло к деревьям. Ещё она часто припадала к земле возле какого-нибудь дерева, чтобы послушать корни. Ей казалось, что она слышит голос мамы, которую никогда не видела. Но что говорит голос, она разобрать не могла. Но он продолжал чудиться ей в шелесте крон деревьев, в шорохе веток…
А однажды Поэ спаслась в ёлке. Вернее, ёлка её спасла. Она тогда была ещё совсем ребёнком, маленькой девочкой, и ехала на велосипеде по обочине дороги. Жили они в пригороде, их дом был на лесной лужайке, а других домов рядом не было. Мимо проехала машина, в ней сидел человек, который посмотрел из окошка на девочку и улыбнулся. Он остановился и ласково позвал Поэ, помахав ей рукой. Поэ спустила ножки с педалей велосипеда. Он вытащил из салона автомобиля связку воздушных шариков. Девочка молчала. Он протянул ей большую куклу. Девочка прищурилась. Он как фокусник извлёк из ниоткуда торт и сделал шаг к ней навстречу. Девочка помотала головой и, оторвав ножки от земли, вновь нажала на педали. Незнакомый дядя пошёл быстрее. Поэ добавила скорость, потому что папа всегда просил её не разговаривать с незнакомцами, особенно, если они взрослые, и в первую очередь, если рядом больше никого нет. А тот, отбросив торт, зачем-то побежал за девочкой.
Он бежал быстрее, чем Поэ ехала. Тогда она бросила велосипед и понеслась через лес, хотела срезать напрямик, чтобы быстрее добраться до дома, до папы. Но незнакомый человек бежал так быстро, что, казалось, дышит в затылок, дышит горячо и с брызгами слюней. Кусты хлестали девочку по животу и коленкам, она пригибалась под низкие ветки и судорожно искала место, где можно спрятаться, потому что уже почти выдохлась, а страх только сжимал лёгкие. Запнулась, ножка застряла в каком-то корневище, Поэ дёрнулась, вырвалась, но сандалик слетел и остался в траве.
Вдруг под какую-то хвойную лапу она на бегу не смогла поднырнуть. Еловая густая ветка обхватила Поэ и прижала к стволу, тут же сдвинув много других веток. Девочку не было видно, но хвойная лапа так её сжала, что хвоинки быстро бились в такт испуганному маленькому сердцу. Мимо ели пробежал незнакомец, держа в руке сандалик. Остановился, как будто принюхался, огляделся вокруг. Он перестал слышать топот маленьких ножек, и понял, что девочка где-то рядом, что она просто спряталась. Он присел, наклонился и прищурился, раздув ноздри и сдерживая дыхание, чтобы не мешало слушать звуки леса.
Ты замечал, что когда заходишь в лес, то цивилизованный мир теряет право на звук. Что в лесу слышно то, чего не слышно в городе. И если в лесу слышно то, что обычно слышно в городе, то это выглядит настолько чужеродно, что лес словно выпячивает такой звук, как будто, усиливая его, пытается побыстрее вытолкнуть из себя. И незнакомец ждал звук, не присущий лесу. Ну, хоть что-нибудь, что многократно усилит лес.
По ножке Поэ быстро полз муравей. Она округлила глаза и сжала губы, но не смогла сдержаться и дёрнула ногой, пытаясь стряхнуть муравья. Звякнули застёжка сандалика и железная пряжка пояска платья, и незнакомец с глубоко удовлетворённым лицом, полным сладострастия, резко повернулся, как ищейка, в нужную сторону и, не поднимаясь, двинулся туда на согнутых в коленях ногах. Как краб, который загнал малька к берегу, и щёлкает клешнями, не давая обойти себя сбоку. Он придвинулся к ели, в которой пряталась Поэ, на расстояние вытянутой руки и уже в предвкушении вытянул губы трубочкой, как вдруг мохнатые еловые лапы сами широко распахнулись перед ним, как двери гостеприимного дома, выставив девочку напоказ. Но как только незнакомец, перекосив рот, словно пытаясь не удивляться движению веток, потянулся руками к девочке, так ветки стали с немыслимой скоростью стегать его по лицу! И по рукам.
Поэ, перед тем, как зажмуриться, успела заметить, что хвоя вытянулась и стала твёрже и острее. Прошла всего секунда, но ветки ели успели хлестнуть человека по лицу десятки раз. Всё его лицо было глубоко исполосовано хвоёй, клочки кожи и даже мяса разлетались во все стороны. И когда избиение закончилось, человек без сил упал плашмя назад, он был жив, но вместо лица пузырилось кровавое месиво пополам с соплями. Почти все пальцы на руках были отрублены. И один палец с отполированным ногтем ещё даже летел медленно по дуге, когда девочка уже рванула прочь…
Она прибежала домой, отдышалась, села поближе к папе и посмотрела на сандалик, оставшийся без пары. Поэ не выбросила его, а оставила как напоминание самой себе об этом страшном непонятном случае в лесу. Пока она росла, сандалик всегда был с ней. Сначала она носила его в кармашке платья. Потом как брелок на ключах от дома. Потом, став почти подростком, переложила в сумку, в которой он всегда был как предупреждение быть осторожной, даже если девочка кажется себе самой уже достаточно взрослой.
Без мам, вообще, дети на всю жизнь остаются взрослыми детьми. Они остро готовы к любой жизни, но всегда на пределе сердцебиения ждут заботы, внимания и участия. Даже изрядно опекаемые родителями в детстве, вырастая, становятся просто несамостоятельными взрослыми, но никак не испуганными детьми. А без мам именно так.
У Поэ не было мамы, чтобы учить её жизни, читать нотации, может быть, даже ругать, а папа часто отлучался в экспедиции, не долгие, но отлучался, и тогда он вызывал няню. А девочке Поэ приходилось в вопросах отношения к жизни рассчитывать, в основном, только на себя. И этот сандалик, одна-единственная вещь, заменил, возможно, ежедневные нотации, мамины слезы, переживания. Достаточно было только взглянуть на сандалик, чтобы уже в любой ситуации поступать так, что мама, будь она жива, не волновалась бы за дочку.
И вот теперь самолёт падал… И время внутри него наконец-то снялось с паузы.
Папа и Поэ так крепко, насколько позволяли им ремни безопасности, обнялись, словно объятия что-то могут гарантировать кроме того, что внушают иллюзии. Ну, в этом случае, иллюзорную надежду на спасение. Падение самолёта от этого не замедлилось, но они всё-таки не разбились. Деревья смягчили катастрофу, они как будто спружинили и бережно опустили самолёт на землю. Правда, вещи из рюкзаков и сумки пораскидало, но так кого в такие моменты, когда на кону сама жизнь, расстраивает беспорядок?
Хотя это вовсе не значит, что если сейчас, вот прямо сейчас в твоей комнате беспорядок, и всё валяется, не пойми как и где, то на кону стоит сама жизнь: на кону стоит твоё отношение к тому, будет ли в твоей дальнейшей жизни всё разложено по полочкам, или в ней так и будут царить хаос и неопределённость…
Придирчивый и внимательный читатель скажет, что ведь у папы Поэ в кабинете был бардак, неужели же в жизни этого взрослого царили хаос и неопределённость?! Кто знает, может и так. Главное, чтобы не в голове. Учёные часто бывают рассеянными, что определённо не способствует порядку на их рабочих столах, в кабинетах, даже в жизни. Знаешь, в учёной среде иногда это даже на пользу. Полезную штуку пенициллин никогда бы не изобрели, если бы в лаборатории учёного был порядок, чистота и стерильность. Учёным, наверное, это прощается, всем остальным пойдёт не на пользу, однозначно!
Тем временем папа с дочкой при крушении самолёта даже не ушиблись сильно, и от страха, в общем-то, не заметили, как целыми и невредимыми оказались внизу.
Лично мне бояться тоже как-то легче с закрытыми глазами. Вот, и они, падая в самолёте, на всё страшное закрыли глаза. И всё происходящее, перестав быть видимым, как будто перестало происходить. Думаю, что если бы при этом они ещё заткнули уши и перестали думать о падении самолёта и неизбежном столкновении с землёй, то вообще вполне могли в этот момент оказаться в другом месте.
Кажется, чушь, зато какая обнадёживающая! На Земле именно так: самые глупые вещи только и внушают надежду, а серьёзные вещи её отбирают.
Я в детстве много раз закрывал глаза, затыкал уши и не думал о том, где нахожусь, а когда через какое-то время открывал глаза, то мне казалось, что всё стало немного каким-то другим. Как будто я был в своей комнате, а теперь она стала тоже, конечно, моей комнатой, но только дру-го-ой моей комнатой, которую снова можно с интересом исследовать. И чем дольше держишь глаза закрытыми перед тем, как открыть, тем больше комната какая-то другая. Наверное, поэтому, когда я в детстве просыпался утром, мне хотелось вприпрыжку обежать весь наш дом, чтобы убедиться, что он точно другой, и можно начинать новое кругосветное путешествие по нему. По пути натыкаясь на родителей, которые могли показаться то инопланетянами, то пиратами, то шпионами!
…Папа Поэ вылез из самолёта и огляделся. Ему показалось, что его брюки за что-то зацепились. Он обернулся и увидел, что большой взрослый слон, только почему-то очень маленький, поддел его брючину бивнем и держит, и треплет её, как собака, трубя в хобот. А с той стороны, где был его хвостик, поднимается туча пыли, как будто приближается всё слоновье стадо, словно этот маленький слон специально придерживал папу за брюки, ожидая прихода остальных. И эта пыль, кажется, размазывает в кисель лес, на фоне которого слоник держит бивнем папину ногу. Словно стадо слоников выбегает, трубя, из дверного проёма, в котором от потолка до пола густо свисают декоративные висюльки, деревянные или пластиковые, исполняя роль занавески, видел такие? Вот, а тут в роли декоративных висюлек были сосны.
Несмотря на то, что слоны, наверное, тоже были маленькие, земля ощутимо дрожала. И папа, смешно пытаясь отпихнуть слона ногой, втолкнул вылезающую Поэ обратно в самолёт. Чем ближе, казалось, подбегало невидимое стадо слонов, тем больше тряслась земля и тем чётче становились края какой-то дыры, возникающей на фоне размытого леса и поглощающей его.
В кино или мультиках такую дыру в пространстве назвали бы портал. Слово, конечно, заезженное, а как иначе сказать, ведь для старых понятий новых слов нет. А если что-то старое взять и назвать по-другому, то кто тебя поймёт? Кроме тех, с кем заранее договоришься.
Внезапно около папы возник статный красивый юноша и стукнул, нет, скорее, щёлкнул слона по лбу. Потом быстро вытащил из брючины бивень, ухватился за него и, несильно раскрутив, закинул слоника в дыру навстречу туче пыли. Затем, взявшись руками за края дыры, стал с ощутимым напряжением стягивать их. И когда почти дотянул противоположные края друг до друга, то отскочил, а края с шипением склеились сами, словно сварочный шов сам собой, разбрызгивая искры, поднимался вверх и опускался вниз. Сосны перестали быть кисельно размазанными и вновь встали на свои места. Земля перестала дрожать.
Поэ выглянула из иллюминатора. Перед папой стоял красивый юноша с непривычно совершенной осанкой и длинными волосами, собранными в хвостик с такой петлёй у затылка, которая напоминала птичий хохолок. Росту в юноше было навскидку где-то метр восемьдесят или восемьдесят пять, около того. Лицо у него было светлое и такое спокойное и умиротворяющее, что, глядя на него, невольно можно было заметить, как расслабляются до этого зачем-то напряжённые свои собственные лоб и щёки. И был он в доспехах – толстые кожаные щитки на груди, плечах и бёдрах. На нагрудном щитке было выдавлено стилизованное изображение птицы с широко расправленными крыльями.
– Мог Амадей, – сказал он, положив ладонь правой руки себе на грудь.
– Что это было?! – воскликнул папа, раскинув руки и повернув ладони с растопыренными пальцами вверх.
– Я приветствую вас, Что Это Было! – чётко произнёс юноша и, секунду помедлив, раскинул руки в стороны и повернул ладони с растопыренными пальцами вверх.
Он подумал, что эта такая форма приветствия у незнакомцев.
– Да нет, что это было?!
Юноша молчал.
– Ну, м-м, вот эти маленькие животные, одно из которых зацепило меня бивнем, откуда они взялись и почему такие маленькие, ведь на самом деле они большие?!
– Дело в том, Что Это Было…
– Да не называй ты меня Что Это Было!
– У нас, Что Это Было, первое слово важнее второго.
– Папа, – тихонько сказала Поэ, выходя из самолёта и стесняясь, – пусть называет тебя, как хочет, пусть только скажет, что это было, и… кто он?
– Ладно, дочка. Так, что? – папа Поэ настолько сконцентрировал взгляд, что если бы в этот момент разместили между ним и могом Амадеем лист бумаги, то он бы просто вспыхнул и сгорел за доли секунды.
– Дело в том, что вы находитесь рядом с мысленным лабиринтом, из которого часто выходят фантомные образы, сформированные до степени условной физической оболочки, мы их называем иллюзоиды, которые складываются из мыслей, которым долго не удаётся овладеть ничьим сознанием, а они очень хотят кого-нибудь увлечь и запутать, – видя замешательство на лицах мужчины и девочки юноша сам заколебался. – Э-эм-м, не знаю, как сказать понятнее, я-то сам это понимаю, но понимаю, понимаете ли, как бы это… целиком, целостным образом… который лично мне не нужно разбирать на детали, чтобы понять…
Труднее всего подобрать слова, чтобы объяснить то, что сам понимаешь без слов, замечал?
У папы и Поэ постепенно округлялись глаза.
– К-к-как бы вам это объяснить простым примером?.. – Мог Амадей даже стал заикаться. – Вот представьте, что вы смотрите на своё отражение на поверхности слегка неспокойной воды. На берегу вы и в воде вы. Только на берегу вы чётко очерченный, а в воде какой-то условный, размытый. И вы глубоко думаете о чём-то, что, будь это видно со стороны в виде неких завихрений, спиралей, вспышек, как минимум бы удивило, а как максимум ввело бы случайного прохожего в ступор с последующей полной дезориентацией в пространстве и в собственной голове. И вот этот вот вы водный и расплывчатый вдруг выходите из воды, проецируя вокруг завихрения, спирали, вспышки, и ищете, кого бы дезориентирвать, как минимум, напугать, а как максимум, лишить дееспособности и даже погубить… Вышедшее из воды ваше отражение и будет иллюзоидом. А-мм, это понятно?
Папа и Поэ не синхронно мотнули головами, папа сверху вниз, Поэ слева направо. Потом, переглянувшись, мотнули головами наоборот: папа слева направо, Поэ сверху вниз.
– Ну, вот, а в случае с нашими иллюзоидами, то они выходят не из воды, а из мысленного лабиринта, сложной и не измеряемой в силу невидимости конструкции, которую мы, моги, можем устанавливать по собственной воле для защиты рубежей нашего поселения. Чтобы отпугивать незваных гостей. А поскольку лабиринт состоит из множества отпущенных на волю мыслей, то некоторые из них могут, со временем самостоятельно научились, уплотняться, сгущаться из состояния невидимых мыслей в форму видимой материи. И уходят из мысленного лабиринта за его пределы плутать по свету. Но далеко уйти не могут, потому что материализовавшимся мыслям всё-таки присуща нестабильность, ну, то есть, долго в одном и том же неизменном виде они не существуют, потому что домысливаются и передумываются – это заложено в характеристики мыслей. И, в конце концов, исчезают. Поэтому, если встречают кого-то, то ведут себя чрезвычайно агрессивно, экономя время своего существования.
Глаза папы и Поэ, пожалуй, достигли максимально возможного диаметра. Но папа нашёл силы спросить:
– Если на меня напал слон… ник, это значит, что этот иллюзоид сформировался из чьих-то… ваших… кого-то из вас… мыслей о слонах?
– Совершенно верно! Иллюзоиды формируются из подобных мыслей. Ну, то есть, из мыслей о слонах иллюзоид голубя не получится, только слон.
Мог Амадей вгляделся в лица своих собеседников, помялся, потом, растопырив пальцы и пожав плечами, развёл руки в стороны с ладонями вверх, тем самым сделав паузу, чтобы мужчина и девочка неуютно поёрзали. Помолчав, продолжил.
– Бывает, что мысленные фантомы, иллюзоиды, натыкаются на остаточную пустоту.
– А это что такое?!
– Мы, моги, иногда, когда хотим или когда очень надо, можем мгновенно преодолевать максимальные расстояния, только сильно сосредоточимся на том месте, где нужно быть, и мы уже там. Но в том месте, откуда мы исчезли, какое-то время существует остаточная пустота. Это не затягивающееся какое-то время пространство. Вы, если порежете палец, то видите, что кожа стягивается не сразу, а постепенно, вместе с тем, как ранка заживает. Так вот, мгновенно преодолевая какое-то расстояние, мы волей-неволей наносим рану пространству. И эта рана не сразу затягивается. И значит, там остаётся пустота.
– Не верю своим ушам, Поэ… – с трудом пошевелил губами папа.
– Так вот. Когда иллюзоид натыкается на пустоту, его дееспособность усиливается. Он может пробить брешь в пространстве в какую угодно сторону. В данном случае, это был мысленный фантом взбесившегося слона, который пробил брешь в места, где водятся слоны, чтобы они усилили его влияние. Поэтому на вас очень издалека бежали реальные слоны. И поверьте, если бы я не успел вовремя, а тут важно вовремя успеть стянуть края дыры, они бы выскочили из бреши пространства прямо на вас. Всем своим стадом. И они были бы уже не маленькими, а в натуральную величину. И были бы уже не иллюзоидами, а реальными слонами.
– Но этот же слон был маленький…
– Этот иллюзоид слона прекращал своё существование, постепенно теряя размеры и реалистичность. И когда наткнулся в месте падения вашего… этого, как называется то, в чём вы падали, на пустоту, оставшуюся после недавнего перемещения, или мгновенного прыжка, одного из нас, то изо всех своих последних сил решил воспользоваться шансом повлиять на вас.
– И что бы он сделал?
– Стадо слонов гнало бы вас, пока вы не заблудились бы в чаще леса, или ещё что похуже.
– Что похуже?
– Затоптали бы вас.
– Да уж, а что с ними было бы потом, – спросил папа, потому что был учёным, и привык во всём доходить до конца, даже если едва не стал жертвой.
– Иллюзоид бы исчез. А вызванные им из бреши слоны остались в этих лесах, то есть в несвойственных для них районах. Вы же, наверное, когда-нибудь слышали про дожди из лягушек?
– Ну, да.
– Иногда это именно так и происходит.
– В смысле?
– В смысле, их могло затянуть при помощи бреши и через остаточную пустоту выбросить в том регионе, где они не водятся или не падают с неба.
– А почему лягушки могут падать в виде дождя с неба, позвольте полюбопытствовать, – слегка ехидно, что означало, что он постепенно приходил в себя, спросил папа, – это значит, что один… э-э… из вас мгновенно переместился в небо, что ли, а и… ил… иллюзоид какой-нибудь взбесившейся лягушки пробил туда брешь из остаточной пустоты?
– Вы неплохо ориентируетесь, Что Это Было. Могло и так быть. Могло быть как угодно, потому что брешь из пустоты можно пробить в любую сторону. А в небо мы перемещаемся мгновенным прыжком, если надо оказаться, например, на пролетающем объекте…
Что Это Было сейчас интересовала совсем другая тема, поэтому он не обратил внимание на последнее предложение в словах мога Амадея, и продолжил всё о том же.
– А вот если и… ил-лю-зо-ид не пробил брешь из остаточной пустоты, ну, просто не наткнулся на неё, блуждая по свету, то из этой остаточной пустоты ничего не может посыпаться с неба, так сказать?
– Может. Если в остаточную пустоту попало что-то, а брешь в конкретном направлении не пробита, то это что-то может оказаться абсолютно в любой точке пространства, в том числе, и упасть там с неба.
– А-а то, что ты стягивал руками, – Что Это Было дополнял свой вопрос усиленной и даже какой-то клоунской жестикуляцией, – и называется брешь в пространстве?
