Первые намеки были легкими, едва уловимыми, как снежинки на холодном ветру. Запах древесной золы и угля – так пахнет холодный очаг зимним утром. Но когда Диор, Лаклан и я вернулись к руслу Мер и двинулись вдоль реки, я начал улавливать и другие ноты. В воздухе висел едкий привкус обожженного металла, царапавший горло. Вонь жженых волос, обернутая в прогорклый запах горелого дерьма и кожи. И сквозь всю эту невыносимую смесь пробивался, словно вогнанный меж ребер клинок, тошнотворный аромат, вскипавший черным, запекавшийся коркой на еще остывающем камне. Мое тело затрепетало, учуяв его, чудовище во мне пыталось сопротивляться, но одновременно возбуждалось, зубы заострились, как бритва, раня язык.
«Великий Спаситель…»
В тот день, когда я похоронил свою Астрид, я поклялся на ее могиле, что никогда не буду пить кровь другого. С того Худшего дня моей жизни прошло больше года. Но теперь эта клятва была нарушена – не мной, но моей сестрой. Жажда моя вскипала, подогреваемая этим ужасным запахом, принесенным ветром, и единственное, что я мог сделать, – глотнуть побольше спиртного, чтобы заглушить ее, и стиснуть зубы так, что они заскрипели.
«Никогда раньше у меня не было такого ощущения…»
– Что это за запах? – прошептала Диор.
– Кровь, – ответил я, тяжело сглотнув.
Лаклан кивнул, взглянув на меня.
– Кровь и огонь.
Я отбросил мысли о жажде, пытаясь сосредоточиться на опасности, встречи с которой мы добивались, направившись сюда. Монстры, напавшие на Авелин, возможно, уже давно ушли, а могли быть всего в одном ударе сердца отсюда. И я знал: для того, чтобы сокрушить столь хорошо защищенный форт, потребовалась бы целая армия нежити. Чем ближе мы подъезжали, тем больше я боялся – не за себя, а за судьбы Аарона и Батиста, за людей, которых они защищали, но больше всего за девушку, что ехала рядом. Диор Лашанс была много кем: принцессой лжецов, королевой воров, возможным спасителем империи. Но, наблюдая за ней краем глаза, проводя большим пальцем по имени дочери, отлитому у меня на костяшках, я начинал понимать, как много на самом деле она значит.
Не для империи. Но для меня.
– Где, черт возьми, Селин? – прошептал я.
Я не видел свою сестру с тех пор, как мы встретили Лаклана. Хотя она и раньше пропадала на несколько часов подряд и наверняка скоро вернется, но я никак не мог придумать, как объяснить ее присутствие своему ученику и старому другу. У Лаки было множество причин ненавидеть холоднокровок, но рассказать ему о Граале после всего, что произошло в монастыре, я бы не посмел. На худой конец, в моей руке успокоительной тяжестью лежала Пьющая Пепел, и прекрасная дама на рукояти улыбалась, а ее голос, заикаясь, серебряной песней звучал у меня в голове:
«Н-н-не могу вспомнить, Габриэль…»
– Вспомнить что? – пробормотал я, глядя на заснеженную линию деревьев.
«В ту ночь, когда к-красавчик привел тебя к М-мяснику. Б-б-багряная поляна. Там была женщина, была женщина, былаженщина. Э… к-к-королева?»
– В Оссвее нет королев, – ответил я. – Она была герцогиней. Ниам Девятимечная.
«А-а-а-а-а, Де-е-евятимечная. Волосы как з-з-золото, голос как гром, м-м-мать многих?»
– Да, это она, – вздохнул я, взглянув на юго-запад. – Надеюсь, она с дочерями успела сбежать из Дун-Мэргенна до того, как Черносерд сокрушил его.
– Пью так и болтает с тобой, да?
Я взглянул на Лаклана, почесывая щетину, пока он смотрел на клинок у меня в руке.
– Этими ночами она больше поет. Но да, и болтает тоже.
– Она так и называет меня Красавчиком?
– Она никогда не называла тебя Красавчиком, – рассмеялся я.
«Краснорукий старший сын к-к-к-красавчик…»
– Рад снова видеть тебя, мадемуазель Пью! – крикнул Лаклан, снимая воображаемую треуголку.
«К-к-к-красавчик…»
– Ладно, хорош, – проворчал я. – Давай-ка ты сейчас подумаешь о работе, Пью, идет?
«Жил-был замочник по имени Гленн;
И был у него удивительный чл…»
– Что с ней случилось? – Лаклан указал на зазубренный край Пью. – У нее кончик отломился.
Я встретился взглядом со своим бывшим учеником и уплыл мыслями к маяку, снова увидев своих призраков. Мне показалось, что снег за спиной захрустел под их тихими шагами, и ветер донес звонкий смех. Я снова почувствовал теплые руки у себя на поясе, а к щеке прижались теплые губы.
– Давай сосредоточимся на том, что нам предстоит, хорошо, Лаки?
– Семеро мучеников…
Это прошептала Диор, выпрямляясь и поднимая дрожащую руку. За время нашего пути на юг она не сказала почти ни слова, чувствуя себя подавленной в присутствии Лаклана. Но я посмотрел туда, куда она указывала, и увидел то же, что и она: порыв ветра разорвал пелену снега впереди и явил цель нашего пути, темной тенью поднимавшуюся перед нами.
– Шато-Авелин, – пробормотал я.
Даже издалека он доминировал над мрачной береговой линией Мер: твердая гора нордлундского базальта, черная, как волосы моей любимой. Его основание окружали толстые стены, а по склонам вилась спиральная дорога, усеянная сотнями маленьких домов. На вершине короной красовался замок из того же темного камня, мужественно охраняя лежавшую внизу долину. Свет в море тьмы, поддерживаемый людьми, которых я любил больше всего на земле.
По крайней мере, так было несколько недель назад.
А сейчас…
– Он разрушен… – прошептала Диор.
На крепостных стенах никого не было, сторожевые костры потухли. Над домами поднимался дым, и к железным небесам тянулись сломанные черные пальцы. Сквозь снег мне удалось разглядеть, что и крепость на вершине холма разрушена, как и говорил Лаклан, ее стены разбиты, а башни повалены, как деревья.
Интересно, остался ли кто-нибудь в живых, чтобы услышать, как они пали?
– Аарон… – прошептал я.
Но чем больше я изучал открывшуюся перед нами картину, тем меньше в ней было смысла. Аарон и Батист обучались в Сан-Мишоне, и они спроектировали Шато-Авелин так, чтобы противостоять нежити. И все же, хотя крепость разгромили, зубчатые стены вокруг горы были крепкими и целыми – как будто их вообще не осаждали.
Я все еще слышал толпу, собравшуюся на этих крепостных валах в тот день, когда отправился спасать Диор, их глаза светились надеждой: «Лев идет! ЧЕРНЫЙ ЛЕВ ИДЕТ!» А теперь единственным звуком был раздирающий душу ветер и карканье пресытившихся ворон.
– Эй, кто-нибудь? – закричала Диор, приподнимаясь в седле. – КТО-НИ…
– Лашанс, будь добр, закрой-ка рот, – прошипел я, схватив ее за руку.
– Если там кто-нибудь жив…
– Если там кто-нибудь жив, мы с Лаки пойдем и посмотрим. В идеале, не извещая всех холоднокровок от Веллена до Ашева, что мы уложили наши члены на плаху.
– Я тоже пойду, – заявила Диор.
– Это небезопасно. Мы понятия не имеем, что там.
– Хочешь сказать, что сидеть и ждать тут одному с ветром, дующим в задницу, безопаснее, чем прилипнуть, как муха к дерьму, к самому известному убийце вампиров в мире?
Я взглянул на Лаклана, и губы молодого угодника изогнулись в кривой улыбке.
– Кажется, твой новый ученик такой же сообразительный, как и старый, брат.
– Да уж, – признался я. – Точно подмечено, отлично сказано.
– Мерси, господа, – ответила Диор, склонив голову в треуголке, а затем поднесла ко рту черную сигариллу и прикурила.
Я наклонился и вырвал сигариллу прямо у нее изо рта, и резкий ветер разнес искры по воздуху.
– Ой! Какого хрена? За что?
– За то, что сравнила меня с дерьмом, ты, вонючая дерьмовочка.
– Точно подмечено, отлично сказано.
Лаклан вытянул один из пяти колесцовых пистолетов из бандольера на груди, и его острые зеленые глаза внимательно всмотрелись в снежную пелену перед нами. Глядя вниз вдоль реки на останки Авелина, я, честно говоря, не знал куда нам двигаться. Хорошо хоть мы были с наветренной стороны, и нежить не чувствовала нашего приближения. Врываться туда вслепую казалось полным безумием, но до наступления темноты оставалась лишь пара часов, и если мы намерены ввязаться в драку, нам следует начать, пока на нашей стороне тусклый дневной свет.
– Зачем сжигать дома? – пробормотала Диор. – Я думала, вампиры ненавидят огонь.
– Они испытывают к нему отвращение, – ответил я, набивая трубку.
– Холоднокровки не могут войти в дом без приглашения, парень, – сказал ей Лаклан. – Поэтому, когда они захватывают город, их рабы-мечники поджигают крыши. Представляешь, какой у людей выбор, да? Рискнуть покинуть убежище и погибнуть. Или остаться внутри и сгореть.
– Рабы-мечники? – Диор заморгала.
– Так мы называли их в Ордене, – ответил я. – Смертные солдаты на службе нежити. Как бы мрачно это ни звучало, есть люди, которые сражаются за вампиров, а не против них.
– Господи, почему? – ошеломленно спросила Диор.
– Некоторые присоединяются добровольно. Из жажды власти или по темному зову сердца. Другие – просто дураки, думают, что если их укусят, они будут жить вечно. Но большинство – простые пленники, которым предлагается выбор: стать рабом или едой.
Она в замешательстве покачала головой.
– Я скорее умру, чем стану служить этим ублюдкам.
– Большинство сказали бы то же самое, – вздохнул я. – Но правда в том, что никто на самом деле не знает, на что он способен, пока не окажется перед выбором. Встать на колени и глотать или сесть в клетку, чтобы тебя выебали вместе со всеми. Это, конечно, займет некоторое время, но холоднокровки очень хорошо справляются со своим делом. Страх – их клинок. Отчаяние – их плащ. И нет недостатка в людях, которые скормили бы своих сородичей волкам, если бы это избавило их от волчьих клыков.
Диор стиснула зубы, выдохнув пар на морозе.
– Я скорее умру.
– Но в том-то и дело, парень. – Лаклан взглянул на Диор, и на его изумрудно-зеленые глаза набежала тень. – Эти ублюдки тебя не убьют. Они оставят тебя в живых.
Диор осенила себя колесным знамением и поджала губы, оглянувшись на руины Авелина. Встретившись взглядом с Лакланом, я тяжело вздохнул, завязал воротник на лице и бросил ему пару запасных серебряных бомб.
– Хорошо, спускаемся вместе. Диор, держись рядом и будь готов бежать, если я прикажу. Если увидишь что-то, что движется, кричи. Или вопи. Как тебе больше нравится.
– Полагаю, это будет зависеть от того, каких оно размеров.
Лаклан усмехнулся, и мы поехали дальше, он рядом, а Диор позади. Авелин с каждым шагом становился все ближе и больше. Под копытами наших сосья хрустел снег, моя рука лежала на клинке, а сердце колотилось где-то в горле, пока мы приближались к тому, что осталось от убежища, построенного моими друзьями. Снег висел серой пеленой, в лица нам хлестал сильный ветер, и кровь застыла у меня в жилах, когда я наконец заметил движение сквозь снежную коловерть впереди.
– Подождите, – прошептал я, поднимая руку.
– Мать твою, чертова Дева, – выдохнул Лаклан. – Так я и знал.
Диор покачала головой, щурясь.
– Что это?
Я поднял подзорную трубу, и желудок у меня сжался, когда все ужасные опасения оправдались.
– Мясной фургон, – вздохнул я.
Он стоял на льду возле пирса Шато, запряженный четверкой норовистых лошадей. Тяжелая деревянная повозка, железные прутья которой поднимались из поддона, образуя большую ржавую клетку. Внутри томилось множество фигурок, и сердце у меня сжалось, когда я понял, что все они – дети, грязные, окровавленные, прижатые друг к другу, как рыбы в бочке. Я слышал плач, приглушенный завыванием ветра, ругательства и отрывистые лающие команды. Вокруг фургона работало еще несколько фигур, загоняя малышей внутрь под острием меча – дюжина солдат в темных доспехах, все здоровенные головорезы. Но за ними, шаркая по льду и глядя голодными глазами на перепуганных пленников, стояло по меньшей мере две дюжины порченых, бездушных, с мертвыми глазами.
Я набрал в грудь воздуха, собираясь предупредить Диор, чтобы она медленно отступала, но, как и следовало ожидать, Вседержитель воспользовался шансом и всунул свой член мне в ухо. В этот момент ветер сменился с западного на северный и теперь, завывая, дул нам в спину. Я заметил, как один из порченых напрягся – сгнивший старик в лохмотьях, голова которого немедленно повернулась в сторону Диор. Еще несколько мертвецов заметили нас, губы приоткрылись, обнажив острые зубы, и по их рядам прокатилось низкое шипение.
– Дерьмо, – прошипел Лаклан.
Все было именно так, как сказала Селин: мертводух, очевидно, не смог скрыть запах девушки. Когда среди солдат раздался крик, я мысленно бросил кости. Мы сумели бы сбежать, если бы захотели, – мчаться по льду верхом на лошади можно быстро, они бы нас не догнали. Но если на Авелин напала армия, то, похоже, это были ее остатки – несколько рабов-мечников и толпа порченых, которые очищали уже сдавшийся город от отбросов. Кроме того, я хотел знать, что случилось с Аароном и Батистом. Но самое главное – вид этих несчастных детей в клетке вызывал ярость. На меня нахлынули мрачные воспоминания о темных днях: днях крови и славы, священной войны и мрачных злодеяний, и скорбных труб, поющих над багряной поляной.
Раб поднял рог и протяжно затрубил, и этот звук висел в морозном воздухе, когда я взглянул на Лаклана.
– Потанцуем, брат?
Мой бывший ученик улыбнулся, положив руку на рукоять.
– Твоя спина. Мой клинок.
Эхо рога уже разносилось по берегам реки, и вскоре я услышал хрустевшие по снегу шаги. И, глядя сквозь пелену тумана и метели, я увидел их: три высококровки бок о бок выходят из ворот замка. И от этого зрелища волоски у меня на коже встали дыбом.
– Семеро чертовых мучеников…
Первым шагал парень, которому было лет семнадцать или около того, когда его убили. Уроженец Оссвея с мраморной кожей, его длинные ржаво-каштановые волосы обрамляли плоские глаза цвета кремния. Он был крупным и похожим на зверя, а носил меха, изодранный плащ, тяжелые сапоги и темную кольчугу. На лице у него виднелся кровавый отпечаток ладони, а двуручный меч у него в руках выглядел больше меня.
Второй холоднокровка был бородат и представлял собой гору мышц шести с половиной футов в высоту и почти столько же в ширину. Несмотря на холод, он не надел ничего, кроме килта и тяжелых сапог. В ручищах, огромных, как праздничные блюда, он сжимал боевой молот, способный разбить стену замка в щебень. Голова была выбрита и странным образом лишена ушей – только два куска плоти остались по обе стороны черепа.
По свежим дырам в их телах, по ненавидящим взглядам, которые они бросили в сторону Лаклана, я догадался, что эти двое и были теми, кто убил лошадь Лаклана. Но как бы устрашающе они ни выглядели, я удостоил каждого лишь беглым взглядом и уставился на монстра, шагающего между ними.
Это была женщина, очень высокая женщина. Широкоплечая. Дочь оссийских воинов с бледной, как иней, кожей и зелеными, цвета травы, глазами, как в те стародавние времена, когда еще светило солнце. Ее длинные медно-каштановые волосы были заплетены в косы убийцы, и она носила кожу и меха, увешанные украшениями из человеческих костей.
Кулаками она сжимала массивную кувалду из цельного железа, с головкой размером с детский гробик, выкованной в виде рычащего медведя. На поясе висело с полдюжины железных наручников, позвякивающих, когда она шагала к нам. Ее килт, возможно, когда-то пестрел цветами ее родного клана, но теперь он был черным с вышитыми медведями и сломанными щитами: символом крови Дивок. Тяжелой поступью она вышла из разрушенного замка в сопровождении страхолюда и безухой горы, и, когда я увидел ее, моя ярость уступила место холодной совершенной ненависти.
– Я думал, мы убили тебя, сука, – прошептал я.
– Ты их знаешь? – спросила Диор.
