Ракитин Кирилл "Моя необычная обычная жизнь"

Моя необычная обычная жизнь
Ракитин Кирилл

Советский Союза конца 80-х. Выбравшись из петли времени, куда он попадает в результате одного необдуманного поступка, Кирилл пытается продолжать прежнюю жизнь обычного школьника. Однако приобретённые в петле новые свойства Кириллу в этом не только помогают, но и мешают. Мир, куда ему удалось вернуться, похоже, не очень ждал его возвращения. Вот только прежний ли это мир, да и прежний ли сам Кирилл? Пытаясь вписаться в обычную жизнь, он переходит в школу, где его никто не знает. Сюда же, по своим причинам переходит из другой школы девочка Дарья. Два новичка решают держаться вместе. Между ними возникает симпатия, но молодые люди быстро замечают почти физическую невозможность расстаться друг с другом. Что это: обычная подростковая влюблённость или нечто большее? Чтобы найти ответ и быть вместе, а также для того, чтобы просто выжить, им придётся преодолеть немало трудностей и раскрыть друг другу все свои тайны.

Ракитин Кирилл

Моя необычная обычная жизнь

(Николай Заболоцкий)

Все имена и сбытия в книге вымышлены, совпадения носят случвайный характер.

Пролепсис

Небо вдали вновь полыхнуло, и через несколько секунд до нас донесся очередной раскат грома. И времени между вспышкой и звуком теперь прошло меньше. Гроза приближалась

Даша посмотрела на меня и улыбнулась. Она не боялась.

Я всегда знал, что она чувствовала, а порой чувствовал вместе с ней. И в этот раз я не ощущал в ней страха. В её лице, обращённом ко мне, я видел лишь безграничное доверие.

Я ободряюще улыбнулся в ответ и взял её за руку.

Мы ничего не говорили друг другу. Слова давно были нам не нужны, чтобы понимать друг друга до самой сути наших чувств и мыслей. Всё что было необходимо давно нами сказано друг другу, и теперь мы просто стояли с ней на вершине горы и ждали грозу.

Мы не собирались прятаться. Поздно. Да и незачем.

Более того – мы и находились здесь ради этой грозы.

Впрочем, даже если мы захотели, то прятаться было негде; вершина горы была полностью открыта, а всё наше снаряжение мы оставили внизу.

Нам оно было больше не нужно; мы не собирались возвращаться.

Глава 1

Меня зовут Ракитин Кирилл, и до 12 лет я был самым обычным мальчишкой.

Мои родители также – самые обычные люди; мама, Анна Григорьевна, преподавала историю в вечерней школе, прихватывая попутно административную работу, а отец, Николай Михайлович, был отставным военным инженером, вышедшем в отставку в скромном звании инженер-майор, и работающим на одном из оборонных заводов уже в гражданском статусе.

Ещё у меня есть брат Юрий, который на шесть лет меня старше. Юрий – музыкант, студент Ленинградкой Консерватории. Он – талант. И ему прочат «большое будущее» на этой стезе. А вот я, в отличие от него, никакими особыми музыкальными, или же какими иными талантами, никогда не блистал. А потому родители, отдав меня в музыкальную школу, где собственно и был вынесен в отношении меня этот печальный вердикт, посчитали свои обязательства по раскрытию моих способностей выполненными, и оставили меня в покое, сосредоточив своё внимание на карьере брата. Я же был этому обстоятельству только рад, и, забросив все занятия в «музыкалке», кроме уроков игры на гитаре, с удовольствием проводил своё время по собственному желанию и настроению.

Жили мы в Ленинграде, в обычной кооперативной «двушке», дачи не имели, поэтому на лето родители старались отправить нас с братом куда-нибудь «на свежий воздух». Свежий воздух обычно ждал нас в туристических походах (мама была заядлой туристкой; наверное, потому и не возражала против моего увлечения гитарой), в пионерских лагерях, изредка на море, а ещё мы практически каждый год снимали дачу в местечке Аглона в Латвии. Причём, в роли дачи, как правило, выступал какой-нибудь хутор в максимальном удалении от «цивилизации».

Нас с братом вывозила «на воздух» мама, у которой, как у преподавателя, отпуск всегда был летом. А позже, мы стали ездить с ней лишь вдвоём. С компанией на хуторе, понятное дело, было туго; потому я довольно быстро привык к одиночеству. Много читал, бродил по лесу, которого совершенно не боялся, рыбачил.

Спать я предпочитал на сеновале в сарае, что удивляло всех, если учитывать, что я родился и вырос в мегаполисе, и был городским жителем до мозга костей. По утрам, ещё до восхода солнца, хозяйка будила меня, и я, выпив кружку парного пенящегося, молока, отправлялся рыбачить. Хозяева, и что самое удивительное, мама, спокойно отпускали 12-летнего пацана плавать одного на лодке по озеру. Причём, как на утреней зорьке, так и на вечерней; до полной темноты.

Темноты, как и леса, я не боялся. Поэтому иногда ходил по вечерам в ближайшую деревню смотреть кино, которую привозила кинопередвижка; такой фургончик с установленным на нём кинопроектором. На улице, логично дождавшись полной темноты, вывешивали экран, народ рассаживался кто на чём, и следующие два часа приобщался к «самому значимому из искусств». Возвращаться домой после сеанса, приходилось поздно; одному и в темноте. Но, как я указал выше, я не боялся, ни одиночества, ни темноты, ни леса, через который приходилось идти.

В тот день я привычно возвращался после кино, и, проходя краем поля, увидел полыхающие зарницы у горизонта. При том, что ни дождя, ни грома не было. И вообще, небо было ясным и звёздным. Тоненький серп нарождающейся Луны практически не давал света, но на поле было светло словно днём.

Я остановился, засмотревшись на такую необычную иллюминацию, как вдруг заметил два сверкающих клубка, летающих над полем и вдоль проводов, рассыпая искры во все стороны. Они словно играли в догонялки друг с другом. Я понял, что это такая редкость, которую называют «шаровая молния». И я слышал о непредсказуемости этих молний; что они не бьют в высокие здания и предметы, стекая по громоотводам в землю, как обычные молнии, а летают как захотят. Что они могут даже залетать в окна и форточки, могут летать горизонтально и вверх и прочее. Я знал, что эти молнии, если их вообще можно так называть, очень опасны, но опасности не чувствовал и страха не испытывал. Напротив, мне словно бы передалось то бесшабашное веселье, с которым играли эти два огненных шара. Хотелось присоединиться к ним, принять участие. Я даже рассмеялся, от этого неожиданного веселья, охватившего вдруг меня. Они словно передавали мне свои эмоции, делились своей радостью

Внезапно это ощущение лёгкости и радости сменилось вдруг чувством тревоги, растерянности и боли. Присмотревшись, я увидел, как один из шаров попал в «ловушку» между двух концов оборванного провода. Другой шар растерянно метался вокруг него, но тот, что был «захвачен» проводами, отчаянно искря, становился всё тусклее и меньше, словно бы втягиваясь в один из обрывков провода. Несмотря на свой возраст, я отлично знал, что к проводам прикасаться руками нельзя; плакаты про технику безопасности, висели у нас в школе на каждом шагу. Нужна была сухая деревянная палка, но где её взять посреди поля, тем более среди мокрой от росы травы?

Между тем шар между проводами светился уже совсем слабо. И времени на раздумья не осталось. Я вспомнил, что электрики пользуются резиновыми перчатками и ходят в резиновых сапогах. Я сорвал с ноги кед, просунул внутрь руку, и подбежав к проводам изо всех сил ударил по одному из концов провода.

Глава 2

Проснулся я от яркого света, светившего мне прямо в глаза.

Неужели я заснул прямо среди поля до самого утра, испугался я. Мама же спустит с меня три шкуры! Придётся соврать, что сразу ушёл спать на сеновал, не зайдя в дом. Но это было не солнце. Какой-то мужчина светил маленьким фонариком мне прямо в глаза, открыв мои веки пальцем. Невольно я зажмурился и ударил его по руке.

Доктор вскрикнул от неожиданности, и потирая ушибленную руку сказал:

– Однако, заставили Вы нас, молодой человек, всех поволноваться. Я уже собирался вызывать машину для перевода Вас в Даугавпилс. Всё-таки, вторые сутки, как мы Вас не можем добудиться. Но вижу, что Вы уже вполне пришли в себя.

Он подобрал упавший фонарик и открыв дверь сказал:

– Мама может зайти; мальчик пришёл в себя.

В тот же миг в палату ворвалась моя мама и молча крепко обняла меня. А доктор добавил, обращаясь уже к ней:

– Ожог Вашего сына хоть и не опасен, однако, возможно, потребует лечения в больнице. Но уже по месту жительства.

Ожог? Какой ожог?

Только тут я обратил внимание на забинтованную левую руку и повязку через грудь. Никакой боли я не испытывал, хотя уже имел представление о том, что такое ожог и как он обычно болит. Я вопросительно посмотрел на маму и пожал плечами.

За последующие два дня, пока меня осматривали несколько врачей и делали анализы, я узнал, что меня нашёл наш хозяин хутора, отправившийся, несмотря на разразившуюся всё-таки грозу, на мои поиски глубокой ночью. Мама, проснувшись от раскатов грома, решила проверить, вернулся ли я и не надо ли мне переодеться в сухое. Обнаружив моё отсутствие, разбудила хозяина и хотела пойти вместе с ним на мои поиски, но хуторянин велел ей оставаться в доме и ушёл на поиски сам. Меня он нашёл быстро по светлой футболке. Я лежал без сознания под оборванным проводом в одном кеде. Не тратя времени, он на руках донёс меня до местной больницы, и лишь потом сообщил маме о случившемся. И вот мама уже вторые сутки сидит в больнице со мной, требуя моего перевода, но врачи сказали, что в таком состоянии перевод нежелателен.

Чувствовал я себя хорошо, и снабдив нас длинной выпиской с рекомендациями, меня наконец-то выписали через пару дней. Мама предлагала немедленно возвращаться в Ленинград, чтобы лечить мои ожоги, но меня мысль провести остатки каникул в больничных стенах совершенно не радовала, и я упросил маму остаться на хуторе. А на перевязки просто ходить в местную больницу. Боли я не испытывал, а мои ожоги заживали буквально на глазах, приобретая зеленоватый оттенок и складываясь в какой-то странный рисунок.

Врач, видя, как успешно идёт процесс, не настаивал больше на госпитализации, и когда я через три дня пришёл на очередную перевязку, мне было сказано, что я больше в них не нуждаюсь. И что вообще, мои ожоги на собственно ожоги были похожи мало, а напоминали скорее татуировку, или, как сказал врач, «фотоимпрегнацию» – фотографический отпечаток на коже, оставленный ярким светом или каким-то излучением.

Как я уже сказал, чувствовал я себя хорошо. Но это мало так сказать. Я себя чувствовал просто превосходно!

Я стал воспринимать мир так, словно до этого смотрел на него через грязное окно, а теперь это окно даже не протёрли, а распахнули. Теперь я замечал массу деталей, на которые прежде не обратил бы внимания. Я стал меньше спать по времени, а вот высыпался не хуже, чем прежде. Стал явно быстрее читать и лучше запоминать прочитанное. Да что там «лучше»; я теперь помнил абсолютно всё, что прочёл, а при желании мог вспомнить вообще всё, что читал когда-либо.

Между тем, был уже конец августа; и мне и маме нужно было готовиться к школе (она ведь работала учителем), и мы наконец вернулись в Ленинград.

Ни о каких светящихся шарах я никому рассказывать не стал. Ни в больнице, ни дома. Во-первых, все считали, что меня ударила не молния, а просто током по влажной траве от оборванного сильным ветром, провода. Боюсь, узнай кто про шаровые молнии, так просто от врачей я бы не отделался. И, во-вторых, в этом случае как бы никто не был виноват; просто несчастный случай. А вот если рассказать, как я сам полез спасать с кедом огненный шар, то тут моя собственная вина становилась очевидной, а какой ребёнок хочет быть виновным?

Жизнь моя потекла привычным путём; 1-го сентября начались занятия в обычной и музыкальной школе. На физкультуре мальчишки завидовали моим «боевым» шрамам, девчонки поглядывали с интересом, и лишь моя соседка по парте, тихая молчаливая девочка Света, внимательно посмотрев на меня, спросила:

– Это у тебя после удара током (я всем скормил только эту версию, интуитивно чувствуя, что об истинных событиях следует помалкивать) левый глаз потемнел или так было всегда и я просто не замечала?

Она протянула мне небольшое зеркальце, и я убедился, что действительно; мой левый глаз стал значительно темнее; превратившись из светло-серого в тёмно-серый. Я вернул ей зеркальце и пожал плечами;

– Сам только сейчас увидел. Но ты помалкивай, хорошо? Не хочу, чтобы мне снова в больнице в глаза фонариком светили.

Света молча кивнула и на этом разговор был закончен. Довольно странно, что никто, кроме неё на изменившийся оттенок моего глаза внимания не обратил, а сам я не спешил демонстрировать всем эту новую свою особенность, закономерно опасаясь новых походов по докторам.

Примерно ещё две недели я жил своей привычной жизнью – обычной и счастливой жизнью обычного школьника, пока однажды, задремав днём, не проснулся оттого, что кто-то светит мне фонариком в глаза и не услышал:

– Однако, заставили Вы нас, молодой человек, всех поволноваться…

Глава 3

Все знают, что в году 12 месяцев, и что век человеческий – это 70–80 лет. Или пусть даже 100. Но мало кому приходило в голову задуматься, а сколько месяцев длится одна жизнь? А я вот подсчитал.

840.

Всего 840 месяцев при средней продолжительности 70 лет и 1200, если этих лет наберётся целая сотня. В общем, в реалии что-то около одной тысячи.

Всего!

А если этих месяцев две, три или пять тысяч? В общем, после первой сотни я просто перестал их считать.

Голливуд приучил всех, что «День сурка» длится ровно сутки. Но ко мне судьба отнеслась благосклоннее, и моя «петля» составила ровно 29 суток 12 часов 44 минуты и 3 секунды. В принципе, эта петля, а точнее сказать, спираль во времени, может быть какой угодно; от секунд (отсюда, например, всем известный феномен dеj? vu), до десятков лет и более.

Не стану описывать подробно, как мне удалось не сойти с ума сразу же. Мне помогли. Хотя сойти с ума я мог вполне и от самой «помощи». В той невообразимой ситуации, в которой я (напомню, 12-летний ребёнок) внезапно оказался, мой разум отчаянно хватался за любую зацепку, что помогло бы мне хотя бы понять, что происходит. И эта зацепка появилась. Возможно потому, я сам её искал изо всех сил.

Сыграло роль и то, что мой мозг, как я уже отмечал, стал работать гораздо быстрее и лучше. Это помогало и быстро соображать, и быстро принимать решения. Оптимальные в данной ситуации. В общем, помощь была.

Со мной вступили в контакт.

Кто? Я до сих пор этого не очень понимаю.

И это не были слова и речеобразные мысли; никто не «ломился» ко мне в голову. Просто я вдруг стал ощущать чьи-то эмоции, направленные именно ко мне. И самое первое, что я осознал, как не свою, а чужую мысль (буду для удобства называть это «мыслью») в голове – это «МОЛЧИ!»

«МОЛЧИ! МОЛЧИ! МОЛЧИ!»

Совет был разумным.