Я встала и со всех ног бросилась к клинике. Медики пришли с носилками и с первого взгляда определили, что у него инсульт. Я прошла за ними к клинике. Вера заявилась – и, даже не взглянув на него, начала на меня орать.
– Ты напала на Октаво! Ты зашла слишком далеко! Слишком далеко!
Она махала своей тростью, но я не испугалась. Она не имеет права управлять Миром.
– У него инсульт. Я тут ни при чем. Я ни на кого не нападала. Вы давно знали про город, и я могу это доказать.
Я вышла на улицу. Она больше не заслуживала уважения. Николетта может проверить материалы спутниковой съемки: чем бы она ни занималась, это не так важно, как доказательство того, что Вера лжет.
Я нашла Николетту за холмами – она регулировала электронную загородку у фиппольвов, которые уничтожали для нас недружественную снежную лиану. Я издалека увидела, что она не стала одеваться.
– Нет, – сказала она. – Я не могу проверять спутниковые материалы.
Она на меня не смотрела.
– Это же просто, – сказала я. – Скопировать код фотофайла. Родители там побывали, оказывается. Брайен, Джилл и Ури. Мы можем доказать, что они знали.
– И что потом?
Больше она ничего говорить не стала. Фиппольвы уныло на нас смотрели. Электронные ошейники заставляли их оставаться по ту сторону изгороди, но они способны были убить любого из нас одним ударом – если им представится такая возможность. Я оставила ее в покое, но с вершины холма оглянулась на нее. Издалека определить было трудно, но, кажется, она плакала. Что они сделали с Николеттой?
По дороге домой я свернула на юг и прошла через поле готового зацвести эспарто рядом с западными снежными лианами. Я внимательно на него посмотрела. Когда эспарто высохнет, волнистые края листьев станут плоскими и будут напоминать ядовитую траву.
Что-то с силой ударило меня по спине – и я ничком рухнула в эспарто. Может, это был орел. Может, они вернулись. Я попыталась встать и бежать, не тратя времени на то, чтобы оглянуться, но меня снова ударили по спине, и, снова падая лицом о землю, я успела увидеть человеческие ноги. Кто-то встал коленями мне на плечи и вжал лицо в траву. Я заорала, но дышать было больно, и трава и земля заглушили звук. Кто это делает? Ноги были вроде бы мужские. Я попыталась снова посмотреть, но кто-то еще схватил меня за ноги и вздернул их вверх и в стороны, а мужские бедра ударили меня по ногам: он засунул в меня свой пенис. Я попыталась сбросить колени, прижавшие мои плечи, попыталась встать… Я пыталась и пыталась. Я хотела это прекратить, остановить его, вырваться. Он делал мне больно, втискиваясь и выходя, сухой и рвущий, и слишком широко раздвинутым ногам было больно. Я лягалась и хватала руками, но ничего не могла поймать. Мне хотелось сделать им больно, еще больнее, не думая, только боль и ярость – и у меня ничего не получалось.
Он вышел до конца и бросил меня. Трава оцарапала мои колени. Они еще раз ударили меня по спине. Я охнула. У меня болели ребра, плечи, пах, колени. Шелестя ногами по эспарто, они убежали. Я села, как только смогла, но они уже скрылись из вида, а у меня кружилась голова и я не смогла их поймать. Спустя какое-то время я увидела, что рядом со мной на траве лежат рубашка и брюки: мне оставили послание.
Лицо болело. Я дотронулась до него. Грязь и что-то влажное. Еще не посмотрев на пальцы, я поняла, что это кровь. Я знала, почему на меня напали. Я слишком ценная, чтобы меня убивать, потому что я могу рожать детей, но они хотят, чтобы я прекратила сопротивляться, прекратила заставлять родителей сказать правду, прекратила считать, будто у детей есть право жить, как им хочется, – жить лучше.
Родители. Они заставили замолчать Джулиана. Они сделали мне так больно, как только могли. Я знала, чего они хотят, и я знала, чего я хочу, – и что бы они со мной ни делали, это ничего не меняло. Не считая того, на что я готова пойти. Ересь, бунт и война, наконец.
Свет уже был близ вершин деревьев. Я оделась. По пути в деревню я остановилась у оросительной канавы и вымыла все два, три раза. Я дрожала, хотя холодно не было, – и думать я могла только о насилии.
Дети и внуки уже оделись. Или сделали это, когда увидели меня, в ссадинах и царапинах. Они шепотом сказали мне, группа детей на площади, что случилось с Эпи, и Бласом, и Беком, маленьким сыном Леона и верным спутником Хиггинса, и с Николеттой, матерью Хиггинса, – об угрозах и избиениях. Им сказали, что я опасна. Вспомните, что случилось с Джулианом. Им велели не слушать меня, но они больше не желали повиноваться. Я рассказала им, что случилось со мной, – и они были готовы ответить, но как? Даже я не знала.
Алеша увидел меня и что-то промямлил, виновато одергивая на себе рубашку.
– Ури ходил в Радужный город, – сказала я, не дожидаясь, когда он что-то скажет внятно. – Твой отец знал. Они все знают – родители. И не хотят, чтобы мы туда шли.
Он недоуменно сморщился.
– Они боятся радужного бамбука. И меня боятся. Ночуй со мной, – попросила я. Он уставился на меня с открытым ртом. – С охотничьим ножом, – добавила я.
Он моргнул и кивнул. Неважно, понял ли он причину.
Я пошла навестить Октаво. Блас сказал, что ему лучше, – но выглядел он не лучше. Одну сторону лица у него перекосило, говорил он хрипло. Из уголка его рта текла слюна.
– Девочка, ты пострадала.
– Вера организует нападения. Ты это знаешь. Вспомни Джулиана. Ее надо остановить.
Он погладил здоровой рукой лицо, словно пытаясь отследить границу между здоровой и отказавшей частью:
– Мы ожидали рай. Найти рай. Знаешь, что мы нашли?
– Лучшее место для жизни. Вы не захотели туда идти, а я хочу. Мы хотим.
– Те кости, что ты нашла – в них ДНК. Мир использует РНК. Вот… почему… город единственный. Удивительно. Не с Мира. Другие искали рай.
Я не сразу поняла.
– Стекловары были чужаками? Как мы? – Я не знала, что думать, и мне было не до того. – Нам надо остановить Веру. Ты сможешь нам помочь?
– Паула сделала себя руководителем. Вера не училась, но никто не учился…
– Ты сможешь нам помочь?
– Помочь в чем?
– Уйти в Радужный город.
И освободиться от родителей.
– Бамбук еще умнее… Вы будете делать то, что он захочет.
– Бамбук не так плох. Ты его даже не видел.
– Плох, плох. Заставит вас остаться.
– Он просил меня остаться. Ему нужна вода, нужны дары, нужны мы. Стекловарам бамбук очень нравился: по городу это заметно. Хуже, чем здесь, быть не может.
Он вроде бы смотрел на меня, но я не была в этом уверена.
– Помоги нам, – попросила я. – Скажи правду. Больше ничего от тебя не нужно.
– Сказать правду… – Он неуверенно кивнул. – Да… правду.
– Спасибо.
– Ваше будущее, не мое.
Вид у него был несчастный. Я поцеловала его в здоровую щеку.
Блас сказал мне, что он поправится, – что инсульт не настолько обширный. Он похлопотал над моими царапинами и притворился, что поверил, когда я сказала, что больше ничего не болит. Я старалась об этом не думать, но не могла прекратить – и думала не только о себе.
– Это неправильно, – сказал он. – Что будем делать?
– Увидишь, – ответила я.
Вот только я все еще не знала точно, что именно сделаю. Как отреагируют родители, когда Октаво заговорит? А дети? Мы, дети, уважали Октаво, а некоторым он нравился. Но родители попытаются нас прижать. Снова.
Когда я уходила из клиники, Октаво дремал. Я прошла к себе домой через крошечное скопление уродливых хижин, служивших нам домом. Растения нас подкупали, но они нас не били и на нас не нападали. Алеша ждал меня в моей комнате и ночью крепко обнимал каждый раз, когда я просыпалась, дрожа: мне снилось, что я на поле с эспарто.
Утром мы узнали, что Октаво умер. В это время с ним была Вера. Многие дети усомнились в ее словах, и, когда я шепотом рассказала им про город, про плоды, про то, что Октаво сказал и что собирался сказать, они поняли, что произошло на самом деле. Родители знали про город и инопланетян и боялись – так боялись, что готовы снова убивать. Кто станет следующим? Их надо остановить – и я могу это сделать. Я приготовилась.
Октаво хоронили тем же вечером. Мы шли со скоростью самого медлительного из родителей: они ковыляли со своими палками и костылями через поля, сверкающие светляками. Эти поля, эти жалкие пятна зелени, были их единственной надеждой и единственным достижением. Слышны были только рыдания, и я тоже плакала: по Октаво, по тому, как все плохо. На меня напали. Джулиана и Октаво убили. Если я ничего не предприму, все станет только хуже.
Октаво опустили в могилу рядом со снежными лианами, которые он ненавидел.
– Он больше других хотел Миру успеха, – сказала Вера. – Он искал съедобные растения, помог нам понять свое место в нашем новом доме и то, как жить здесь в мире. Он дарил нам взаимное доверие и поддержку, чтобы мы могли жить новой общиной и создать новое общество.
Она цитировала конституцию – слова, в которые не верила. Я приготовилась.
Она повернулась поднять лопату, лежавшую у могилы, даже не думая, что кто-то еще заговорит – и уж тем более не я.
– Октаво был лжецом, как и остальные родители, – сказала я.
Она повернулась:
– Как ты смеешь!
– Вы все знаете, что город существует – всегда это знали.
Она подняла лопату, словно оружие, оскалив зубы. Она стояла в нескольких метрах от меня. Я бросилась к ней, доставая из-под рубашки нож с отравленным лезвием.
Морщины на ее лице собрались волнами. Она заорала:
– Назад!
Она не заслуживала повиновения. Я отпихнула лопату. Она упала.
– Остановите ее! – завопила Вера. – Она не смеет!
Но я видела только все то, что уже случилось, – и все то, что я могу прекратить. Я подняла нож – и опустила его. Лезвие отвратительно проехалось по ее ребрам, и она завыла, словно летучая мышь, пока я не повернула нож и обеими руками не пропихнула лезвие в нее, а потом столкнула ее в могилу. Я набрала в легкие воздуха.
Это было еще не все.
Когда я повернулась, Алеша и Блас пытались скрутить Росса, Вериного сына. Брайен уже валялся на земле и орал, а Николетта стояла над ним, держа его палку, словно дубинку. Родители верещали, что я нарушаю то и это, а Николетта и Синтия кричали им, что я права. Маленькие внуки визжали, а Хиггинс стоял впереди них, грозя родителям кулаками.
Вера всхлипнула и затихла. Джулиан тоже так умирал? Я не могла смотреть в могилу. Новый Мир начинался неправильно – и мне надо было что-то предпринять. Я вскинула руки – на одной была Верина кровь. Голоса детей призывали к тишине.
– Они все знали, что там есть город, – еще раз повторила я, – и они боялись. Со стекловарами что-то случилось – и они обвинили в этом радужный бамбук.
Брайен начал что-то говорить.
– Тихо! – шикнула на него Николетта.
Я продолжила:
– Но родители лгали не поэтому. У них была мечта. Они хотели создать новое общество, улучшенную версию Земли. Они считали, что создадут ее через лишения, и чем больше было лишений, тем сильнее была их уверенность в том, что здесь у них новая Земля.
– Это так! – выкрикнул Брайен.
– Но это не работает, – возмутилась Николетта. – Она не лучше.
– Они получили свое новое общество, – сказала я. – Это мы. Мы можем делать собственный выбор. Мы, дети. Октаво спросил меня, хочу ли я достойную жизнь. Хочу. Есть место, где жить лучше, чем здесь. Пора выбрать нового модератора.
Я обвела всех взглядом. Все молчали и смотрели на меня.
– Кто хочет, чтобы на Мире было что-то кроме бесконечных лишений? – спросила я. – Кто не боится перемен? Голосуйте за меня. Я стану модератором, и мы больше не будем просто выживать. Родителям нужна была новая Земля. Нам нужен Мир. Время родителей вышло. Голосуйте.
За меня подняли руки: Алеша, Розмари, Даниэль, Леон, Николетта, Синтия, Энея, Меллона, Виктор, Эпи, Блас, Рави, Кармия и Хрок. И Хиггинс, и многие внуки. И один родитель – Рамона. Я не просила поднимать руки тех, кто был против меня.
Так что это был бунт. Я стала модератором, несмотря на меньшинство голосов – и несмотря на то, что в мои восемнадцать мне было на семь лет меньше, чем требовала конституция. Но к тому моменту, когда мы все переместились в Радужный город, мне уже исполнилось столько, сколько нужно, и у нас с Алешей было двое здоровых ребятишек. Сын Веры, Росс, скорее всего, был одним из тех, кто тогда на меня напал, но когда он увидел Радужный город, то захотел там остаться и приложил больше всех трудов, чтобы его подготовить. К тому моменту, когда мы навсегда ушли из деревни, в живых оставалось только четверо родителей.
Я не хотела их бросать, хотя в те последние дни их полуслепые глаза смотрели на меня как на убийцу. Мы даже предлагали их нести! Когда я в последний раз уходила из поселка, восходящее солнце было ярко-красным. Когда оно садилось, мы разбили лагерь над водопадом. Летучие мыши пикировали и завывали, и я снова услышала, как умирает Вера. Земля закончилась.
Хиггинс и бамбук год 63 – поколение 3
Мы понимаем, что должны постоянно делать выбор, и что наш выбор влечет за собой последствия, и что нам не гарантированы здоровье, счастье или даже жизнь.
Из Конституции Мирного Содружества
Хиггинс
Бек правильно сделал, что пригласил меня на рождение своего третьего ребенка: я уже принял две дюжины родов, включая одни у фиппольвицы, – что чуть не стало моей последней ошибкой. Бек – мой лучший друг, и потом, настоящим отцом ребенка был я, и отец из меня получился бы гораздо более качественный, чем из него.
В родах есть один этап – перед самыми потугами, – когда женщины часто паникуют. И на самом деле они не думают то, что кричат, хотя если бы мне пришлось все это вытерпеть, я вообще готов был бы убивать. В этом женщины крепче мужчин. Индира, прекрасная кареглазая Индира, волосы у которой вьются и закручиваются, словно вода в ручейке, Индира 325 дней терпела гормоны, изжогу, головные боли и геморрой, а потом – полдня схваток. Она сама свернулась, словно младенец, плача и дрожа в своем всегда убранном доме, где колыбель уже ждала чудесного мига. Бек держался у двери, чтобы в случае чего быстро сбежать: не самый лучший отец, как я и сказал, – хоть и широкоплечий мужчина, очень подходящий для того, чтобы чинить кирпичную кладку и вскапывать землю. (Я гораздо красивее, хоть у кого спросите, и, что еще лучше, идеально симметричен с ног до головы, что говорит об очень хороших генах.)
Индира приказала Беку открыть дверь навстречу слякотной погоде, потому что ей жарко. Она орала, что раньше у нее спина так не болела, а значит, с ней что-то не так.
– Здесь? – спросил я, ласково поглаживая ее позвоночник.
Она провыла что-то, что я принял за «да». Я посмотрел на старого медика, Бласа.
– Вероятно, просто голова плода давит на позвоночник, ничего опасного, – сказал он. – Все нормально.
К его немалому облегчению.
Я начал растирать место над этими чудесными крутыми бедрами, и мои ладони заскользили по потной коже.
