Борис Конофальский "ИНКВИЗИТОР Божьим промыслом книга 15 Чернила и перья"

– И зачем же ты меня ждёшь? – улыбнулся ей генерал. Он мог бы и не спрашивать, и так знал, зачем девица его искала. Но всё-таки уточнил: – Уж не влюбилась ли?

– Да нет, что вы… – засмущалась девица. И, собравшись с духом, говорит: – Вы просто мне обещали… Ну, что когда госпожу до Швацца сопровожу, то вы мне денег дадите.

– Ладно, дам, дам, – соглашается Волков и лезет в кошель. – Сколько там я тебе обещал? Полталера?

– Господин! – возмущается девушка. – Да как же так… Вы же обещали две монеты.

– Ладно, шучу, шучу. Только, ради Бога, не кричи ты так, – усмехается генерал. – Орёшь на всю улицу, накличешь ещё воров каких. Отберут у тебя деньги потом.

Он достаёт два талера и протягивает их девице, и когда та уже подставляет ладошку, барон вдруг вспоминает, что Оливия об этой девице говорила, что расторопна она и усердна; и, вспомнив это, Волков денег ей не даёт, а говорит:

– Дорогая моя, а может, послужишь ещё госпоже? Ей нужны горничные хорошие. И она к тебе добра, кажется, была.

– Да, госпожа очень добра была, – соглашается Магдалена.

– Ну так пошли, послужишь ей ещё.

– Ой, нет, я домой, к родителям, – сразу отказывается Магдалена и руку не убирает: деньги-то давайте, господин. – Они у меня уже немолодые, а братьев и сестёр малых у меня три рта, родителям помогать надобно, пока замуж не выйду.

– Так и будешь помогать, – не отступает генерал, – жалование тут у тебя будет хорошее, думаю, пять монет в месяц получать сможешь. Крыша над головой, прокорм и жалование, сможешь родителям каждый месяц по монете посылать, считай, вот и помощь им.

– Пять талеров? – переспрашивает девица. Но видно, что она хочет всё-таки вернуться домой.

Но тут Кляйбер вмешался в их разговор:

– Дурой-то не будь, слыхано ли это дело: бабе – и пять монет платить будут! Столько же пехотному человеку за месяц службы выдают, и его служба тяжела, не в пример твоей, это тебе не на госпоже юбки менять. Я справлялся насчёт здешних цен, за такие деньги тут двух тёлок молочных купить можно, и ещё деньжата останутся.

И так как девица стала сомневаться, генерал, кладя ей в руку два талера, и говорит:

– А родителям письмо напишешь, спросишь у них благословения, вдруг благословят тебя при принцессе состоять, а пока ответа от них ждать будешь, так и заработаешь немного.

Кажется, все эти доводы сломили её, и, пряча монеты куда-то в юбки, она и согласилась:

– Ой, ну не знаю, господин, шибко вы уговаривать можете. Соглашусь, пойду с вами. Но родителям всё равно письмо писать нужно, иначе волноваться будут.

– Конечно, конечно, – соглашается Волков. – Напиши, если грамотна, да на почту отнеси или с каким человеком, что едет к вам в Фейбен, передай.

Кляйбер повёл лошадей в конюшни, а генерал с девицей и фон Готтом стал подниматься на третий этаж замка и от большой лестницы повернул в правое крыло, туда, где располагались покои маркграфини и её дочерей. И приятная дама в летах, с вышивкой в руках, в приёмной маркграфини сообщила ему, как бы по секрету, что принцесса Оливия уже посылала за ним и расстроилась, узнав, что он уехал куда-то; потом тут же скрылась за дверями покоев и, выйдя, сообщила ему, что Её Высочество примет его через пару минут.

Принцесса даже не бросила взгляда на Магдалену, которую Волков привёл с собой; она сразу начала с яростной тирады, едва ответив кивком головы на его поклон:

– Господи, они же все тут против меня! А ещё вы!

На ней было лёгкое платье из серого шёлка и белых кружев по вороту и манжетам, на голове самый обычный женский накрахмаленный каль. Но даже в таком простом наряде маркграфиня была необыкновенно хороша. И её возбуждение, кажется, придавало ей особой пикантности. Волков, не будь тут Магдалины, рискнул бы поцеловать эту женщину, несмотря на её грозность.

– Тише, – генерал сделал ей знак рукой. – Прошу вас, говорите тише, Ваше Высочество, – он берёт женщину под локоть и ведёт к окну, оставив озадаченную служанку у двери. – А в чём же провинился я?

– Куда же вы ушли с самого утра!? – теперь она уже шепчет, но всё ещё сердита, и в её голосе слышится упрёк.

– Ваше Высочество, – Волкову приходится оправдываться, – я был в лагере, решал с офицерами вопросы. При мне сотни людей, они в чуждой земле, вдалеке от дома, я должен о них заботиться.

– Я за вами посылала. Где вы были? Вы мне нужны, – женщина и не думает успокаиваться, кажется, в ней всё клокочет, и, не давая ему ответить, она продолжает: – Кастелян не нашёл мне описи моих драгоценностей. Сказал, что затерялись где-то у казначея, а казначей был утром в замке, я это знаю наверно, а как я послала за ним, так он не явился, уехал куда-то, на дела сославшись. А кастелян платье моё… сказал, что его украли прачки, видно, он проведёт с ними розыск, но моя товарка, госпожа Кольбитц, вы её видели в приёмной, она сказала, что ничего он не сыщет, ни платья, ни рубах, потому что у нас в замке прачки всё время меняются, так как им недоплачивают.

Рубахи? Прачки? В общем-то, не это он надеялся от неё услышать, когда шептался с нею вчера вечером за поздним ужином. То, что казначей убрался из дворца, – так это нормально, думает, подлец, пересидеть сегодняшнюю бурю. То, что опись драгоценностей не нашлась, – и это обычное дело в доме, где нет порядка. Он был уверен, что часть её украшений безвозвратно украдена горничными, а может, её товарками, самим кастеляном или, может даже, и самим майордомом; удручало его немного другое. Волков думал, предполагал, что женщина воспримет утрату всех этих её тряпок, этих золотых безделиц как повод для начала переустройства собственного дома. Но, как выяснилось, одежда и драгоценности были для неё самоцелью.

– Вы вызывали к себе майордома? – наконец спрашивает он. – Говорили ему, что желаете убрать от себя кастеляна?

– Я его не вызывала, он сам приходил, – и тут он в её голосе вдруг слышит слёзы, – они здесь все заодно… Он пришёл и стал покрывать кастеляна, дескать, тот не виноват, что прислуга ворует… Говорю же, они тут все друг за друга горой. Все.

И тогда генерал повторяет:

– Вы настояли на том, что хотите отставить кастеляна, так как он не справляется со своими обязанностями?

Но вместо ответа на вопрос маркграфиня говорит ему неожиданно:

– Желаю обедать. С утра голодна, – и почти приказывает ему: – Побудьте со мной, барон.

– Разумеется, Ваше Высочество, – соглашается генерал с поклоном. И потом продолжает почти шёпотом: – Только вот… – он кивает на девицу, что так и стоит у дверей, – Магдалена, она вам показалась расторопной, возьмите её на службу, я обещал ей пять талеров в месяц, и я уверен, что некоторое время, если вы с нею будете добры, она будет вам верна.

И вот что нравилось ему в маркграфине, так это быстрота её. Принцесса Оливия повернулась и взглянула на девицу.

– Уж воровать платья у меня не будет точно, не по росту они ей придутся, – и обратилась уже к девушке: – Магдалена, ступай найди кастеляна, скажи ему, что горничной теперь у меня будешь ты, с Анитой и Марией, а Гертруду пусть больше мне не присылает, дерзка больно стала. Нахальна.

***

Обед подали почти сразу, и он оказался очень прост, не то что вчерашний ужин. К столу им несли лёгкий риндзуппе, который за перевалом, в краях генерала, редко кто готовил. Уж больно он был не сытен. Но здесь, в южных, закрытых горами от северных ветров долинах, где летом стояла жара, этот незамысловатый суп ел даже император. К крепкому бульону подавали разную зелень, крестьянский чёрный хлеб жареный с чесноком, варёные вкрутую яйца в отдельной тарелочке, если вдруг кому-то захочется, и резанную тонко ветчину, почти без жира, чтобы не было тяжко после обеда. К супу шли обычно два вина на выбор: белый и крепкий токай или лёгкое белое рейнское.

Волков попробовал бульон: кажется, в него при варке добавляли жареный лук и какие-то коренья.

Яйца, зелень, ветчина, хрустящий хлеб, чуть сладковатый токай… Да, это было неплохо, неплохо… Не зря император просит себе к обеду такой суп едва ли не каждый день.

«Ну, хоть повара здесь не всё разворовали».

Он увлёкся вкусным супом и вином, пока не услышал, как принцесса бросила ложку в свою миску. Генерал поднимает глаза… Впрочем, он, даже не взглянув на неё, уже по звону миски понял, что женщина немножко раздражена. Хотя правильнее сказать, зла. Её глаза пылают, и она снова довольно громко говорит Волкову:

– Это я просила совет наградить вас и ваших людей!

– Мои люди и я очень признательны…

Он не договорил, так как принцесса перебила его:

– Я просила их о награде! Я! Я сама хотела вас наградить! – она высказывает ему это так, как будто это Волков в чём-то виноват. И продолжает с укором: – А этот негодяй…

Она почти кричала, и снова в её голосе обида граничила со слезами, и эти слёзы могли прорваться наружу, посему генерал в молитвенном жесте сложил руки: умоляю вас, а потом, опять же жестом, показал ей, приговаривая:

– Принцесса, я умоляю вас: потише, потише…

Она сверкнула в его сторону глазами: ах, как вы мне надоели с этим «потише», но тон всё-таки сбавила и продолжила:

– А этот негодяй отнёс подарок вам сам, как будто это подарок от него, как будто это он устроил ваше награждение, – и лишь закончив, взяла ложку из тарелки и без видимого аппетита стала есть суп.

Барон видел, что маркграфиня не на шутку расстроена из-за такой, казалось бы, безделицы, и чтобы как-то успокоить её, он ей и говорит:

– Скрывать не стану, подарок пришёлся мне по вкусу… Но той наградой, которую я жду больше всего, никакой канцлер одарить меня не может, – она поднимает на него глаза, кажется, начиная понимать, куда он клонит. – Это лишь вам по силам, моя принцесса.

Кажется, его слова достигают нужного результата, но она всё ещё немного раздражена и поэтому говорит:

– Я мечтала, что награжу вас, ещё тогда, когда мы были в башне, прятались от врагов, уже тогда я думала, что бы подарить такому герою. Думала и выбирала, думала про коня, у моего мужа были племенные кони стоимостью по триста талеров, и даже, кажется, по пятьсот… Ещё я слышала, что есть доспехи по тысяче цехинов… На ваших доспехах узор уже изрядно побит… Но их оказалось долго делать. Я всё придумать не могла… А этот человек взял и забрал у меня такие приятные минуты, как это глупо… Как скверно всё вышло…

– Бросьте, Оливия, – без всякой куртуазности, без всякой галантности, очень просто говорит генерал. – Самый ценный для меня подарок у вас под юбками. Настолько ценный, что я уже и не знаю, как после вас поеду к жене. Что мне с нею после вас делать?

Она застывает с ложкой, полной супа, смотрит на него, и Волков видит, как у этой по-настоящему соблазнительной женщины краснеют ушки под чепцом. А потом маркграфиня всё-таки находит слова; сделав глубокий вздох и положив ложку в миску, она произносит:

– Прикажу подавать вторую смену блюд.

– Нет, – он качает головой, – я перекусил в отряде с офицерами, вот ещё и с вами, хватит с меня, а то и без этого тяжело в жару. Пусть фрукты со льдом несут и вина молодого и холодного.

– Хорошо, – сразу соглашается она, – я тоже не люблю в жару наедаться.

А Волков видит, что настроение у маркграфини улучшилось, поутихла буря, молнии во взоре не мелькают, и тогда произносит он немного задумчиво:

– Есть ещё три человека, что достойны отдельной награды.

– Вот как? – сначала она не понимала, о ком он говорит, а потом стала догадываться. – А, так вы про тех молодых людей, что были с нами в башне. Да, наверное. Они достойны отдельной награды. У моего мужа, прими Господь его душу, есть хорошие кони. Может, подарить им коней?

Волков качает головой:

– Нет, коней они и сами могут купить; вы можете одарить их так, что они будут помнить о вас до конца жизни.

Тут она снова недоумевает:

– И что же я такого могу им дать удивительного?

– Уж не знаю, – он о чём-то думал, что-то вспоминал. – Кажется, всё-таки можете. Да. Нужно будет узнать. Может ли не сеньор, а сеньора жаловать человеку рыцарское достоинство.

– Рыцарское достоинство? – удивляется принцесса.

– Ну да… – Волков всё ещё размышляет. – Вот уж был бы дар так дар, и главное, вам то ничего не стоило бы. Феодов им не надобно, они будут кавалеры безземельные.

– Так узнайте всё наверняка, можно ли жене приводить юношей в рыцарское достоинство, – говорит маркграфиня, кажется, воодушевляясь этой мыслью. – А что, буду и для ваших людей сеньорой, будут звать меня инхаберин. Мне же то не сложно будет, я как-то ещё при батюшке присутствовала на акколаде, помню, как шпоры батюшка юноше сам вязал, думаю, справлюсь, сделаю их рыцарями, если воинам вашим будет от того большая радость, – тут принцесса встала: всё – обед закончен. – А пока пойдёмте со мною, барон, покажу вам наши псарни и конюшни, гордость моего супруга покойного. Сказала нашему обер-егермейстеру, чтобы ждал нас, обещала, что приведу вас ещё до обеда, видно, заждался уже, – она взглянула на барона ласково. – Ну, ежели, конечно, у вас нет иных дел.

– Никаких дел. Я весь в вашем распоряжении, Ваше Высочество. Посмотрю псарни, потом в Вильбурге расскажу, как всё устроено, – Волков тоже встал из-за стола.

Глава 11

Когда они проходили по коридорам, за ними, кроме фон Готта, пошла и товарка маркграфини госпожа Кольбитц, а встретившуюся по дороге Магдалену генерал жестом позвал с собой: ступай за нами.

В итоге Волков с фон Готтом и тремя женщинами спустился во внутренний двор и, пройдя через арку в следующее пространство, сразу услышал собачий лай. Мальчишка лет двенадцати, лениво валявшийся в теньке на ступенях перед большим павильоном, заметил их, вскочил и забежал в помещение через широко распахнутые двери; и уже через мгновение на пороге появился и стал спускаться к ним крепкий и складный, как истинный турнирный боец, не старый ещё человек с небольшой и аккуратно стриженой бородкой. Он был хорошо одет, правда, в этакой жаре его высокие, до бёдер, мягкие сапоги для кавалерийской езды смотрелись несколько странно, а ещё он был в берете, который при приближении принцессы и барона тут же снял с головы, после чего отвесил им поклон с грацией и, как показалось Волкову, нарочитой театральностью.

Принцесса и барон кивали ему в ответ, и она представила мужчин друг другу:

– Барон фон Рабенбург, рыцарь курфюрста Ребенрее, – и добавила со значением: – мой спаситель, – после она указала рукой на встречавшего их человека, – а это наш обер-егермейстер, господин Гуаско ди Сальвези. Покойный маркграф звал его просто Виторио. Как верного друга.

– Гуаско? – переспросил генерал после поклона, замечая на лице егермейстера веснушки. – Я знавал одного Гуаско, он лет семнадцать или восемнадцать назад собирал отряд в Комини. Предлагал хорошие деньги, но я тогда уже нанялся к другому капитану. Звали его, кажется, Чезаре.

– Если Гуаско из Комини, – сразу отозвался егермейстер, – то непременно Чезаре. Они все там «чезаре» (Цезари), – он засмеялся.

– Ваши родственники? – Волков тоже улыбнулся.

– Дальние, – отвечал ему господин Гуаско. И добавил: – И богатые. Не то что Гуаско Сальвези. А вы, значит, бывали в тех краях?

И тут генерал отвечает ему на ламбрийском диалекте:

– Да, всю молодость провёл в тех краях, многие, многие годы, славное было время. От самого Комини, почитай, от Святого Престола и до озера Комо прошёл туда и обратно десяток раз.

– Видно, немало пришлось вам пройти, господин барон! – восклицает егермейстер также на ламбрийском.

– Господа, – прерывает их принцесса, – я тоже знаю язык юга, но стоять тут на солнце жарко; господин Гуаско, покажите уже барону наши конюшни, наших собачек, соколов.

– Конечно, инхаберин, конечно, – кивает Гуаско и жестом предлагает пройти, судя по звукам, ко псарням.

Ну, что же тут можно было сказать. И почивший уже маркграф, и его обер-егермейстер были не просто любителями собак, они собак обожали.

Оказалось, что на псарне живёт почти сотня собак четырёх пород. Крупные и мощные для травли медведя, сильные для загона кабана, выносливые для загона лося и оленя, и быстрые борзые для мелкой дичи. Обо всех собаках и их особенностях обер-егермейстер рассказывал коротко и по делу, но генерал был просто уверен, что это по-настоящему увлечённый человек, который о своих собаках может говорить без умолку часами, но природный ум заставляет его сдерживаться, полагая, что излишняя информация может утомить высокородных слушателей и лишь нагнать на них скуки.

Все собаки были в великолепном состоянии: бодрые, ухоженные, и, как показалось генералу, весёлые, а ещё изнывающие от безделия и готовые в любой момент броситься за добычей: только дайте нам указание. Только дайте…

А ещё на псарне было чисто. И это нравилось Волкову. И, просмотрев псов и даже с улыбкой погладив некоторых, особенно симпатичных, барон был уже готов перейти к осмотру конюшен, когда Гуаско и говорит ему:

– Господин барон, у меня есть хорошие щенки некоторых пород, щенки отменные, уверяю вас, такие станут знатными отцами и матерями, законодателями пород, что украсят любую псарню. Её Высочество могли бы преподнести вам их в дар, только скажите, какую охоту вы предпочитаете.

Этот вопрос заставил генерала задуматься. Он не знал, что ответить.

Собаки ему всегда нравились, ещё с тех времён, когда в его имение привёз собак заядлый охотник и собачатник, его боевой товарищ Бертье. Вот только охоту Волков как не любил и раньше, так не любил и сейчас. В общем, лукавить он не захотел и потому сказал просто:

– Я никакую охоту не люблю.

И Гуаско, и маркграфиня посмотрели на него с удивлением. Причём обер-егермейстер ещё и изумлялся и словно пытался понять: что это он только что сказал? Я не ослышался? А вот Оливия взглянула на него как-то странно, взгляд её был генералу непонятен. Удивление – да, но в её глазах мелькнуло и ещё что-то. Сожаление? Разочарование? Нет, Волков не мог разгадать её взгляда.

«Надо было сказать, что у меня нет времени на охоту. Теперь вот думай, что там у неё в голове. Решит, к примеру, что непременно я низкого происхождения, раз не люблю охоту».

– То есть… Никакой вид охоты вам не мил? – наконец прервал паузу после его фразы обер-егермейстер.

Конечно, генерал мог сказать, что ему вообще не нравится смерть в любых её проявлениях, что ему не нравится вид и запах крови, ощущение чужой крови на руках, её липкость. Мог рассказать, что вид засохшей крови на доспехах давно уже вызывает у него не желание гордиться собой, как в молодости, а желание побыстрее смыть её. Мог сказать, что крови и смертей, при его-то ремесле, он насмотрелся за свою жизнь предостаточно, а ещё мог сказать, что ему не нравится убивать беззащитных тварей божьих ради забавы и показной удали, но он отлично понимал, что подобные речи будут знатными людьми восприниматься как чудачества или вовсе как глупость, и посему произнёс:

– Последние десять лет я мечтаю жить возле тихой конефермы, среди лугов, чтобы читать книги и разводить хороших коней. И чтобы вокруг не было суеты, никакой спешки, никаких труб и горнов, никаких погонь и скачек.