Открыл глаза, всё тот же потолок.
Чертыхаясь, поднялся с кровати. Теперь я точно знал, чьё место занял. И чью долю отныне мне суждено прожить. Чья судьба стала моей собственной. Не видел лишь одного, как именно умер тот, чьё тело стало моим.
Накинув на плечи старую куртку, вышел во двор, присел на ступеньках. Голова ещё гудела, как с похмелья, перед глазами то и дело мелькали пятна.
– Егорушка, – показалась из сарая моя жена, Дарья, – что же ты? Зачем встал?
– Всё нормально, – прищурился, силясь разглядеть женщину. Точно ли это та, что виделась в бреду? Даша подошла ближе, поставила ведро у крыльца, присела рядом, положила ладонь мне на лоб. Да, это она. Глаза карие, сердобольные. Волосы каштановые, рассыпавшиеся золотыми волнами по спине, когда она их расчёсывала по вечерам. Покатые плечи, мягкие руки, несмотря на тяжёлый труд. Я опустил взгляд, скользнув по пышной груди и приятной округлости бёдер.
– Егорка? – позвала меня Дарья. – Ложился бы ты. Ведь четыре дня метался в горячке. Я уж испугалась, но тётя Лида успокоила, сказала, что вскоре придёшь в себя.
Тётя Лида… Фельдшер.
– Ничего, – голос дал петуха, чужие связки, непривычно, – отлежусь ещё. Воздухом захотелось подышать.
Жена (какое слово-то непривычное) покачала головой:
– Идём, покормлю тебя. Успеешь ещё надышаться.
Не слушая возражений, она поднырнула под руку и повела меня в дом, уложила на кровать и накрыла стёганым одеялом.
– Лежи, не вставай, – запалила свечку и оставила одного.
Я откинулся на подушку, слушая, как она возится на кухне. Переливает молоко, стучит посудой. Прикрыл веки. Мне-то за что всё это? Какой с меня пахарь? И непростой крестьянин – лозоходец. Как дед. Что делать буду, как жить? Не умею ведь ни лошадь запрячь, ни с плугом управиться. А люди приезжают из дальних сёл за помощью: где колодец пересох, а где и новый источник отыскать надобно. Что тогда говорить?
Чужие воспоминания – одно, а вот сохранилась ли память тела?
Скрипнула дверь, в доме раздался стук босых пяток, Танюшка влетела на кухню.
– Стой, егоза, – грозно окликнул её дед, мой отец, – не тревожь батю.
– Очнулся уж, – послышался голос Даши.
– Добро, – дёрнулась пёстрая занавеска, заменявшая дверь, и показалось лицо отца: красное, чуть рябое после давней болезни. Морщины напоминали кору старого дерева. В деревне жизнь пробегает быстро, как и молодость – результат тяжкого труда сызмальства. Седые волосы растрепались на ветру, досталось и бороде, что торчала клочьями. – Жив? – Многословностью в воспоминаниях он никогда не отличался.
– Живой, – откликнулся я.
– Ну и добре.
– Папка! – в открытом окне показалась вихрастая голова Стёпки. – Ты очнулся?!
– Цыц! – прикрикнул дед. – Не голоси, дай в себя прийти. И нечего лезти, чай не малые ужо.
Стёпка исчез, чтобы тут же расшуметься на кухне, мешаясь под ногами. Неугомонный, как воробей.
Потом был бульон и сон. На этот раз спокойный, без видений, тот, что несёт покой и скорое выздоровление.
Проснулся я рано, за окном едва начали меркнуть звёзды. Стараясь не шуметь, натянул штаны и накинул старенькую телогрейку. Вышел во двор, огляделся, всё как в воспоминаниях: сарай для коровы-кормилицы, там же инструмент крестьянский, низкий курятник. Двор отгородился от улицы деревянным забором, толкнул скрипучую калитку и двинул к речке. Идти недалеко, горный поток протекал прямо за деревней, а за ним виднелся близкий лес.
Скоро на меня пахнуло речной свежестью: воды Бормотухи не прогревались даже в знойное лето. Дурацкое название у реки, подумалось мне. Подошёл ближе и понял, почему так: бурный, хоть и неглубокий поток толкал донные камни и те спешили по течению со странным звуком, не то шуршание, не то и правда чьё-то бормотание.
Небольшой лужок перед рекой порос низким плотным травяным ковром, сырым от росы. Ноги приятно холодило, по икрам побежали мелкие колики. За эти дни мышцы затекли, теперь же разогревшись от ходьбы, возвращалась былая подвижность.
Стараясь не оступиться на камнях, спустился к речке, зачерпнул студёной воды, умылся и напился, зубы свело от холода. Отыскав глазами камень побольше, уселся на бережке. Окинул взглядом темнеющий лес, горный хребет, что высился вдали. Вот ты какой, Степной край… Перед глазами плыли образы, но они не в силах передать запахов летнего луга, манящей прохлады Бормотухи, редкие нотки хвои, что доносил ветер.
Здесь моя (теперь уже) семья жила давно. Ещё отец моего отца, Кузьма Никодимович, попал в ряды переселенцев. Тяжко дался переезд, не любил старый дед Кузьма говорить о том, начинал хмурить кустистые брови и ругаться на любопытных внуков. Да ничего, обжились. Хозяйство справное, дом большой, не чета соседским, землицы вдосталь, чтобы и сеять, и овощи растить.
Зачерпнул ещё ледяной водицы, плеснул в лицо. Проясняется в голове, мирно укладывается чужая память рядом с моей собственной. Точно две жизни прожил за раз. Эх, говорила мне мама, учись, сынок. Вспомнить бы теперь, что за пора мне досталась? Понять бы, как быть дальше. Времена смутные, непростые. Вроде как набирала силу волна первых репрессий. И никто не мог спать спокойно, вздрагивали, когда появлялись чужаки в нашей деревушке. Тянулись иногда мимо селения кучки арестантов, подгоняемые хмурыми надсмотрщиками.
Ни один человек не чувствовал себя в безопасности. Заря робко выглянула из-за насупившихся елей, пора домой, хватится Дарья, побежит искать. Не хотелось её волновать.
Будет день – будет пища, как любил повторять отец, Иван Кузьмич. Руки, ноги целы, голова на месте, разберусь, как быть дальше.
Глава 3
В деревне встают рано, зайдя во двор, застал на крылечке отца, тот смолил папироску, босиком в одних штанах, накинув на голое тело старый ватник.
– Где тебя спозаранку носит? – он сплюнул табак, попавший в рот, и снова затянулся, выпуская клубы сизого дыма.
– Прогуляться решил, тело затекло от лежания, не могу больше.
Странное чувство, вот вроде и знаю их всех, а всё одно – чужие. Смогу ли прижиться или придётся уйти, искать своё счастье? Да как уйдёшь? Отец старый, Дашка одна с ребятишками пропадёт. Жалко их.
Вздохнув, присел рядышком со стариком. В доме послышался шум, показалась Дарья с ведром и полотенцем на плече, на голове платок, обута в старые калоши.
– И не спится тебе, – потрепала она меня по волосам, проходя мимо.
– Хватит, наспался, – отмахнулся я.
Надо бы спросить у отца, чем теперь заняться? Последние воспоминания этого Егора были мутными, словно смазанными, чует моё сердце, со здоровьем у него тоже не всё ладно.
– Сегодня дома останься, – отец поднялся, выбросил окурок, – маленько в себя приди. Завтра косить пойдём, пора.
Даже спрашивать не пришлось, – обрадовался я. А денёк дома мне на пользу пойдёт, хоть пообвыкнусь с обстановкой.
Я молча кивнул, прикидывая, что делать. В хозяйстве работы полно всегда, знать бы ещё, за что взяться.
Из окна выглянула Танюшка:
– Папка, завтракать иди.
На кухне было шумно, дочка гремела ухватом, доставая из печи чугунок с кашей, Стёпка резал хлеб большими ломтями, дед, одевшись, уселся за стол.
– Чего стоишь столбом? – обернулся он ко мне. – Идём ужо.
Примостился рядом с ним, Танюшка подала тарелки с кашей, томлённой с вечера в печи, душистой такой, что изба в момент пропахла ароматами распаренной в молоке крупы и масла.
Зачерпнул ложкой, отправил в рот и чуть не проглотил вместе с языком. Вкусно! Ни разу в жизни мне не доводилось есть такого. Каша таяла во рту, оставляя удивительное послевкусие топлёного молока. Споро заработал ложкой, казалось, и наестся ей невозможно.
В дом вошла Даша.
– Аппетит вернулся, – улыбнулась она, наблюдая, как жадно я ем, – хорошо, значит, и болезнь отступила. Погодите, вот вам молочка парного налью.
Танюшка подскочила к матери, помогая ей процедить молоко, потом подала нам две кружки. Я сделал глоток, зажмурившись от удовольствия. Тёплое, жирное, густое – молоко давало силы на весь день.
Завтра начало сенокоса, – так сказал отец, – тогда и займусь инструментом, надо поправить косы, чтобы были остры.
Странно… Кружка замерла подле рта, а до меня только сейчас дошло – я как-то иначе мыслю, неспешно, размеренно. Удивительно.
Улыбнулся в усы, допил молоко и встал, поблагодарил жену и дочку.
Старик вышел и пока остальные доедали, я прошёл в спальню, там у Даши стояло маленькое зеркало. Интересно, как же выгляжу теперь? Взял в руки стекляшку, отвёл как можно дальше. Оп-па! А физия моя почти не изменилась! Разве что борода появилась, которую я сроду не носил, да кожа бронзовым загаром отливает. Волосы темнее привычного оттенка. Глаза серые, большие, немного раскосые, это азиатская кровь отметилась. Мама бабушка, точнее бабушка прежнего Егора, уроженка Степного края с красивым именем – Айман. А так. Всё тот же я. Даже небольшая лопоухость, которой я с детства стеснялся, и та при мне. Наглядевшись, вернулся на кухню.
– Стёпка, айда со мной. Тащи косы и косоправку (прим. автора – деревянная лопатка для заточки косы), править будем.
Отец ушёл к нашему полю, проверить ниву. Даша с дочкой накормили курей, собрали яйца, да принялись за домашние хлопоты.
Мы с сыном прошли в сарай, там, кроме коровы, обнаружилась и лошадь, странной мышиной масти, невысокая, но жилистая, с широкими копытами. Она покосилась на меня, коротко заржала приветствуя.
Стёпка снял со стены литовку (прим. автора – большая коса на длинном черенке для низкой травы) и горбушу (прим. автора – коса на коротком изогнутом черенке для высокой травы), отыскал косоправку. Устроились во дворе, водрузив вместо стульев пару чурбачков.
Я долго разглядывал инструменты, впервые доводилось видеть такие, пока сын не окликнул меня:
– Отец, всё хорошо? Али коса сломалась?
– Порядок, гляжу, где подправить надо, – успокоил Стёпку.
Взял в руки косоправку, молясь, чтобы память тела сохранилась и… Есть!
Работа спорилась, Стёпка вытащил пару граблей, проверяя черенки, осматривая широко расставленные зубья. На сенокос выходит вся семья, всем работы вдосталь. Нам отвели надел на большом лугу, что был в получасе ходьбы от села. В других местах косить запрещалось, нос на чужую землю не суй.
Пролетел день, а наутро, чуть светать начало, были мы уже на покосе. Трава поднялась почти по пояс, лоснясь налитыми соком листьями, поблёскивая утренней росой. Я вдохнул густой, насыщенный ароматами луга, воздух. Отец, поплевав на руки, взялся за горбушу, мне подал вторую. Я прикрыл глаза, отдавая себя во власть памяти этого тела. Взмахнули руки, коса чуть с присвистом срезала полоску травы, за ним вторую. Мерные шаги, мерные взмахи. Помнит тело, легко работается, споро.
Дарья, Стёпка и Танюшка шли следом, разравнивали траву граблями и вилами, чтобы сохла равномерно, не прела.
Взошло солнышко, припекая нещадно, по телу струился пот, руки и плечи тянуло тяжестью от монотонной косьбы.
– Всё, – остановился отец, – обедать пора.
Дарья, заслышав его, ушла к краю нашего надела, расстелила на траве ткань, выложила хлеб, зелень, варёные яйца, достала из тени кринку с молоком.
Я жевал свой ломоть и ловил себя на мысли, что мне здесь нравится. Размеренный быт, налаженный. Работа тяжёлая с утра до ночи, но то не страшно. Всё для себя, для семьи делается. Тело гудело приятной усталостью. Над лужком жужжали шмели, мелькали пчёлы и кузнечики, шмыгали мелкие полёвки. Это не в квартире перед телевизором валяться после тренировки, где и заняться нечем. Тут каждая минута впрок идёт, каждый час лета зиму кормит.
Так и повелось, прошёл сенокос, началась жатва, сбор овощей. Втянулся я, привык к жене и детям, ворчуну-отцу. Вроде как и своим стал, пообвыкся.
Первое время Даши чурался, с непривычки. Хоть и спали вместе, да всё одно, чужой она мне была. Обижалась жена, пусть и виду старалась не подавать, но замечал я её грустный взор, непонимающий, отчего так переменился муж к красавице супруге.
Как-то истопили вечерком баньку, что стояла за домом, и не приметишь сразу. Обычно мы шли с отцом первыми, но тут Даша собрала чистое бельё, разложила его в кухне на лавке.
– Вы сначала идите, Иван Кузьмич, я сама Егора попарю опосля.
Отец понимающе хмыкнул, подхватил широкий отрез грубой ткани, заменявший полотенце, и вышел во двор.
Я сконфуженно сел за стол: и тянет меня к ней, дело не только в старой памяти, приглянулась мне Дарья, характером добрым, заботливым, красотой своей. Да будто, будто к чужой женщине лезу.
Монахом я никогда не был, но там и девчонки не чета Даше. Многим только деньги нужны, наряды, рестораны. Ноготочки холёные, ручки нежные. Пошли одну из них корову доить, поди все пальцы сама себе поломает. Была у меня одна, всё о семье твердила, в любви клялась. Вернулся я как-то с очередных соревнований и застал её в своей квартире с другим мужиком. Верно, и ему о семье рассказывала, выбирала, кто из нас лучше. Любовнику её нос сломал в запале, а затем и её вместе с вещами вышвырнул из квартиры. Так и закончилась любовь. Потом были подруги на ночь, на месяц. Не более. Сердце ни к кому не лежало. Тут же, едва месяц прошёл, прикипел я к Дарье, такое чужой памятью не объяснишь, не заменишь.
Отец вернулся быстро, супруга подхватила наши вещи, поманила меня за собой. Я тащился позади, наблюдая, как шагает она с ровной спиной, статная, ладная. Не анорексичка пустоголовая – настоящая русская женщина.
В бане Даша, глядя мне в глаза, молча сняла платье, оставшись в длинной рубахе, подошла, обвила руками мою шею:
– Егорушка, не люба я тебе?
– Что ты, милая, – погладил я её по волосам, голос мигом осип.
– Чего же сторонишься меня, как чужой?
– После болезни ещё не оправился, – попытался отовраться я.
Даша сняла рубаху, раздела меня, провела ладонями по моим плечам, прильнула всем телом. И разом весь стыд пропал, только запах её кожи, волос, нежные губы, что покрывали моё лицо поцелуями. Не чужая она мне вовсе…
«Парились» долго, потом мыли друг друга, тихонько беседуя о насущном, уставшие и счастливые. Дарья пропарила каждую мышцу, ловко орудуя веником. Точно заново рождённый вышел я из бани.
Ночью стоило мне заснуть, перед глазами встала наша улица…
И сон странный, слишком реальный. Я чувствовал запах гари, слышал крики где-то позади себя. Над домом стоял чёрный смоляной столб пожарища. Шагнул в калитку. По двору метались переполошённые куры, в сарае мычала от страха корова, чуя огонь, ржала, билась лошадь в загоне. Из окон избы вырывались языки пламени, пожар гудел, насыщая свою утробу, облизывая стены, сжирая мебель, трещавшую в огне.
А среди двора лежала беременная Даша, неловко раскинув руки. Всё тело было присыпано пылью и сажей. На ветру трепыхался конец платка, что сполз с шёлковых волос. Под женой растекалась страшным спрутом кровавая лужа, тёмные полосы свернулись в пыли, став бурыми от грязи. Из-за угла виднелся упавший на землю отец, висок его был разбит, кровь залила ухо и шею, ветер трепал седую бороду, цеплялся своими невесомыми пальцами за волосы.
Огонь подобрался к стоявшей у дома старой урючине, цветущие лепестки подрагивали от жара, обугливаясь, вот уже занялись мелкие ветки.
Я закричал… и проснулся от собственного ора.
– Что ты, Егорушка? – подскочила встревоженная Дарья.
Вот она, живая. Я прижал её к груди, где судорожно билось сердце от пережитого ужаса:
– Спи, родная. Кошмар приснился. Напугал тебя?
– Погоди, – Даша слезла с кровати, – воды тебе подам. Попей холодной и дурного сна будто не бывало, мало ли что привидится?
Скоро она уже посапывала на моём плече, а я лежал, глядя в тёмный потолок. Слишком реальным был сон. Страшным. По телу до сих пор бегали мурашки.
А если это не просто кошмар? Если не зря меня забросило сюда? Должен же быть в этом какой-то смысл? Может, потому и показали мне будущее, чтобы сумел уберечь свою семью? До утра мне так и не удалось сомкнуть глаз.
