– Девка и есть. Случай такой вышел, яблочком она подавилась.
А яблочко то из сказки про мертвую царевну было. Не иначе.
– Тоже ты?
– А хоть бы и я, Устиньюшка. Не заслуживала она ничего иного. Думаешь, не знаю, кто порчу наводил?
Я только головой качнула:
– Что сыночка я скинула – судьба такая. Да только ты первый рад был, что в монастыре я. Али не так, Михайла?
– Так. – Слово камнем падает в темноту, теряется где-то у носков расшитых золотой нитью щегольских сапог. – Так, Устиньюшка. Если не мне, то и никому! Не мог я выносить… Федька, дурак малахольный, сокровище в грязь кидал, тебя не видел, на ложе после дешевой девки таскал. А ты все одно ему верна была. Почему? Почему, Устиньюшка?! Я бы всю Россу к твоим ногам кинул, на руках носил, тени упасть не дал… ПОЧЕМУ?!
И столько боли в последнем слове…
Кто-то другой растрогался бы. А я – нет. Я глаза Сёмушки помню. И как мальчик за глотком воздуха тянулся. И… он ведь меня не винил, он передо мной винился. Знал, что и мне кары не избежать, с креста о прощении просил…
Что ж.
И я бью. Наотмашь.
– Потому что я ни его не любила, ни тебя. Тошно мне от вас обоих, гадко на душе. Завтра умирать буду с радостью – избавление с огнем придет!
Зеленые глаза вспыхивают болотными огнями.
– Ни меня, ни его… а кого, Устинья?! КОГО?!
Пожимаю плечами:
– Он уже ушел. И я завтра к нему пойду. Если Господь милостив, хоть увидеть его дозволит. Хоть раз бы еще…
Хоть из ада!
В любом котле счастлива буду, зная, что ОН – в раю. Лишь бы… каждую ночь снится, каждую… и подушка мокрая.
Лицо Михайлы искажается такой гримасой, что я даже отшатываюсь.
– ТЫ!!!
Кажется, я спустила дьявола с цепи. Но мне не страшно. Я смотрю ему прямо в глаза и улыбаюсь.
– Я. И что? Сам меня убьешь? Сделай милость!
Михайла более-менее берет себя в руки и ухмыляется.
– Сам? Нет… но на костер ты завтра так просто не уйдешь.
– Неужели? Пытать будете?
– Нет.
Глухо падает на пол замок. Распахивается дверь, и Михайла шагает внутрь камеры. Я и забыла, что он меня на голову выше, забыла, что сильнее…
– Иди ко мне, Устиньюшка. Не упрямься. Может, и уйдешь ты завтра к другому, но с моими поцелуями на губах гореть будешь!
– НЕТ!!!
– Обо мне думать будешь… всю душу мне вымотала, ведьма рыжая… ненавижу, люблю…
Я отбиваюсь что есть сил, но справиться с ним не могу.
Мужчина намного сильнее, а сейчас еще и охвачен каким-то неистовством… хоть бы одежда другая, а то одна рубаха, под которой ничего нет.
Кричать не получается, Михайла накрывает мои губы своими, дыхание перехватывает, потом одна рука стискивает оба моих запястья, вторая ложится на горло, я чувствую спиной ледяной каменный пол – и приходит БОЛЬ.
Острая, резкая, словно кинжалом ударили.
Из глаз текут слезы, я даже не вслушиваюсь в шепот над ухом – как-то само получается…
– Всю жизнь… тебя одну… никого не видел… Устиньюшка…
И снова косы прижаты к полу. Отрезала бы, да завтра сами сгорят…
Когда все заканчивается, я даже не сразу это осознаю. Просто мужское тело рядом со мной становится каменно тяжелым, потом откатывается в сторону, а меня, напротив, притягивают наверх.
– Устиньюшка… хочешь – выведу тебя отсюда? Найду, что Федьке соврать, и кони за стеной ждут, и возок! Только согласись! Мы еще молоды, ты мне и деток родить успеешь…
Это становится последней каплей.
Хватка на моих запястьях слабеет – и я что есть силы впиваюсь ногтями, куда попала. В грудь, полосую ее… жаль, сильно не вышло. Мне бы кошачьи когти, а не то что сейчас, под корень остриженное.
– Прочь поди, холоп ненадобный! Или ты думаешь, что, принудив, порадовал? Завтра гореть буду, о тебе и не вспомню! Ничтожеством ты был, им и подохнешь!
Михайла взлетает с пола:
– ТЫ!!!
Я улыбаюсь, почему-то чувствуя себя победительницей:
– Тело ты получил. И то силой, добром бы никогда не сбылось. А душу не тронь. Не любят таких, как ты. Не стоишь ты ни любви, ни презрения, ни памяти.
Ответом мне служит самое черное ругательство.
Михайла вылетает из камеры, звякает замок, а я начинаю смеяться. Зло, безудержно, до слез… пока шаги не стихают за поворотом.
Любовь!
Она и такая – любовь?
Смех сменяется слезами, потом отчаянием. Кажется, эта мразь мне рубаху порвала… что ж. Гореть за измену буду, так какая теперь разница?
А, никакой.
Жаль, даже если с костра правду прокричу, Федька мне не поверит.
А еще впервые мне жаль умирать.
Мне хочется мести. Хочется убивать, хочется отплатить за боль и отчаяние… за все эти годы никогда я такого гнева не испытывала. Горе было, отчаяние, безнадежность. Гнева не было.
А сейчас он есть. Такой горячий, что мне даже больно от него. Наверное, так и от огня будет…
– Как ты?!
Тихий голос вспарывает темноту. Я подпрыгиваю на полу:
– Ты… ты кто?!
В каменном мешке напротив вздыхают.
– Я – Верея. Волхвица.
И я вспоминаю:
– Ты… да, тебя привезли дней пять назад!
– Хотели еще тогда казнить. Не успели.
Я горько смеюсь в ответ:
– Уступи место царице, Верея. За мной пойдешь… Фёдор от крови хмелеет, своего не упустит.
И получаю такой же смешок в ответ.
– Смотрю, не он один тут одурел.
– Ты про Мишку? Вот шпынь негодный…
– Любит он тебя. Без ума и без памяти любит.
Я пожимаю плечами:
– По себе мой муженек слугу подбирал. Сам дрянь – и холоп пакостливый и подлый. Разве что вороват не в меру. А уж кого он полюбит, той хоть волком вой. Любовь… тьфу! Не любовь это, желание присвоить, обладать, а коли не получится, так уничтожить. Не мое – так и ничье.
Глаза вновь привыкли к темноте, и я вижу, как Верея приближается к решетке.
– Ты молоденькая совсем…
– Да. Мне семнадцать.
– Мне уже почти сорок.
– Я знаю, Устинья Алексеевна.
Развожу руками.
– Уж прости. Моя б воля – ушла бы ты из этой камеры на волю. Может, хоть последнее желание завтра дадут? Попрошу за тебя…
Верея смотрит серьезно и жестко:
– За меня?
– Почему нет? Больше мне просить не за кого. Семьи нет, детей богиня не дала, да и к лучшему оно. От свиньи голуби не родятся…
Ненависть сидит внутри. Она горячая, она темная и болезненная. Но ненависть эта не к несчастной обреченной девчонке. Ненависть к тем, кто походя сломал мою жизнь.
Муж.
Михайла.
Отец и брат…
Могла бы – горло бы перегрызла… ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ-У-У-У-У!!! До воя, до крика, ненависть кипящей кислотой растекается по жилочкам, въедается чернотой под кожу, застилает глаза…
Верея о чем-то сосредоточенно размышляет. А потом…
– Не знала б я, Устинья Алексеевна, что ты царица, сказала б – одна из нас. Есть в тебе Матушкин огонь. Неуж не чуяла?
Я пожимаю плечами:
– Нет. Должна была?
– Может, и не могла… если только сейчас раскрылось, – бормочет девчонка. А потом… потом ее глаза вспыхивают огнями. – Скажи, матушка-царица, а отомстить тебе не хочется?
Еще часом раньше я бы покачала головой.
Ничего не хочу. Только покоя. Только тишины…
А вот сейчас… когда болит все тело, когда валяется на полу разорванная рубаха, когда в камере нестерпимо воняет мужиком, до которого я б щипцами не дотронулась…
Месть?!
Что бы я отдала за месть?
И приходит понимание.
Все бы отдала. Все и еще немножечко, только вот отдавать некому.
– Хочется. Только что я могу сделать?
