– Ты – ничего. И одна я ничего. А вот вместе…
– Вместе? В этом месте… в монастыре…
– А это и не важно. Это последние несколько десятилетий монастыри камерами стали, а до того иными были. Достанет тут нашей силы. Ты только согласись!
– На что?
Верея смотрит шальными глазами:
– Я, Устинья Алексеевна, не царица. И рядом не стояла. А вот ты… смогла б ты все поменять, если на то воля Живы будет?
Я невольно задумываюсь:
– Все поменять?
– Дай руку, – отчеканивает Верея. И протягивает свою через прутья решетки.
Коридор узкий, мы соприкасаемся самыми кончиками пальцев. И на них начинает вдруг разгораться золотистое сияние.
– Не двигайся, – командует Верея. – Как на воле окажешься, найди любую волхву. В храм Живы сходи, она все объяснит. Я, последняя волхвица Живы, отдаю свою жизнь, смерть и посмертие! Матушкину силу отдаю, сестер силу отдаю, я последняя, я право имею! Отдаю для Устиньи Алексеевны! Пусть повернется КОЛЕСО!
Вспыхивает яркий золотой свет.
Я зажмуриваюсь, но даже сквозь зажмуренные веки вижу… или знаю…
Два тела сейчас осыпаются мелким черным пеплом.
Нас не сожгут завтра.
Мы уже умерли. Сегодня. Сейчас.
И это совсем не больно…
* * *
Чей-то голос словно сказочку рассказывает.
– Жила-была девочка. Умненькая и добрая. Матушку и сестер любила, батюшку и брата уважала и побаивалась. Хорошая такая девочка, правда, Устинья? Выбор отцовский покорно приняла, мужу ни словом не перечила, свекрови подчинялась, сердце свое на части когтями рвала, а все ж через покорность ту преступить не смела. Два раза жизнь свою повернуть не насмелилась, в чужие руки выбор отдала, да и руки те недостойными оказались. Себя сгубила, других сгубила, твоя то вина! Твоя! Ты покорствовала, а другие зло творили, ты видела, а не препятствовала. Девочка всю себя отдала, силы Живы отдала, Искру богини отдала, всю себя для тебя сожгла. А ты… Что ты выберешь? Что сможешь? Ты сейчас на перепутье дорог, Устинья Алексеевна, тебе решать, тебе выбирать. Как сделаешь, так и будет. И больше шанса уж никто не даст.
Выбирай, Устиньюшка. Выбирай…
Ненавистное имя хлещет, ровно кнутом. Устинья кричит, отчаянно и яростно – и черный огонь под сердцем вспыхивает. Вспыхивает, обжигает, выдергивает ее в реальность.
Глава 1
– Устя! Устинья! Да что ж за горе такое с девкой?! Вот ведь недоладная…
Устя не открывала глаз.
Молчала, ждала. Чего? А она и сама не знала. Вроде как помнилось все отчетливо.
Жизнь помнилась, длинная, страшная, темная.
Смерть помнилась.
Даже Верея помнилась хорошо, и вспышка золотого и черного в ее глазах, вспышка, которая захватила и понесла… куда?
– Устинья! Все матушке расскажу, ужо она тебе пропишет розог!
Матушке?
Устинья что есть силы прикусила изнутри щеку – и решительным движением распахнула ресницы.
И тут же зажмурилась от потока расплавленного света, который словно лился на нее сверху.
Солнышко.
Тепло.
И…
– Нянюшка?
Бабушка Дарёна только вздохнула.
– Поднимайся уж, горюшко мое. Вот уж уродилось… все сестры как сестры, боярышни, а ты что? Из светелки удрала, в земле извозилась, вся что чернавка… разве ж так можно? А сейчас я и вовсе смотрю – лежишь на грядке. Солнцем головку напекло, не иначе!
Устя смотрела – и помнила.
Осень.
Осень ее семнадцатилетия. Этим летом ей семнадцать исполнилось, можно сватать. Можно бы и раньше, но тут прабабка вмешалась. Отец ее побаивался, так что спорить не стал. В семнадцать лет замуж отдать? А и пусть. И время будет приданое собрать.
Заболоцкие, род хоть и старый, многочисленный, но бедный. Не так чтобы с хлеба на квас перебиваться, но и роскошествовать не получится. Так, чтобы и приданое сестрам, и справу для брата – сразу не получается. А брату надобно, царский ближник он. При дворе служит, самому государю Борису Ивановичу. А там сложно…
И одеться надо, и перстень на руку вздеть, и коня не хуже, чем у прочих, и сапоги сафьяновые. А денежка только что из доходов с имения, а много ли с людишек возьмешь? Вечно у них то недород, то недоход, все какие-то оправдания…
Пороть? А и тогда много не выжмешь, это Устин отец, боярин Заболоцкий, понимал отчетливо. Разве что работать еще хуже будут.
– Поднимайся! Чего ты разлеглась, боярышня? Сейчас ведь и тебя отругают, и меня, старую…
Память нахлынула приливной волной.
Качнулись наверху гроздья рябины. Багровой, вкуснющей… Устя ее обожала. Красную тоже.
Почему-то нравилась ей эта горьковатая ягода, а уж если морозцем прихвачена… Птичья еда? А вот она могла рябину горстями грызть, и плохо ей не становилось. Вот и сейчас…
Какая тут вышивка?
Какие проймы – рукава – вытачки – ленточки?
Качнулись за окном светелки алые кисти, Устя и не вытерпела. Сбежала полакомиться.
– Помоги подняться, нянюшка.
– От шальная. А я тебе о чем?
Устя протянула руку, прикоснулась к сухим, но сильным пальцам.
Нянюшка…
В той жизни, которую не забудешь, она раньше времени в могилку сошла. Но кто ж знал, что у матушки хворь такая приключится?
Как матушка слегла, отец брата схватил да и уехал со двора. А какие тут слуги-служанки, когда хозяйка в бреду мечется? Только нянька за ней и ухаживала… и боярыню не выходила, и сама за ней ушла. Устинью к ним и не пустили даже. Что она могла? Меньше пылинки, ниже чернавки… одно слово, что царица. Устя тогда месяц рыдала, а муж только и того, что фыркнул, вот еще о ком слезы лить не пристало! Служанка! Тьфу!
Пальцы были живыми и теплыми.
И пахло от нянюшки знакомо – чабрецом, душицей и липой, до которых нянюшка была большая охотница. В чай их добавляла, в мешочки траву набивала и одежду перекладывала…
И…
Живая!
Только сейчас поверила Устя, что все случившееся было не сном.
Живая!
И нянюшка, и маменька, и сестры, и отец с братом, и…
Все живы.
И ЕГО она сможет тоже увидеть!
Взвыть бы от счастья, кинуться няне на шею, да сыграло свое воспитание. Устя недаром столько лет царицей была, а потом и в монастыре пожить пришлось. Девушка только плечи сильнее расправила.
– Прости, нянюшка. Впредь осторожнее буду. Пойдем, поможешь мне косу переплести, покамест маменька не узнала да не обеспокоилась.
– Вот блажная, – ворчала няня привычно.
А Устя посмотрела на свою косу.
Толстую, толщиной в руку, которая извивалась по синей ткани сарафана. В золотисто-рыжие пряди вплетена синяя с золотом лента. И ни единого седого волоска.
И не будет!
А что есть?
Чудом Устинья не закричала, в истерике не забилась. Сдержалась.
Неуж и вправду – в прошлом она оказалась? На четверть века назад ушла?
А ежели и так… что у нее есть? Что сделать она сможет?
А многое!
Черный огонек, который горит у нее под сердцем. И знания, которые с ней остаются. Опыт ее горький, книги перечитанные, разговоры переговоренные… все с ней.
А коли так – можно и побороться. Богиня не выдаст – свинья не съест. А не то и свинью скушаем!
* * *
В своей светелке Устинья быстро стянула сарафан, оставаясь в одной нижней рубахе из беленого полотна, осмотрела его, отряхнула умелой рукой, сняла несколько травинок.
Повезло.
Осень уже, трава пожухлая, такого сока не даст. Летом бы пятна остались.
Теперь коса.
Рядом ворчала нянюшка с гребнем.
Устя быстро выплела ленту, помогла няне выбрать из косы всякий мусор. (Рябина-то в косе откуда взялась? Аж гроздь целая прицепилась…) Потом в четыре руки косу переплели, и няня помогла воспитаннице надеть сарафан. Расправила складочки.
– Хороша ты у меня, Устенька. Хоть бы твой батюшка тебе мужа хорошего подобрал.
Подобрал.
Кутилу, гуляку, дурака, царем ставшего и Россу губившего. Зато бесприданницу Фёдор взял, еще и батюшке приплатил.
Об этом Устя промолчала.
– Нянюшка, кваску бы…
– Сейчас схожу на поварню, доченька. Потерпи чуток.
Няня ушла, а Устя осталась одна.
Погляделась в полированное металлическое зеркало.
Небольшая пластинка, размером чуть побольше ладони, так хорошо была отполирована, что Устя себя видела, ровно в дорогом стеклянном зеркале.
И понимала – ей и правда семнадцать.
