В четыре тридцать, когда Селеста пьет чай в прохладе библиотеки, она видит, как подруливает “модель Т”. Из “форда” вываливается Клод. Натыкается на стоящий “роллс”, шарахается в сторону, по пути к двери опрокидывает горшок с жасмином. Похоже, муж пил с самого утра. Заметив жену, Клод удивленно таращит глаза. Тщетно пытается взять себя в руки, но не способен сфокусировать взгляд.
– Как прошел день? – старательно произнося слова, вопрошает он, но все равно язык заплетается.
Селеста не скрывает отвращения.
– На что ты, черт побери, уставилась? – наконец выпаливает он мерзким тоном, отбросив все претензии на любезность, даже не дожидаясь, пока шофер выйдет из комнаты.
В былые времена она в любых обстоятельствах могла рассчитывать на его вежливость. Разве это не признак английского воспитания, в противовес ее туземному? Он, может, и планирует выволочь ее за волосы на площадь и четвертовать, но до тех пор будет вежливо подвигать ей стул за обедом.
– Сделай мне выпить, Селеста, – командует он, нависая над ней.
Слава богу, без “дорогая”. Она поднимается, чтобы уйти, его близость отвратительна. Клод, полагая, что жена направляется к подносу с напитками, великодушно взмахивает рукой:
– И себе налей.
– Слишком рано, – отвечает она. – И ты угомонись, Клод. Тебе точно хватит пить.
Он дергается, будто она залепила ему по физиономии.
– Селеста! – орет Клод, шатаясь и тыча пальцем в воздух в бестолковой попытке указать на нее. – Ты должна знать… – Тут он теряет равновесие и падает, стукнувшись головой о кофейный столик. Касается рукой лба, и пальцы его окрашивает кровь. – О господи! – испуганно восклицает он, а потом его рвет прямо на кофейный столик.
Муж смотрит на нее жалким взглядом, ниточка слюны свисает из угла рта.
Она лишь горько смеется:
– Клод, раньше твой единственный подлинный талант состоял в том, что ты мог держать себя в руках. Не понимаю, зачем я так долго жила с тобой.
Селеста выходит и садится на велосипед. Есть еще один человек, с которым она должна быть честной.
В сумерках она врывается к Дигби, напугав его. Дигби у себя в студии, с голой грудью, моет кисти в керосине. Парафиновая свеча отбрасывает призрачный свет на натюрморт: причудливый глиняный сосуд и три манго на деревянном верстаке. Рядом с сосудом словно случайно брошено изумрудное шелковое сари, ткань водопадом спадает вдоль ножки стола, складки образуют на полу небрежный букет.
Селеста залпом осушает стакан воды. Глядя в лицо Дигби, чувствует: что-то изменилось. Он ему сказал? Скользит взглядом по комнате, как будто стараясь запомнить, а затем поворачивается к Дигби.
Дигби видит ее лицо и сразу понимает, что она пришла проститься. Внутри все обращается в камень. Стрела вонзается прямо под ребра, в солнечное сплетение.
Неужели она часть заговора?
В конце концов Селеста решается:
– Дигби… – Глаза блестят от слез. – Я…
– Не надо! Не сейчас. Подожди… не говори ничего.
Он подходит ближе, вдыхает ее запах, замечает капельки пота над бровями, след, оставленный шляпой. В медицинской школе он видел выступление алиениста Гарри – тот вытаскивал человека из публики, а потом, прижав палец к виску, открывал остолбеневшим зрителям все подробности его жизни.
– Ты решила остаться с Клодом, да? – Он не в силах скрыть горечь в голосе.
– Нет. Как раз наоборот.
Он тут же отказывается от своего сценария. Лицо его светлеет.
– Дигби, я пришла рассказать тебе, что Клод намерен подать на развод и обвинить тебя…
– Я знаю.
Теперь ее черед удивляться:
– Как? Откуда?
– Получил анонимное письмо с предупреждением. В клубе Адьяра. От кого-то, недолюбливающего твоего мужа. Но я хочу знать, Селеста, откуда Клод узнал?
Ее смех похож на щелканье кнута.
– Он ничего не знает о нас, Дигби! Это лишь уловка. Поскольку он не может угрожать тебе напрямую, он решил пожертвовать мной, чтобы дотянуться до тебя.
– Постой… И поэтому ты пришла сюда тогда, когда мы в первый раз… В тот день, когда ты внезапно явилась в гости? Ты пришла по его просьбе просить меня отказаться от показаний?
– Боже, нет! Я пришла предупредить тебя. Когда он признался, что именно намерен сделать – выставить меня изменницей, чтобы выгородить себя, – я была в ярости. Я ушла от него, бросила. Села на велосипед и поехала куда глаза глядят. И оказалась здесь. Да, я собиралась предупредить тебя. – В голосе появляются сердитые нотки. – И так и не сделала этого, если помнишь.
Слова Дигби полны ехидства:
– Почему же? Решила, зачем страдать за просто так? Или сказала себе: “Пересплю-ка я со стариной Дигсом, чтобы утихомирить его”? А может, ты и сейчас работаешь на него. – Дигби повышает голос.
– Дигби, остановись! – Она спокойна, собранна… и уязвлена его словами. – Если ты будешь кричать, я уйду. На сегодня с меня достаточно. – Селеста гордо выпрямляется, побелевшие пальцы вцепляется в сумочку, как будто это поможет безопасно перебраться к тому, что будет дальше.
В свете парафиновой свечи она напоминает натурщицу художника. Художник отводит взгляд. Художника берет оторопь.
– Прости, – лепечет он, пристыженный и раскаивающийся.
– Клод пойдет на что угодно, лишь бы защитить себя, он с легкостью принесет меня в жертву. Все что угодно, лишь бы очернить тебя. Но он думает, что до этого не дойдет. Думает, что если пригрозит, ты сломаешься и отступишь, – умоляю, не отступай. Возможно, он решил, что я сломаюсь и начну уговаривать тебя. Но со мной это не сработает. Я хочу развода…
Смеет ли он торжествовать? Отчего же она не торжествует вместе с ним?
– Селеста… Тогда для нас нет препятствий… мы можем быть вместе.
Она отрицательно качает головой.
– Селеста, я не понимаю… Я люблю тебя. Я никогда не говорил этого ни одному человеку на свете, кроме матери. Я люблю тебя.
– Дигби, я хотела бы сказать, что тоже люблю тебя. Но я не понимаю, кто эта я. Мне нужно это узнать. Я хочу жить своей собственной жизнью и самостоятельно, чтобы выяснить это.
Глаза у него умоляющие, как у ребенка. Она кладет ладонь ему на щеку, но он отстраняется.
– Куда ты отправишься?
Она вздыхает.
– У меня был план, хотя я не подозревала, что расставание примет такие формы. Я откладывала деньги. Понемногу, конечно, но почти за двадцать лет набралось вполне достаточно. У меня есть драгоценности, которые он дарил в первые годы. У меня есть сарай, полный произведений искусства, и я знаю, какие из них кое-чего стоят уже теперь, а какие будут представлять ценность в будущем. Я могу снять комнату у Теософского общества. Мы с Джанаки, если будем жить вдвоем, можем обходиться малым и быть счастливы. Единственный крючок, на котором он меня держал, это дети, но они уже достаточно взрослые, я надеюсь, чтобы разобраться, что за тип их отец. Достаточно взрослые, чтобы захотеть познакомиться со мной поближе. Когда я выясню, кто я такая.
Дигби переваривает ее слова. Он ей не нужен – она же это хотела сказать? Он злится на себя, что позволил себе размечтаться.
Дверь открывается, и на пороге возникает Мутху; он явно удивлен, застав Селесту, застав их стоящими лицом друг к другу, словно оба готовы броситься в драку. Он складывает ладони перед грудью:
– Добрый вечер, мисси, я не слышал, как вы пришли.
– Мутху, – кивает она, не сводя глаз с Дигби.
Мутху растерянно переводит взгляд с одного на другого.
– Дигби саар… Я уезжаю к родным. Я говорил раньше? Я уезжаю только на два дня. – Дигби продолжает сверлить взглядом Селесту. Тогда Мутху обращается к ней: – Мисси желает что-нибудь поесть, пока я не ушел? Мне приготовить самосы?
– Мутху, – вздыхает она, и голос внезапно звучит очень устало, очень хрипло. – Мисси желает двойной виски, пожалуйста. И еще один для него.
– Да, мисси! – автоматически отвечает Мутху, но не двигается с места.
Она наконец поворачивается к нему, приподняв бровь:
– Мутху?
– Простите, мисси… У нас нет виски.
– Тогда джин?
Он мотает головой:
– Доктор саар не пьет…
– О, ради всего святого, Дигби… – почти взвизгивает Селеста так, что все трое пугаются.
– Но виски быстро-быстро будет, мисси! – поспешно говорит Мутху, огорченный тем, что из-за него у Дигби неприятности. И выбегает за дверь.
Они остаются вдвоем. С улицы слышны голоса, Мутху огрызается злобным тоном, совсем на него не похожим. Вскоре Мутху, несколько взъерошенный, возвращается с подносом, на котором два стакана, ведерко со льдом, сифон с содовой и бутылка виски, на четверть пустая, как будто все это богатство дожидалось за дверью. Он ставит поднос, стараясь не встречаться взглядом с потрясенным Дигби.
– Молодец Мутху, – благодарит Селеста.
Она подозревает, что Мутху ворвался к соседям и утащил их выпивку.
– Да, мисси, – кивает Мутху, заходит за спину Селесты и открывает ящик, где Дигби держит деньги.
Он никогда прежде ничего такого себе не позволял. Мутху отсчитывает несколько банкнот, демонстрирует их Дигби.
– Саар, я объясню потом. Прошу, просто оставьте поднос и все прочее на веранде, саар. Я вернусь через два дня.
Мутху выходит через переднюю дверь, и они сразу слышат мужской голос, кричащий что-то на тамильском, женский голос, тоже на повышенных тонах, и Мутху, успокаивающий обоих. Вопли стихают до глухого бормотания.
Селеста наполняет стаканы, протягивает Дигби. Все это время оба стоят. Уязвленный, не решаясь встретиться с ней взглядом, Дигби берет выпивку. Еще несколько минут назад он и представить не мог жизни без Селесты. А она, оказывается, с готовностью представляет жизнь, в которой ему вообще нет места. Каким образом мечта, где нужны двое, может существовать усилиями одного?
Замешкавшись, он чокается с ней. Залпом осушает. Виски обжег горло. Как странно пытаться утопить боль в пламени. Левую щеку и лоб Селесты освещает парафиновая свеча; оранжевое сияние, просочившееся сквозь слои муслина, рождает оттенки охры и горчицы, которые подкрадываются исподволь, прежде чем утонуть в темноте ее глазниц. Селеста, кажется, готова заговорить. Но он не желает слушать. И останавливает ее уста своими губами.
Он медленно расстегивает ее платье, прямо перед мольбертом, словно готовится прикрепить ее к нему. Перед ее обнаженной красотой растворяется боль принесенной ею вести. Она больше не Селеста, чьи слова причиняют горе, но чудо природы, великолепное тело, скрывающее под покровом кожи целое созвездие органов. В сравнении с их беспорядочными бурлящими эмоциями тело всегда неизменно и надежно.
Он окунает указательный палец в неразбавленную краску на палитре – мареновый розовый. Селеста тихонько ахает, когда палец замирает над ее грудью. Глаза ее расширяются. Неужели он решится? Она выдыхает, когда палец касается тела. Да, решится. Он обведет ее органы, действуя медленно, дабы отсрочить неизбежное – что она покинет его. Он вырисовывает левый желудочек, торчащий из-под грудинной кости и достигающий соска. Может, лучше желтым? Ее сердце изменницы? Нет, это слишком грубо. Кроме того, несмотря на всю метафорическую нагрузку, сердце – орган, лишенный воображения, два последовательно работающих насоса, один из которых проталкивает кровь через легкие, а другой – через все остальное тело. И ее сердце ничем не отличается от его.
Она могла бы воспротивиться, если бы захотела, но не хочет, захваченная его священнодействием, осознавая, какую боль причинила ему, с облегчением отказываясь от слов. Селеста отпивает из своего стакана, наблюдая за ним. Дигби обводит дугу аорты. Отбирает у нее стакан, улыбается и нежно укладывает Селесту на кусок парусины, развернув его на полу. Пристраивает палитру ей на лобок, на венерин бугорок, где та рискованно покачивается. Свет свечи подрагивает на женской коже. Он обводит печень, ведет линию выше и правее, добирается до соска в пятом межреберье. Селеста покрывается мурашками, сосок напрягается. Дыхание учащается. На очереди селезенка, почки.
Дигби оглядывает шедевр ее тела, которое он теперь еще и украсил. Или осквернил? Вывернул ее наизнанку. И внезапно чувствует раскаяние. Он зашел слишком далеко. Это все виски? Он не привык к спиртному.
– Прости меня, – говорит Дигби. – Мне больно думать, что мы не можем быть вместе. Но это не мешает мне любить тебя. – Он пробует на вкус слезы на ее лице – слезы, которые могут быть и его слезами.
Она приподнимает голову, чтобы взглянуть на его работу, на холст своего тела. Изумленно качает головой.
– Ты помог мне найти себя, ты понимаешь? – шепчет она.
Тогда почему ты уходишь? Я готов украшать твое тело до конца дней. Он так любит ее, что готов произнести это вслух. Она приняла решение. Дигби одновременно и возбужден, и обижен, что она готова уйти от того, что есть у них обоих. Она читает его мысли. Тянет его вниз. Впускает в себя.
После они лежат в изнеможении, обливаясь цветным потом, их оргазм как наркотик, который не дает сползти с парусины на прочный пол и добраться до постели. Они погружаются в сон, их тела – сложенные вместе смазанные холсты.
Почему я ухожу от него? Была какая-то причина, но сон настигает Селесту прежде, чем она вспоминает. Она поворачивается на бок, высыхающее тело остывает, ей становится зябко. Она стягивает со стола изумрудное сари – будь он проклят, этот его натюрморт, – и заворачивается в ткань.
Дигби просыпается с гудящей головой; требуется огромное усилие, чтобы открыть глаза. Комната необычно светла, в пляшущей эфирной дымке. Краски буйствуют на его обнаженном теле, ярость их тревожна.
Он чувствует запах дыма. Поворачивает голову, и тайна рассеивается: они, должно быть, опрокинули во сне парафиновую свечу. Дигби шарит вокруг, пытаясь нащупать ее, но тут замечает, словно издалека, оптическую иллюзию: рука у него синяя, и кожа свисает, как мед, стекающий с уступа. Все синее: пол, парусина, на которой они уснули, мольберт, холст на нем. Ему хочется рассмеяться при виде такой дурацкой картины. Рассмеяться недоверчиво. Расплавленный парафин нашел кучу пропитанных скипидаром тряпок, и синее пламя взметнулось по стенам.
Повернувшись, Дигби видит еще более странное зрелище: шелковое сари, которое он использует как задник, лежит на полу, но оно живое, оно корчится и извивается. Оно коралловое, имбирное, оливково-зеленое, а под ним – наконец замечает он – Селеста, рвущаяся на свободу. Он бросается к сари, стягивает его, хотя горящий плавящийся шелк прилипает к коже, но нет, он не отпустит ее. Если только сумеет содрать ткань, вернуть тончайший шелк на место, туда, где он изящными складками лежал рядом с глиняным сосудом, рядом с фруктами и ниспадал к полу, если сможет восстановить все как было, как должно быть – натюрморт с манго, – тогда все будет хорошо. Он в этом уверен.
Часть третья
Глава 23
Что познал Господь, прежде нежели мы вышли из утробы[106 - Книга пророка Иеремии, 1:5.]
