Пушкин, совсем юный, взволнованный, нервный, не веря своему счастью, стоял в середине класса и принимал первые овации.
От самого Державина.
Родители Александра Пушкина – Сергей Львович Пушкин (1770–1848) и Надежда Осиповна Пушкина (1775-1 836), урожденная Ганнибал, вступили в брак в 1796 году.
Пушкины принадлежали к древнему дворянскому роду.
Свой род они вели с XII века от легендарного предка
Рачи (или Радши), и потом имя Пушкиных не раз встречалось на страницах «Истории государства Российского» Карамзина:«. из них был славен не один».
Пушкин всегда гордился дворянством (тогда уже 700-летним): «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно…»
Что касается рода Ганнибалов, то, как писал Пушкин в своей автобиографии, «история рода моей матери еще любопытнее». И, действительно, дед Надежды Осиповны – Абрам Петрович Ганнибал, был привезен в Россию ко двору Петра I и стал ему «наперсник, а не раб»: получил прекрасное образование, владел несколькими иностранными языками, написал учебник по фортификации, заведовал библиотекой самого императора.
Его внучка – матушка Александра Пушкина, также была весьма образована и умела блистать в высшем свете, за красоту ее называли «прекрасной креолкой». В обществе супругов Пушкиных шутливо называли «Филимон и Бавкида» по именам героев популярного романа, нежно и преданно любивших друг друга. Именно остроумие, образованность и аристократичность ценили супруги Пушкины друг в друге (брак был не очень-то выгодным – ни богатств жениха, ни особенного приданного невесты).
Эти же качества они старались привить своим детям, в доме Пушкиных была прекрасная библиотека, в гостях у них бывали и Карамзин, и Жуковский, а дядя Василий Львович Пушкин был известным тогда поэтом. Начальное обучение в дворянских семьях традиционно было домашним, но вот дать дальнейшее достойное образование дома было для семьи Пушкиных не по средствам. Старшего сына Александра предполагали отправить для обучения в Иезуитский колледж (одно из лучших учебных заведений), но, когда стало известно об открытии Императорского Царскосельского лицея – приложили все усилия, чтобы Александр был туда принят. Помимо высочайшего уровня образования, Аицей предоставлял еще и бесплатное проживание.
Родители часто навещали своего сына в Лицее, а потом и вовсе перебрались в Петербург.
После окончания Царскосельского лицея молодой Пушкин поселился у них в Петербурге, в доме на набережной реки Фонтанки (и прожил там с 1817 по 1820). Отец поэта снимал 7-комнатную квартиру, поэту досталась небольшая комната, выходящая окнами во двор.
Глава 2
«Надо было про кота…»
Вот она, долгожданная свобода!
Промчались годы заточенья;
Недолго, мирные друзья,
Нам видеть кров уединенья
И царскосельские поля.
Разлука ждет нас у порогу,
Зовет нас дальний света шум,
И каждый смотрит на дорогу
С волненьем гордых, юных дум.
В 1817 году студенты покинули стены Царскосельского лицея, чтобы начать самостоятельную жизнь. Самый первый и самый известный выпуск потомки стали называть «пушкинским», хотя, справедливости ради, почти все сокурсники поэта оказались выдающимися людьми. Но это чуть позже. Пока же – волнение, планы, надежды. И грусть, конечно.
Всегда сложно прощаться с местом, где был счастлив. А лицеисты были там счастливы.
Но, как бы там ни было, пора жить дальше. Желательно ярко и насыщенно.
Куда направиться полному надежд и творческих планов молодому человеку? Особенно, если он горяч, азартен и уверен в своем исключительном таланте. Конечно, покорять Петербург! Столица, с ее шумными улицами, величественными дворцами, кипучей светской и интеллектуальной жизнью манила молодого поэта.
И тут повезло: Пушкин был зачислен на службу в Коллегию иностранных дел, в должности коллежского секретаря. Вот уж поистине не пыльная работа. Должность вообще не предполагала ежедневного присутствия в конторе, как и активного труда, зато давала возможность жить в столице, с головой окунуться в ее блеск, а заодно завести новые знакомства. Не служба – мечта!
А самое главное, столь неутомительная служба позволяла заниматься тем, к чему стремилась душа, сердце и все существо – литературой!
Сочинений скопилось много, да и новые появлялись одно за другим, оставалась самая малость: о них должна была узнать публика. А там и признание не заставит себя ждать. В том, что читатели будут в восторге, а его ждет слава, Пушкин не сомневался.
Это давало ему смелости стучаться во все литературные журналы и входить во все возможные редакции, предлагая свои произведения.
Он даже вступил в одно литературное общество. Его участники собирались в трактирах и бальных залах, вели долгие споры об изящной словесности, читали друг другу произведения и много выпивали. Практической пользы общество не приносило. Зато давало пьянящее ощущение, что ты причастен к миру литературы, что ты тоже – поэт! Поэтому Пушкин не унывал.
Квартиру пришлось снять попроще. Маленькую. В бедном, плохо освещенном доме-колодце с единственным подъездом. Окна выходили как раз в этот самый двор.
Чтобы попасть в жилище, надо было подняться по серой темной лестнице, с чугунной балюстрадой, где часто бродили пьяные слуги и дворники. Внутри, сразу у входной двери, стояла кровать, на ней довольно частно возлежал смятый бухарский халат или хозяин жилища в этом самом халате. Тут же рядом стоял стол, на нем громоздились бумаги и книги. Пустые стены, из мебели одинокий соломенный стул, «мой угол тесный и простой». Все, как и в лицейской комнате: тот же поэтический беспорядок.
Зато здесь прекрасно сочинялось и писалось. В этих стенах он завершил поэму «Руслан и Людмила», которая в скором времени должна была его прославить. Но пока автор об этом не знал (хотя мечтал, конечно).
В Петербурге Пушкин особенно увлекся театром. Посещал премьеры и даже пробовал силы в роли критика. Но страсть к сочинительству взяла верх, и он захотел написать для театра тоже. Пьесу, да не одну! В стихах! Но не такую, как у корифеев вроде Шекспира или Софокла, у него будет иначе – легко, захватывающе. И он потихоньку писал.
Ну, а пока мечты о славе были лишь мечтами, Пушкин читал друзьям. А друзьям нравилось. Ему аплодировали, просили еще. Во время пирушек обязательно выкраивали время, чтобы Саша «прочитал».
Поэты тогда были на особом положении: ни актеры, ни певцы не были так популярны, настоящие знаменитости выходили только из поэтов. Хорошие стихи тут же становились популярными, их переписывали, учили наизусть, передавали друг другу. Вечером прочитано, утром уже во всех приличных домах и салонах обсуждают: «А вы слышали новое произведение N? Это прелесть что такое!» Авторов носили на руках толпы поклонников. В переносном, а часто и в прямом смысле.
Данзасу нравилось «про кота», то есть предисловие к поэме «Руслан и Людмила».
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом;
Идет направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несет богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идет, бредет сама собой,
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух… там Русью пахнет!
И там я был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел, и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
Пушкину же нравилось сочинять. И читать написанное перед публикой.
Даже больше, чем кутить в трактирах. Хотя, конечно, одно другого не исключало.
Вот, к примеру, друзья позвали его на бал к княгине Голицыной. Казалось бы – где княгиня, и где недавний лицеист, никому неизвестный поэт, мелкий госслужащий? Но излишнее самоедство – это не про Пушкина.
Поэтому в назначенный день и час он в старом фраке и дырявых туфлях вышел из своей квартиры. Тут же наступил в одну из луж, которые заполонили запущенный двор. В это же время кто-то из добрых соседей сверху решил навести дома порядок и выбросить помои. В окно, конечно же. Привыкший к подобным выходкам Пушкин, ловко отпрыгнул в сторону, но капли грязной воды, как назло, все-та-ки попали ему на рукав. Надо же было, именно сегодня! Всегда же уворачивался. Теперь извольте: старый фрак дополнили грязные капли. Но что же теперь?
Не поворачивать же назад из-за такой мелочи. Он отряхнул рукав с напускной небрежностью и резким движением поднял воротничок.
Воротник оказался в его руках. Оторванный.
Из парадной выбежал Никита, слуга, с цилиндром в руках. Протянул его Пушкину, подчеркнуто заботливо.
– Что-то побелели вы, барин. Климат, на вас так влияет, да?
– Никит… – Пушкин протянул слуге непришитый воротничок, – на славу пришил, нечего сказать! Низкий поклон тебе!
– Так сами чините тряпку эту половую. Али не научились в богадельне-то?
Никита был не из робкого десятка, это точно.
Пушкин молча забрал у слуги цилиндр и пошел, отряхиваясь, по грязной, темной улице к экипажу, ожидающему у арки.
Сложно было представить себе что-то более нелепое в такой дыре, как этот красивый новенький экипаж. Разве что двух молодых франтов в нем – Ивана Пущина во фраке и Константина Данзаса в парадной форме Инженерного корпуса.
Заметив прыгающего между луж Пушкина, друзья вышли ему навстречу. Данзас, конечно, не смог упустить такого случая и не сыронизировать:
– Здравия желаю, Пушкин! Кажись, из лицея до Петербурга было бы ближе, да?
– Данзас… – одернул друга добродушный Пущин. – Да не слушай его! Хороший район, хороший. Очень… самобытный.
Пушкин усмехнулся и запрыгнул в экипаж.
Под стук копыт он наблюдал из окна свой бедный район, который со стороны казался еще более унылым, а Пущин в это время пытался примостить к его старому фраку белый платок, чтоб закрыть зияющую на самой груди дыру. Не сказать, чтоб это сильно спасало положение, но Иван искренне старался.
– Ну, что это? – не выдержал Пушкин, выдернул платок и выбросил его. Уж пусть будет, как есть.
В окне наконец показался блестящий Петербург – богатые центральные улицы шумели, сияли, манили. Рестораны и театры зазывно мигали огоньками, смех праздно гуляющих столичных жителей будоражил, открывая взору совсем другую жизнь.
Наконец, они остановились напротив шикарного особняка, к которому неспеша двигались люди. У здания горели десятки факелов, крутились фейерверки, слышался девичий смех. Ко входу по украшенной тропинке тянулась толпа гостей. Друзья примкнули к ней. Барышни, идущие впереди, хихикали и оглядывались на красавца Данзаса (в воен-ной-то форме!).
– Дамы, здравия желаю! – млел от удовольствия Данзас.
– Ты всем теперь будешь здравия желать?
– Ты не бубни, а учись, Пушкин. У тебя один шанс произвести первое впечатление на столичных дам.
В ответ Пушкин хмыкнул, указывая на дырку во фраке.
– Саша, l’habit ne fait pas le moine[11 - не одежда красит человека (фр.).], – успокаивал Пущин, – зато ты служишь в Министерстве иностранных дел… с перспективами…
Тут же перед ними вырос распорядитель бала и с нескрываемым презрением оглядел Пушкина с ног до головы:
– Месье, приглашения!
От неожиданности Пушкин остановился. Из-за спины распорядителя вынырнул Данзас и ткнул ему под нос пригласительный.
– Простите, он с нами, – Пущин подтолкнул друга ко входу. – Заходим внутрь. Я тебя представлю друзьям. Важным людям. Расскажи им про службу. Но самое главное – почитай им чего-нибудь!
– Ты дамам лучше читай. Про кота, дуб, цепь… – Данзас взял с подноса бокал шампанского. – Что ж друзья. В атаку! Дамы! Здравия желаю!
Пушкин тоже взял бокал, выпил его залпом и сразу почувствовал себя увереннее. Дырка на фраке уже не так сильно досаждала, музыка веселила сердце, а при взгляде на дам, ярких, как сказочные птицы, все дурные мысли испарялись. Хотелось только одного – бесконечного праздника. И плевать на все вокруг.
Взгляд скользнул в сторону и зацепил Данзаса в кругу смеющихся девушек. Тот подмигнул другу, приглашая присоединиться к их компании. Пушкина не надо долго уговаривать, он уверенно шагнул вперед.
Но тут за локоть его схватил Пущин. Это еще что?! Неужто опять решил морали читать?!
– Саша! Смотри! Жуковский! – с жаром шептал Пущин, указывая в сторону.
Там, в Бронзовом зале, в белом фраке с пурпурным атласным галстуком Жуковский читал, стоя в центре почтенных господ-литераторов. Как оперный певец во время арии, всем видом источая величие и собственную значимость:
Я знаю: будет добрым пир
В небесной стороне;
Там буду праздновать и я;
Там место есть и мне.
Оглушительные аплодисменты. Восхищенные вздохи. Возгласы «браво».
– Оставьте. Не стоит… – кокетничал Жуковский в ответ.
И сорвал еще одну волну оваций. Пущин, утягивая за собой друга, подобрался поближе к поэту и подхватил:
