Георгий Тимофеевич Саликов "Камень, или Terra Pacifica"

– Чего ты понял?

***

Панчиков проснулся столь же незаметно для себя, сколь и заснул. А прозрачное небо по-прежнему глядело в незашторенное окно.

– Приснится же такое, – сказал он сам себе вслух, поднимая лицо от подушки, посмотрел на будильник, подаренный ему женой ещё в первую годовщину их совместной жизни. Обе стрелки не без намёка фосфоресцировали в тесном единении на семнадцати минутах четвёртого, указывая точно на восток-юго-восток невидимой карты. Пётр Васильевич повернул взор вместе с головой в ту сторону, куда указывало согласие стрелок будильника. Он мысленно продлил его кривую линию за горизонт, ещё дальше, на противоположную область планеты, до того места, где на белой земле он минутой назад участвовал во всенародных выборах лидеров местного самоуправления. А потом отдыхал под тёплым предполуденным солнцем, сияющим к северу от зенита и движущимся против часовой стрелки. Зачем и по какому поводу он там очутился, мысли не возникало. Жизнь многогранна и непредсказуема. Задержав на малое время кривой взгляд на земле вновь заслуженного гражданства, он быстро притомился. В общем-то, смотреть туда удобнее было бы просто прямо: сквозь пол и всю остальную земную твердь. Панчиков снова уронил в помятую подушку сдавленное сном лицо вместе со взором.

***

Пациевич отвернулся от всепожирающих очей Нестора Геракловича. И, поймав растерянно-сочувственный или вконец расстроенный взгляд Наденьки, сказал:

– Я всё понял. Есть единственное направление – вперёд, вдаль. Всюду перспектива. Пространство, время, масса, всё остальное состоят из одного «вперёд». Вперёд во все стороны. Назад безнадёжно. Позади – значит – внутри. Нельзя попасть внутрь точки. Я думаю, что пространство в принципе оптическое. Не изображение пространства на сетчатке глаза или на фотоплёнке, а само оно. Там-сям наше многомерное пространство фокусируется, преломляется, создавая всё многообразие вещества. В общем-то, здесь как раз находится принцип, на котором основан мой «проницателезатор». Многократно фокусируется пространство любого вещества, в том числе самого наблюдателя. Главное, достичь одинаковости фокусирования. А потом, попав точно в нужное фокусное расстояние, вы окажетесь в совершенно ином месте. Гуляйте себе там, не забывая о расположении основного фокуса. Возвращайтесь на необходимое расстояние от него, и вы снова тут.

– Я уже давно знаю, что ты занимаешься фокусничеством, – проворчал Нестор, пряча остаток указательного пальца в ладонь, – экая новость.

Пациевич не оскорбился. Он, скорее, опечалился собственной неполноценностью исследователя и продолжил:

– Всюду мы имеем дело с универсальным законом перспективы. Тут всё одно: близкое – далёкое, настоящее – будущее, тяжёлое – лёгкое. Почему вот нельзя путешествовать в прошлое?

– Да, почему ты нам запрещаешь иметь такую радость? – съязвил Нестор.

– А потому, что есть вездесущая перспектива: расстояние в пространстве, будущее во времени, ослабление притяжения. Назад во времени – аналогично тому же, что назад во взгляде или внутрь собственного веса. Такое невыполнимо. Любое движение бывает исключительно вперёд. А перёд – совсем не конкретное направление. Перёд – вообще всё и вся находящееся вне точки покоя… Нестор, ты, кстати, какое-то подобие тому рисовал на полу недавно. Да, а называемые словами направления “назад”, “влево”, “вправо”, “верх”, “вниз” – так тут просто взаимная относительность всего, впереди лежащего.

Нестор удовлетворённо хмыкнул.

– Как бы ты без меня жил, – сказал он.

– О прошлом доступно только знать, но не видеть – словно бы не слыша Нестора, продолжил Пациевич, – а всякое знание, как известно, опосредовано и запутано.

– Угу, – Нестор отвёл взгляд в сторону, – лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. То есть, по твоей арифметике, будущее стократ лучше прошлого. Ты об этом хочешь сказать?

– Но главное совсем в другом, – продолжая как бы не слышать гостя, говорил Пациевич, – к чёрту прошлое. Действительность, вот что непреходящее. Оказывается, символ и действительность – тоже одно. Вот что я понял. Символ – не изображение действительности, а собственно действительность. Как пространство, наблюдаемое по ту сторону фокуса. Афанасий увлекался не только оптическими задачами в творчестве. Я помню. Ещё до моего ухода из его отдела и вообще из вашего института, мы так, вскользь поговаривали о проблеме тождества символов и, так называемой, реальности. Я о том позабыл, а он, конечно же, довёл дело до опыта в натуре. Хм, до такой «матрёшки» я не мог додуматься. Ведь символ – неосуществлённый предмет, он – скрытая действительность, знак её. Вот Нестор тут чертил занятные знаки, у него было одно место, интересное такое место переплетения, захода друг в друга неких геометрических тел, и я увидел в них тот неприметный, но особый смысл. Он мне помог понять и сказать то, что я сказал. Ещё тут были замечательные линии, образующие очень любопытную зависимость. Жалко, Нестор всё это уничтожил своими ножищами, а то было бы понятней мне высказаться…

Нестор Гераклович, выпятив нижнюю губу, смотрел с удивлением себе под ноги, делая кожу на лбу гармошкой, но ничего не сказал.

– …Да, зря стёр, а то бы я облегчил объяснения. Но, неважно. Главное в том, что я оперирую давно известными инструментами теперешней науки. Более того, я пробую выкрутиться, одолеть постулат научной современности – столь выдающейся красоты – принцип неопределённости. Хм. Параллельная стыковка. Я совершенствую аппарат, инструментарий, посредник, пытаюсь с его помощью состыковать параллельность, выйти из тупика. А Грузь вот взял и исчез. Но нет, не исчез, а ушёл слишком далеко вперёд. Так далеко, что впрямь он опередил меня на целое… целое… как же назвать его … качество, что ли. Он-то вышел из тупика. Я могу пронизывать пространство с помощью внешней вооружённости, а он его пронимает собственным существом. Ему вооружение не нужно, он обходится без посредника. Такое даже сравнить не с чем. Отдалённо это похоже на умение летать. Мы летаем на самолётах, воздушных шарах, на посредниках. А иные существа могут такое делать силой, заключённой в себе. У них посредник внутри себя вживлён. Да какие там полёты! Ну, Афанасий!

Полителипаракоймоменакис покашлял и покривил рот сбоку набок. Ему немного стало обидно за себя, за собственный уровень успехов в сравнении со всем коробом достижений, наговоренным Пациевичем об Афанасии. Ревность, что ли, слегка сдавила ему горло. Но он вспомнил собственную выдумку по поводу перемещения в любой среде, используя вездесущее давление, оценил её пусть грубую, но значимость. И тем самым утвердил себя наравне с Афанасием, а уж, тем более, с Пациевичем. Кашель прошёл, а рот сузился в трубочку. Однако мысль опять начала окунаться в непознаваемый мрак.

– Это хорошо ты сделал, когда ушёл из института, – сказал он,– спас ты себя, везунчик. А то бы выкрал у Афанасия идейку, да вперёд него ускакал бы. Ты шустрый, знаю я тебя. Везунчик. Ох, попало бы тебе за воровство.

А Пациевич торопился высказать до конца понятый им приём Афанасия, не обращая внимания на нелестную характеристику себя со стороны Полителипаракоймоменакиса. Он лишь на секундочку скосил уста уголком вверх и проговорил, вообще не предполагая слушателей.

– Родство символа и действительности – в нём же основа любого бытия. Даже не воплощённая в явный предмет действительность живёт индивидуальной жизнью. Не воплощённой. – Он ещё на секундочку притих.

– Почему я раньше не допёр до такой азбучной вещи, – продолжил Пациевич, хлопая себя по бедру и снова вставая с коврика, – ведь ясно: Сам Творец – Он есть абсолютная достоверность, потому что Он же – абсолютный символ. А воплощаться или не воплощаться – Его личное дело. Ничего во всём мире нет реальнее Творца. Любое создание подчас оказывается неощутимым, виртуальным, так сказать. Но Создатель…

– А инопланетяне? – робко осведомилась притихшая Наденька.

– А их-то и нет, – вставился, наконец, Борис Принцев, – они же совсем бессимволичны.

– Ну, уж! Зелёненькие, с большими ушами, с круглыми глазами, – Нестор попробовал отвлечься от заново нарождающихся и набирающих силу мрачных мыслей.

– И с щупальцами, – сказала Наденька, выходя из временного оцепенения и смеясь.

Пациевич к шутке не склонился. Он ещё продолжил:

– Инопланетян, конечно же, нет. А что касается до их изображений… якобы… то все они человекоподобные, то есть изображаются люди. Символ человека приписывается инопланетным существам, которых не существует.

– Существа не существуют, а бытия не бывает, – передразнил Пациевича Полителипаракоймоменакис, – ладно, ты нас убедил в первой части своей эврики. Мы верим: не ты загнал Афанасия в его перспективу. Не умеешь ты. Не дорос. И не дорастёшь никогда. Если бы даже не отделился от Афанасия, если бы напросился к нему в соавторы. Давай чего-нибудь тогда поедим, покушаем тут, а то, небось, уже утро настаёт, а мы с Борей ещё из-за тебя не ужинали. Ни макового зёрнышка, ни маковой росинки. Тут вообще у тебя едят или только подглядывают в чужие края? По меньшей мере, попить водицы какой-нибудь найдётся у тебя или не найдётся?

Пациевич ещё раньше сбился с истинно научных открытий из-за мифических инопланетян. Поэтому он махнул обеими руками.

– Там, в углу плитка. И шкафчик. Поищи сам.

(Вместе с тем)

Тьма не отпускала город Ухту. Нестор, конечно же, знал её настоящую суть. Он чувствовал, как его тоже стискивает непреодолимая скука. Вполне определённые подозрения вырастали в его воображении на почве совершенно откровенного знания той сути. «Пациевич непростой воришка. Ох, непростой. С временем шутит. Ну, шути, шути. Эко он его сомкнул в кокон. Собрал отовсюду вокруг этой окаянной студии, да вытворяет штучки-дрючки. Думает, я не догадался, откуда взялась такая тьма. Нет, воровать время у простых трудящихся людей для собственной аферы матрёшечной, это будет совсем непростительно, это мы ему при случае припомним». Нет, не подумайте, обитатель и единственный сотрудник отдела важности мстительным не был. Ревностью лишь баловался. А вот справедливость его донимала всегда. Обострённое чувство справедливости в нём наличествовало неизменно. Для учёного, а тем более, для крупного, справедливость – она как крайняя нужда. Без неё невозможно создать ни теориишки, ни законишка.

Нестор покачивал головой, точнее, слегка покручивал её, словно пытался вытянуть шею из воротника безразмерной рубахи, и отошёл туда, куда указывал хозяин помещения. Право гостя на еду он тоже неукоснительно защищал при любых обстоятельствах и в любом расположении духа, независимо от того, идёт время суток своим путём или в обличье тьмы окутывает оно некие сооружения. А уж настроение хозяина, пусть не слишком для него приятное, вовсе не учитывается.

***

Роза Давидовна, обеспокоенная активной утечкой лучших мозгов института, прособирала по соседним комнатам ещё горстку людей учёных, обычно отсиживающихся в уединении или в компании, покуда начальство не заставляет их идти на обсуждение чужих работ или присутствовать по случаю приезда какого-нибудь светила из Первопрестольной. Она ревностно исполняла должность учёного секретаря. Те дальше дверей не углубились и, стоя у стены, разглядывали потолок.

– Вы же пропустили самое интересное, – сказала она, – сидите по углам, не ведаете, что в мире происходит.

– Вань, – обратилась она к обладателю нестандартного ума, пока не поддавшемуся утечке за пределы замечательного института, – Вань, ты продолжай. А они пусть себе ничего не знают, они так, для кворума. Для меня продолжай. И для Ленки тоже. Ведь интересно. Правда? – она с настойчивостью обратилась к Леночке.

– Правда, – был скудный ответ.

Леночка пыталась складывать в уме собственное впечатление от рассказа Ивана.

– Что же самого занимательного соделывается в нашем бесконечном мире? – спросила она у него.

Тот повторяться не стал. Более того, он решил высказать прямо-таки нечто щемящее, вместе с тем невероятно парадоксальное.

ПРЯМАЯ РЕЧЬ ИВАНА

– А интересно то, – сказал он, – что и наша чудесная человеческая ёмкость, предназначенная для насыщения не менее чудесным содержанием под названием жизненность, она, оказывается, нашпигована массой и всецело блокирована временем. Время отделило нас от света жизненности. А начинка лишь отягощает наши ощущения. Но осаду войском времени мы представляем исключительно узким конвоем в виде линии, устремляющейся в одном направлении. В каком? Наверное, на отрезке от утраты жизненности к надежде обрести её вновь. Мы течением личной судьбы остро ощущаем ту линию, даже не пытаемся прорвать тот конвой, дабы увидеть истинный свет. Но ведь она, линия времени для каждого из нас – нечто, не имеющее толщины – фитюлечка. Нам так страшно с ней сталкиваться. Необычайно страшно. Да, в нашем представлении там – её коса. Коса конвоира. Острейшая коса. Что может быть острее вещи, не имеющей толщины? Для нас время действительно предстаёт смертельным войском, это мы давно поняли, его абсолютно тонкого орудия нам не преодолеть, его черты не переступить. Толщина полностью отсутствует, а преодолеть нельзя. Мир времени вообще нечеловеческий, потому-то он доставляет смерть. Наше пространство оказалось смертным. Выходит, по-настоящему временем измеряется лишь наша смертность, а не наша жизнь. Мы рождаемся во времени, в смерти, время же нас и убивает. Да, Кронос. Но мы живём, называем наше состояние жизнью и – совершенно потрясающе – представляем здешнюю жизнь вечной. Мы не хотим мириться с мыслью о смертности. Правильно, мы ведь ощущаем себя пространством. Полноценным пространством, ёмкостью, насыщенной жизненностью. Кстати, в детском возрасте мы вообще не замечаем времени, у нас работает в основном воображение – ощущение пространства. Ко времени дитя ещё не подтесалось. Оно пока там – в вечности. И ещё. Когда мы приближаемся к ней, к одномерной линии времени, на лице нашем появляется особая, нестандартная тень. Время так показывает себя всем остальным своим существом, всем сонмом полков и дивизий, осаждающими нас. Есть, наверное, что-то общее между любым видом теней и временем. У них одна природа. По меньшей мере, символически одна природа. Невидимая тень смерти оставляет печать на лице человека, неминуемо стоящего перед ней. Чирк, и всё. А потом остаётся лишь начинка из массы, которая никого не притягивает, никого не гнетёт и не имеет никакой стоимости…

СОБСТВЕННОЕ ВИДЕНИЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ ИВАНА, ПОРАЗИВШЕЕ РОЗУ ДАВИДОВНУ

Роза осознанно и с восхищением оценивала собственное тело, насыщенное безграничной жизненностью и обладающее внушительным пространством. Она оценивала важность начинки личного пространства и восхищалась упрятанными в ней страстями. Но вот время её обескураживало. Она не могла представить его острейшего орудия, пронизывающего такое богатое пространство с не менее состоятельной начинкой. Тем более, жизненный фонтан, извергающийся из её пространства на большие расстояния, конечно же, не давал никаких шансов для проникновения в себя чуждого мира времени. Но оно, проклятое, лезет и лезет. И что делать?

Роза слишком далеко углубилась в собственную жизненную ёмкость, и слова Ивана её там почти не доставали. Они лишь будоражили поверхность, а в глубине вырастал ужас. Роза пыталась распознать его. А страх лишь вытягивался. Он уже заполнил всё её пространство. Он переполнил её. И заглянул в глаза. Тут и она увидела его. Оказалось, что у страха – лицо времени.

– Мне пора, – сказала она, – домой пора, к супругу.

***

Приглашённые Розой сотрудники разошлись по насиженным углам, не дожидаясь, когда учёный секретарь прошмыгнёт между ними. Они заранее очистили ей дорогу.

Кроме продвигающегося талантами Ивана, в помещении, похожем на просторный гроб с окном, оставалась одна Леночка, и она воспринимала мысль Ивана довольно близкой себе, поэтому её сознание наполнялось чем-то новым и для себя.

ЛЕНОЧКИНО СОБСТВЕННОЕ ВИДЕНИЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ ИВАНА

Так, значит, вместо собственного человеческого мира, где жизненность – одно из полноценных его свойств, мы имеем лишь просто ускользающий от нас объём, нагло пронизанный длительностью чуждого нам мира времени. Жизненность заменена длительностью жизни. Действительно заменена или так было всегда? Нет, не всегда. Однажды заменена. Кем-то. Кем? Это чудовищно. Как грустно – жизнь потерять, но вместо неё найти всего лишь длительность жизни. И не столь уж долгую. Мы имели жизнь, да, когда-то имели, а, потеряв её, нашли взамен время жизни. Хм, пожалуй, простого времени вовсе нет. А есть только исключительно время жизни. Время жизни. Даже одно слово слитное такое – времяжизни.

Этакий вот “временно-жизненный континуум”, производящий различного вида упаковку для жизни истинной, той, которая утеряна. Кто-то совершил такой подлог. Вместо истинной вещи подкинул непроницаемую упаковку с названием. Вот почему для тех, кто всё мерит, именно время стало четвёртым измерением человеческого пространства. Да, многие больше замечают упаковку, нежели вещь внутри неё. Более того, иногда упаковка заменяет упакованную вещь, Такое нередко встречается, оно же случилось и у нас – время жизни предстало вместо неё самой. Покрасовалось. А потом кончается и её продолжительность. Истекает навсегда. Отправляется на свалку. Свалка – неизменный удел всякой упаковки.

«Ну, нет, – Леночка, похоже, на что-то решилась, прямо-таки воскликнула про себя, – нет. Упаковку – долой”! – она пока не осознавала, на что у неё хватило смелости, но зато росла уверенность и скоро превзошла все иные мысли, ощущения, представления.

Сотрудница, тем не менее, дождалась окончания исчерпывающего показа Иваном сути вселенной, взяла его за руку. Тот мгновенно её понял. Они вместе подошли к порушенной карте Грузя. Более никого в помещении не присутствовало. Возможные свидетели дальнейших приключений, мы знаем, из ближайшего окружения нашей сцены загодя удалились, кто куда. Пара столов и пара шкафов с образцами ископаемого творчества начали слегка подрагивать. Наверное, двигались по улице слишком тяжёлые автомобили.

(А тем временем)

В углу здания напротив ничего не предпринималось. Все окна его даже слегка затуманились. Там тоже, наверное, никто не хотел быть свидетелем происходящего у них почти на виду.

***

Когда Грузь чуть-чуть поднял голову от недосягаемого родничка, увидел он присутствие человеческое. Вот и конец безлюдности. Небрежно покрытая полупрозрачным белым полотном, которое колыхалось и трепетало на ветру так, что, в общем-то, ничего не прикрывало, стояла перед ним женщина. Учёный мгновенно узнал в ней журнальную фотомодель, им же сорванную с любимой карты природы Земного Шара вместе с частью Тихого океана. Афанасий поднимал взгляд всё выше и выше, вдоль всей её фигуры и далее в небо. Что-то он там искал, в занебесьи, и не находил. Фотомодель наклонилась над ним и над родничком, подобно плакучему дереву с диковинными крупными плодами, закрывая от взгляда остальные дальние и ближние миры. Затем она взяла его за руку, помогла ввергнуться в вертикальное положение. Но тут же Грузь поскользнулся на покатом камне и, невольно дав подножку новоявленной жительнице острова, свалил её и себя в соседнюю расселину.

– Да кто ты такая? Откуда ты возникла? – воскликнул Грузь сдавленным голосом под тяжестью упавшей на него фотомодели, напоминающей окружающие камни.

И сильно приглушённым голосом он добавил:

– Ты же фотография.

– А я сама не знаю, кто я такая. Имени у меня нет. А может быть, уже нашлось, ты меня назвал: «фотография». – Она быстро при этом замотала его лицо своей белой накидкой и встала.

– Мне больше всего подходит это имя, – теперь несколько сдавленно и приглушённо слышал Афанасий продолжение слов модели сквозь её же драпировку.

– Хотя нет, оно слишком длинное – Фотография – зови меня просто, Графия или ещё проще, Граня.

Пока Грузь распутывал тряпку да скидывал её с лица, пока, наконец, избавил очи от белой пелены, приподнялся на руках, – никакого человеческого существа поблизости не оказалось. Пусто. Даже намёка нет на недавнее забавное происшествие. Он встал, многократно обегал глазами окрест себя. Никого. Попробовал, было, крикнуть это слово «Граня», только оно, из-за нелепости происходящего, плотно застряло ещё на дне лёгких, на поверхности диафрагмы, он лишь задержал дыхание, комкая в руках бывшую одежду фотомодели – единственное доказательство чего-то действительно здесь происходящего. Затем, проделав густой с посвистыванием вздох, скомкал до конца материю в мячик, величиной примерно с волейбольный, кинул её назад, не глядя, как недавно пнул консервную банку. Мячик упал на белый морщинистый камень. И, по всем законам маскировки, стал неотличимым от него. Но Афанасий не обернулся. А когда, после непродолжительных прыжков по камням, он вспомнил о судьбе, подкидывающей вещицы по ходу жизни человека, на первый взгляд вовсе ненужные, но впоследствии необходимые, то остановился. Без колебаний вернулся на то место, где выкинул ткань (или ему показалось, что он вернулся именно туда). Опять обегал глазами вокруг себя. Искомое не обнаруживалось. А ещё мешало устойчивое воображение, заслоняющее взор. В нём неотвязно вырисовывалась эта Граня, свободная от одежд, скачущая по ближним и дальним камням, своими линями изгибов так похожими на её собственные выпуклости; или она стояла здесь, упрятав себя в соседней расщелине, и посмеивалась над ним.

И тут показалась его знакомая птица с крыльями-парусами. Она, планируя кругами, целеустремлённо снижалась. Затем, задрав вертикально оба крыла, опустилась на камень, выступающий прямо перед глазами Грузя, и, без всякого промедления, снова взмахнув парусами, стремительно взнеслась в небо, держа в лапах кончик того самого, белого полотна, послужившего материалом для изготовления Грузём волейбольного мячика да выкинутого, не глядя, в аут. Бездумно утраченная им ткань расправлялась на ветру, делаясь длинным шлейфом, растворялась в белёсой голубизне купола небесного вместе с несущей её птицей в направлении пирамид на недостигаемом горизонте.

Грузь проводил взглядом птицу, а затем долго смотрел на камни, белые, покатистые. Они потаённым зрительным образом всё более и более походили на детали живой, но невидимой ныне фотомодели. Такое навязчивое подобие настолько вклинилось в зрительный нерв Афанасия, что он теперь ничего не видел вокруг, кроме лишь единственной, распространяющейся всюду вдаль Грани, с которой птица сняла последнюю одежду и унесла в область пирамид. Холодок начал охватывать учёного от такого положения его. Как-то и прыгать по таким камням неловко стало. Он схватил себя за голову и, опускаясь, где стоял, застыл в такой же позе, что в момент изначального появления на острове. И закрыл глаза.

Каменная аллегория женщины показывалась и сквозь веки. То поэтическое настроение, неодолимо охватившее Афанасия из-за недосягаемости родника, теперь ещё более возросло.

– «Грудь женская! Души застывший вздох – суть женская», – нечаянно всплыли в памяти поэтические, но не лишённые тайного смысла, строчки несравненной Марины, и озвучились.

Но тайный смысл в этот момент особо не схватывался. Тайный смысл разбегался, растеривался меж простого зрительного впечатления. Афанасий, хоть и большой любитель символов, пока не более чем обозначил для себя существование тайны. Лишь выставил символ на видное место без намерения туда углубляться. Он довольствовался одним намёком.

Тишина стала наполняться тёплым шуршанием отдалённого моря. Затем – к нему присоединилось едва слышное урчание родничка у его ног. А позже – прозвучали совсем неслышные колебательные движения листочков на деревце, что также о чём-то призадумывалось позади него. Афанасий слушал, слушал это скромное содержимое тишины, стараясь не дать пробудиться в голове более ни единой мысли, ни единому образу. Пусть вольный слух не затмится даже самым привлекательным иным ощущением. Он и раньше так часто делал, когда хотел сосредоточиться на чём-то одном, чего пока не знал. Незрячая интуиция на ощупь ходила по неподвижному ровному полю мысли, одним лишь ей присущим чутьём останавливалась в нужном месте, будила там сознание. Мысль раскрывалась на этой арене, поднималась на вершину сосредоточения. Тогда-то Афанасий в восхищении отворял глаза, фокусируя взгляд на бесконечности, развивал открытую мысль далее, подвергая экспансии всё оставшееся поле. Так, взволновав ум вневременными колебаниями на вполне определённый лад, он готов был творить.

Сейчас его ум был взволнован белыми, упруго покатистыми камнями от горизонта до горизонта, а интуиция – то ли замерла в неподвижности, то ли потеряла чуткость осязания. Никакая продуктивная мысль ничем не пробуждалась. Таков был нынешний склад его ума.