Борис Конофальский "ИНКВИЗИТОР Божьим промыслом книга 15 Чернила и перья"

– Господин, а генерал здесь?

– А что нужно? – интересуется фон Готт.

– Разъезд вернулся, доложить надобно.

И тогда Волков выглядывает из кареты:

– Ну докладывай.

Кавалерист и говорит ему:

– Бюргеры убрались, пехота ещё пылит на северной дороге, видно мальца, а кавалерия уехала. Ну, кроме тех шести десятков с офицерами, что у виноградников стоят.

Это были как раз те кавалеристы горожан с офицерами, что ждали выдачи серебра. Генерал вздыхает:

– Ваше Высочество, я вынужден вас оставить; надеюсь, что скоро тронемся.

И покидает карету.

Глава 2

Волков идёт к телегам, по дороге его догоняет Дорфус. И сразу с вопросом лезет, раздражая генерала снова:

– Неужто отдадим богатство?

«Зачем же спрашивать, раз у Брюнхвальда всё уже спросил?! Подробности знать желает, болван!». Но в ответ генерал этого не произносит, а лишь интересуется:

– А вы предпочли бы драться?

Нет, майор не хотел бы тут драться, но молчит, и тогда генерал снова задаёт вопрос, он хочет, чтобы подчинённый ответил ему:

– Ну так что, майор, хотели бы тут подраться за пару телег серебра?

– Они бы нас побили, крепко побили бы, – сухо отвечает тот. – Подмоги нам ждать неоткуда, бежать некуда. В ближайший город? Да откроют ли горожане ворота, если прибежим? Даже если бы мы дали пузатым отпор здесь, что потом делали бы? Они бы озлобились, собрались с силами и не дали бы нам уйти, наезжали бы кавалерией сзади до ночи на колонну, кавалерии у них много, и арбалетчики их нам бы житья не дали, шли бы рядом, кидали болты. Побили бы лошадей, пришлось бы и обоз, и пушки бросить, а к ночи снова навалились бы, снова за дело взялись бы.

«Ну, сам всё и без меня знает, неглупый же человек». Волков вздыхает и говорит:

– Хорошо, что ещё серебром откупились.

Они добираются до обоза, что спрятан под холмом. Там же его ждут горожане. Волков видит, что они волнуются. А чего? Думают, что не отдаст им серебро, а самих зарежет? Шваль городская, видно, считают его таким же бесчестным, как и они сами. Ему совсем неохота с ними говорить, видеть их не хочется, и он только указывает на подводы рукой:

– Та и вот эта телеги ваши – забирайте!

Горожане обрадовались. Да, обрадовались, рассыпались в благодарностях: спасибо, господин барон, спасибо. Кланялись: прощайте, господин барон.

«Конечно, спасибо! Два воза серебра! Сволочи!». Он бурчит им на прощание что-то, но Дорфус неожиданно и говорит бюргерам:

– Господа, лошади наши и подводы наши, извольте их оплатить, – молодец какой, хоть тут от горожан отъесть. Мелочь, кажется, а приятно. И просит с них: – За четырёх отличных меринов и две крепкие подводы просим мы сто семьдесят талеров вашей чеканки.

Двадцать талеров лишних просит, но старший горожанин даже и не думает с ним торговаться, тут же сам режет ближайший из мешков – выгребает пятерней серебро и начинает считать. Отсчитывает и протягивает майору горку серебра без слов: пожалуйте пересчитать. Дорфус было хотел этим заняться, но Волков машет ему рукой, и в этом жесте была целая куча всяких эмоций генерала: довольно! Жара такая, а вы тянете время. Пусть убираются. Видеть их больше не могу.

И тогда Дорфус отпускает жадных горожан с поклоном вежливости.

А едва телеги уходят, как генерал спрашивает у него:

– А куда Хенрика дели? Кропп где?

– Хенрик у сапёров в обозе, Кропп, видно, к своим мушкетёрам подался, – отвечает майор, и они идут к сапёрам, что поставили свои телеги под деревья к ручью.

Волков уже столько ран повидал за свою жизнь, что реши он учиться на хирурга, так стал бы неплохим. Ему даже и рану смотреть не нужно было, ему было достаточно взглянуть на бледного Хенрика, лицо которого было покрыто испариной, чтобы понять – дело плохо.

– Ну, друг мой, – мягко произнёс барон и начал помогать своему оруженосцу разматывать грязную тряпку на руке, – давайте поглядим, что там у вас.

Ему и взгляда одного было достаточно, чтобы всё понять. Рука оруженосца была в ужасном состоянии: кое-где уже черна, а в мизинце и безымянном пальце точно уже жизни не было. Нет, ничего от этой руки сохранить было уже нельзя. Тяжёлый пунцовый цвет тканей добрался уже почти до запястья.

– Друг мой, – спокойно, но твёрдо произнёс Волков. – Руку не сохранить. И чем быстрее её отсечь, тем больше её останется.

– Вы? – едва слышно спрашивает Хенрик. – Вы резать будете?

Нет. Нет. Генерал качает головой.

– Я не знаю, как это лучше сделать, – отвечал Волков. – Сейчас мы тронемся и поедем дальше; думаю, к вечеру доберёмся до города и там найдём хорошего врача, – старший оруженосец ничего не ответил, лишь опустил голову и прижал свою руку к груди, и тогда генерал потрепал молодого человека по волосам: мужайтесь, друг мой, и, обернувшись, поискал глазами фон Готта, но так как тому было приказано не отходить от принцессы, он и был при ней, и тогда Волков сказал Хенрику: – Распоряжусь, чтобы вам принесли вина, так выпейте всё, что принесут. Так вам будет легче перенести дорогу.

Теперь он хотел видеть Кроппа. Он нашёлся, как и должно, среди мушкетёров, люди собрались в тени деревьев у самого ручья, прапорщик сидел на телеге и уже жевал что-то, с ним был его дружок закадычный, капитан мушкетёров Вилли. Кропп попытался встать с телеги, но генерал его остановил жестом: сидите.

– Я к вам, Кропп, – говорит Волков.

– Да, господин генерал, – шепелявит, как будто он старик, совсем ещё молодой прапорщик. И неудивительно, одного переднего верхнего зуба у него нет, второй обломан, губы до сих пор опухшие.

Волков хотел сесть, ему было тяжело стоять на этой жаре, он обернулся к одному из стоявших возле телеги мушкетёров:

– А ну-ка, брат-солдат, устрой мне какой-нибудь стул.

– Да, генерал, конечно, господин генерал.

– Шуман, а ну лавку для генерала принеси! – распоряжается Вилли.

Мушкетёры нашли ему в телегах небольшую лавку. Дорфус остался стоять, а Волков уселся, отпил из фляги и, глядя на своего подчинённого снизу вверх, сказал:

– Ну, прапорщик, расскажите-ка, как у вас так с горожанами нехорошо вышло.

– А нашей вины в том никакой не было! – Кропп сразу стал оправдываться и, видно от волнения, шепелявить ещё больше.

Генерал же не стал его успокаивать; то, что люди его, как и любые люди сословия воинского, не ангелы, он знал не понаслышке, так что всякое могло случиться, и посему лишь уточнил:

– Не было, значит?

– Не было, господин генерал, да и когда бы мы что успели, мы заехали в город перед самым закрытием ворот, потом по темноте искали лекаря, едва нашли… – тут он замолчал на секунду.

– Говорите всё как было, прапорщик, – строго произносит барон.

– Ну так я и говорю, как заехали, так ещё таскались по улицам, всё спрашивали у стражи ночной, как нам доктора разыскать, так заплутали в темноте, и пока нашли его, да пока добудились… – тут Кропп развёл руками. – …они и прибежали за нами.

– Кто они-то? – интересуется Дорфус.

– Так стража с офицерами, – отвечает прапорщик. – Три офицера были, один человек невоенный и стражей человек десять, не меньше. И лезут, сволочи, руки крутить. Я им: эй, вы чего? А они мне: с нами пойдёшь; и давай тут ещё лаяться, грозиться. Я им говорю: обождите малость, у меня раненый тут, чего же вы наседаете? А они только яриться начали: упрямиться будете, так ваш раненый тут и помрёт, и вы заодно с ним, псы. Псы на нас сказал. Им и доктор говорил, хороший человек оказался, говорит: этих – ну, это он про меня и товарищей – говорит, берите, а раненого оставьте у меня, он всё одно, мол, не сбежит, слабый он. Так нет же, тот бюргер вонючий, что со стражей был, башкой мотает: нет, говорит, раненого тоже берите; ну, офицерик тогда нам говорит: раненого тоже забираем. И что же мне делать было? Не драться же с ними. Вот Хенрика забрали, в телегу положили и пошли с ними, лошадей они сами вели, нас к нашим же лошадям не пустили. Привели и посадили под замок в одно место, я и не помню, что за место, но стражи там много было и днём, и ночью, топтались за дверью, а кроме нас в холодной никого не было. Там мы и просидели до утра, еды не дали, хотя в телеге была, только воду дали. А утром господа городские собрались, и нас к ним повели.

– И что же хотели эти господа? – спрашивает Волков.

– Ну, сначала интересовались, кто мы такие, я им рассказал: так, мол, и так, говорю, мы люди барона Рабенбурга. Приехали сюда искать лекаря для пораненного. Показываю им на Хенрика. А один из них такой и говорит: и где же он поранился? Я и сказал, что в замке Тельвисов арбалетом его и поранили. А что вы делали в замке Тельвис? Я сказал, что принцессу по велению герцога Ребенрее высвобождали из застенков колдунов. А они мне: а кто же вам дозволил? Да вы разбойники! Я им говорю: да как же мы разбойники, принцесса барона благодарит за изволение. А они на меня кричать: молчи, собака, лжец, вор! Кричат: мы о вас всё знаем, вы замок разграбили, а принцессу захватили в плен! Про твоего Рабенбурга мы справлялись, он известный вор, говорят, мы про него знаем, мол, вы известный в своих краях раубриттер, досада всех соседей. Ну, я тут не сдержался и сказал им, что они сами воры, ну, они велели страже нас бить тогда.

Волков понимал, что тут, вдали от дома, в чужой земле, он и не будет – вернее, не должен – иметь большого уважения, уважение добывается силой; но всё равно, от того, что бюргеры вот так вот, без причины, просто по злобной прихоти стали бить его людей, от осознания этого он почувствовал, как у него начинает наливаться кровью лицо.

Стыд. Стыд от унижения. Вот что это такое было. И было большой глупостью с его стороны, что начал он этот допрос при людях. Все слышали рассказ прапорщика.

Генерал даже щёки потёр руками, не хотелось ему, чтобы окружавшие его люди видели, как он краснеет. А после сухим каким-то, необычным для себя голосом он спрашивает:

– Так они за вами к лекарю заявились? И уже знали, кто вы? Откуда знали-то?

– Так это… – немного растерялся Кропп. – Как… Когда ещё в город въезжали, я сказал, что лекаря ищем, а потом стражу уже в темноте нашли и у них спрашивали: где там лекарь проживает? А они у нас спрашивали, зачем нам лекарь. Ну, я и ответил, дескать, нашему офицеру руку арбалетом побили. А они удивляются: а где это вам руку побили? Мол, войны рядом нет никакой. Я и сказал им, что в замке Тельвис. А у них сержант тогда и говорит: ага, понятно. Я ещё тогда и подумал: чего это он? А он вроде и ничего, говорит: ступайте по этой улице, там дом будет, у него всегда лампа горит, там лекарь и живёт. Ну мы и пошли, а вскоре и они нагрянули.

Волков смотрит на него устало, сначала молчит, снова лицо трёт, а потом и произносит:

– Знал я вас, прапорщик, как человека храброго, а теперь ещё знаю и как человека глупого.

– И вправду! – поддерживает генерал Дорфус. – Зачем же горожанам про то, что мы замок взяли, рассказывали? Сказали бы, что стреляли ради забавы, да случайно и поранили человека. Или ещё что придумали.

Кропп явно растерялся, вздыхает, то на Дорфуса посмотрит, то на Волкова. Но Волков понимает, понимает, что это его вина. Сам послал этого молодого офицера, хотя знал, что тот и читает, и пишет плохо, что не наделила его природа сообразительностью. А раз послал его, так хоть объяснить ему всё нужно было. Торопился тогда. И вот итог той торопливости.

– Ладно, – наконец произносит генерал. – Зубы вам выбили, когда допрашивали?

– Нет, – отвечает Кропп, пробуя языком обломок зуба, – это вчера. У господина Хенрика жар начался, так я стал в дверь стучать, просить лекаря прислать нам, а сволочи те, говорю, деньги у нас забрали, так на те деньги хоть врача позовите, так они стали опять лаяться. Ну, я и не сдержался, сказал им, что вы им не простите, что они так с его оруженосцем обходятся. Сказал им, что они ещё кровью умоются. Думал, они не захотят вас злить, раз про вас слыхали, а тут офицерик их и осерчал, вломился к нам в подвал со стражниками и стал нас бить дубьём, сбили с ног, пинали, вот по зубам и попал кто-то. А ещё посмеялись после: дескать, пусть и барон твой приходит, мы и ему зубья повыбиваем.

В глазах, что ли, у него потемнело на мгновение. Он даже не разобрал и лишь зажмурился. Это всё чёртова жара. Видно, так она его допекла, что он вдруг стал слышать своё сердце. Бухает в ушах медленно. И снова кровь к лицу прилила.

Генерал опять вздохнул. Открыл свою флягу и отпил вина. Только вот не полегчало ему от этого, а сразу слева от шеи, прямо под ключицей, кольнуло что-то.

«Дьявол. Знакомое дело!».

Кольнуло не сильно и совсем не больно, вот только от этого укола словно потянулась нить по руке, сначала до локтя дотянулась, а потом и до самого безымянного пальца. И рука словно онемела. Он сжал кулак, как будто хотел придержать пальцами это неприятное ощущение, что начало его пугать. Он сразу вспомнил, что такое с ним уже было, и тогда брат Ипполит отнёсся к этой, казалось бы, смешной немочи весьма серьёзно и делал ему снадобья лечебные и сонные, чтобы это ощущение из руки выгнать. А тут ещё стук сердца в ушах не унимается, стучит и стучит. Барон снова отпивает из фляги разбавленного вина и думает, что нужно снять панцирь, или эта жара его сегодня всё-таки свалит. Он встаёт, думая о том, как бы не покачнуться на людях.

– Ладно, отдыхайте, Кропп, вы сделали всё, что могли.

И идёт к своей карете. Дорфус опять увязался за ним: дел у него, что ли, нет? Генерал буквально чувствует на своей щеке его взгляд, майор словно следит за ним.

«Ну, раз уж таскается за мной…».

– Дорфус, – говорит Волков, – мне нужно снять доспех.

– Конечно, господин генерал, – сразу отзывается тот.

И пока Дорфус и сержант Кляйбер помогали генералу снять доспех возле кареты, а Гюнтер приносил ему свежее исподнее и помогал переодеваться, сапёры и артиллеристы стали спускать вниз с холма пушки, а телеги выводились из-под деревьев на дорогу. Потом генерал сам пошёл к ручью, присел на берегу и, зачерпывая воду, стал обмывать себе лицо; он делал вид, что с ним всё в порядке, хотя в ушах у него стоял шум. Дорфус и сержант следовали за ним неотступно, обсуждая всякие мелочи; они тоже умылись у ручья. И тут барон понял, что не хочет ехать в одной карете с маркграфиней, он всё ещё боялся, что с ним что-то приключится, что-то мерзкое, навалится темнота или слабость какая… В ушах-то всё ещё шумело, и лёгкая боль сменялась в руке покалыванием. Он не хотел, если что-то вдруг случится, выглядеть немощным перед нею. Уж что хуже – потерять силы перед нею или перед подчинёнными, он и не знал. Он даже подумал о том, чтобы выгрузить из второй кареты серебряную посуду и всякие ценные вещи, захваченные в замке Тельвис, и поехать в ней, но как бы он тогда объяснил это своё решение Оливии? А тут Волкова нашёл полковник Брюнхвальд и сообщил, что он ещё раз посылал разъезд по округе и никого из горожан кавалеристы не обнаружили. Значит, можно было выдвигаться. А потом, неприлично разглядывая своего командира, полковник и говорит:

– Люди вам благодарны, друг мой.

– Что? – не понял барон. – Благодарны? С чего бы?

– Да, говорят, что не стали их гробить из-за денег, радуются, что разошлись без крови, – объясняет полковник, – старики говорят, что бюргеры не отстали бы, пока всех бы не перебили. А тут все живы. Говорят, что вы людей своих всегда берегли.

– Да… – Волков кивает. Но слова эти, пусть и хорошие, не могут загасить той горечи, что оставил ему сегодняшний день. И он лишь повторил: – Да.

И потом пошёл всё-таки в ту карету, в которой его ждала принцесса.

– Что с вами? – она всполошилась, увидав его. – Что с вами, барон?

– Я просто омыл себя водой из ручья, – ответил Волков, садясь не рядом с нею, а напротив.

– Вы стали бледны необыкновенно, – она пересаживается к нему и берёт его руку.

Он всё ещё чувствовал в руке остатки боли, которая теперь напоминала скорее слабость. В его ушах всё ещё стоял шум, вот и бледность она заметила; генерал вдыхает воздух на всю полноту лёгких, думая, что от этого ему станет полегче, и потом говорит:

– Всё это проклятая жара, мне нужно отдохнуть.

– Так всё, день к концу пошёл, сейчас полегче станет уже, потерпите, барон, – обещала ему принцесса, и в её голосе было столько участия, что в любом другом случае он бы порадовался, но сейчас ему было не до того: в карете было душно, а в ушах своих он всё ещё слышал стук своего сердца.

Глава 3

– Давайте, ребята, ещё немного, и будет привал, – зычно подгонял солдат Дорфус, но, чуть отлетев подальше, его голос теряется в душном мареве и звоне цикад.

Пыль, сумерки, усталость от жары и тяжёлого дня – всё сложилось в одно. Люди и лошади еле тащатся. И, конечно же, засветло до Цирля они не успели. Подходили к городу уже в темноте. Посады и пригородные деревеньки ещё не спали, люди выходили смотреть на отряд, что идёт к городу.

Волков успел поспать в карете, в жаре… Впрочем, к ночи жара отступила, и стало хорошо, и ему полегчало. Под ключицей ещё покалывало, но шума в ушах уже не было, сердце не колотилось. Принцесса была с ним рядом, сидела в темноте кареты и, когда он проснулся, держала его за руку. От жары её рука стала влажной. И тут генерал подумал с некоторым сожалением, что уж больно она ласкова.

«Кажется, она привязалась. Не на шутку. Видно, при прощании рыдать будет».

А маркграфиня и говорит ему:

– Цирль, подъезжаем уже.

Волков, чуть сжав её пальцы, выглядывает в окно кареты и тут же различает фигуру на коне рядом.

– Кто это? Фон Готт, вы?

– Кляйбер, господин генерал, – отвечает новоиспечённый сержант, – фон Готт уморился, пошёл спать в телегу, к сапёрам.