Тут же послышались шаги надзирателя.
Не помня себя, друзья продолжали борьбу с дверью и, наконец, победа! Проход открыт! Вперед!
Когда Пилецкий появился в коридоре, он никого уже не увидел. Дверь была закрыта.
Но его цепкий взгляд заметил крошечную записную книжку, забытую на полу. Открыв ее на первой странице, он довольно улыбнулся.
Затем посмотрел в окно и убедился в своих догадках: по залитой ранним солнцем поляне бежали двое лицеистов. Ну, ничего. Далеко не убегут. Попался, Пушкин!
Участники поединка встретились у леса.
Дуэлянты – наш герой и наглый, надменный Корф, который презирал Пушкина за беспечность, склонность к беспорядку и эмоциональность. И никогда не скрывал этого.
Но плевать на противника! Куда интереснее секунданты – тот самый Данзас и… Пущин. Пущин! Друг Пушкина! Так вот почему Данзас молчал! Теперь ясно: как сказать, что секундант врага твой друг?!
Иван Пущин стоял молча, опустив голову и плечи. Пушкин прожигал его взглядом. Была бы его воля – испепелил бы предателя!
Не в силах далее выносить этот взгляд, Иван подошел к Корфу и почти прошептал:
– Прошу, извинись перед ним. Пушкин просто так не отстанет.
– Заслужил. Слишком наглый! – послышался нарочито громкий ответ.
– Подвинься, Иуда! – Пушкин наконец обратился к Ивану. – В пасти Люцифера новый предатель. Иван Пущин.
– Саша, не надо высоких слов…
– А как называть того, кто клянется тебе в вечной дружбе и в итоге становится секундантом твоего врага?
– Ты мне не сказал, когда и где будешь драться… Я был вынужден… – оправдывался Пущин.
– Ну и зачем это? Чтобы опять отговаривать? – вступил Данзас.
– Просить. Саша, я знаю, что ты ничего не боишься, но я боюсь… Не надо. Это настоящее оружие, – его взгляд с опаской скользнул по брошенным на землю шпагам, – я боюсь тебя потерять…
Пушкин задумался. Данзас, заметив это, приблизился к нему:
– Погоди, Пушкин! То есть я рискую, краду ключи и шпаги, а он что-то промямлил, и ты забыл все оскорбления?! Не-не, мой друг, так не пойдет! Жребий брошен…
Пушкин помедлил еще несколько секунд и произнес:
– Господин Корф, вам повезло. Я готов выслушать все ваши извинения.
– А я, конечно же, готов их принести, – улыбнулся Корф и, как только послышался отчаянный вздох Данзаса, добавил. – Но за что именно мне извиниться? За то, что назвал вас глупцом?.. Или, может, бедняком?.. Или обезьяной?.. Или…
Он не успел договорить. С каким-то звериным криком Пушкин кинулся вперед, размахивая шпагой и не видя ничего вокруг. Зато Корф видел прекрасно и ловко увернулся от атаки, после чего сам сделал выпад вперед.
– Саша, стой! – бегал вокруг Данзас. – Господа, стойте! Остановитесь! Это не по правилам дуэли! Прекратите!
Но нет! Новая атака! Которую снова с легкостью отразил Корф, а затем – раз! миг! взмах шпагой! – и у Пушкина на лице кровь. Это, кажется, привело его в чувства, он оторопел на короткое время, трогая порез на своей щеке… Но через пару секунд отбросил шпагу и кинулся на Корфа врукопашную. На этот раз атака удалась, не ожидавший нападения противник упал на землю. Завязалась неуклюжая драка. Лицеисты катались по земле, осыпая друг друга ударами, размахивая кулаками, как придется. Несостоявшие-ся секунданты пытались их разнять, но вскоре сами оказались на земле.
И тут до них донесся крик надзирателя:
– Messieurs!!! Veuillez cesser sur le champ!!![5 - Господа!!! Немедленно прекратите!!! (фр.).]
Он бежал прямо к ним и это не предвещало ничего хорошего.
С 1811 по 1817 год Александр Пушкин учился в Императорском Царскосельском лицее, новом учебном заведении для дворян, которое, согласно уставу, должно было подготовить опору государя – чиновников высшего ранга. По уровню образования Лицей приравнивался к университету, и выпускники в свои 17–19 лет сразу же определялись на государственную службу (в зависимости от учебных успехов).
Для поступления в Лицей претенденты проходили строгий отбор. На первый курс было зачислено 30 воспитанников, среди которых – Александр Пушкин, Иван Пущин, Константин Данзас, Антон Дельвиг, Вильгельм Кюхельбекер, Модест Корф, Александр Горчаков, Алексей Илличевский и другие.
Лицей был закрытым учебным заведением, и лицеисты не покидали его стен ни в выходные, ни в праздники. А среди тех, кому было поручено воспитание и образование юношей, были не только профессора, но еще гувернеры и надзиратели. В течение нескольких лет со дня открытия Лицея надзирателем по учебной и нравственной части служил Мартын Степанович Пилецкий-Урбанович, который шпионил как за воспитанниками, так и за преподавателями, постоянно доносил обо всех, не стесняясь в выражениях, оскорбительно отзывался о родных, которые приезжали навещать лицеистов, и отбирал личные записи.
С первых дней среди учащихся стало складываться особое братство, которым они дорожили всю свою жизнь.
Почти у всех лицеистов были прозвища. За свою страсть к французскому языку Пушкина называли Французом, а по его внешности и некоторым привычкам – Обезьяною, и даже – смесью обезьяны и тигра.
У других лицеистов тоже были прозвища:
Александр Горчаков – Франт.
Константин Данзас – Медведь.
Антон Дельвиг – Тося.
Модест Корф – Модинька, Дьячок, Мордан.
Вильгельм Кюхельбекер – Кюхля, Виля.
Павел Мясоедов – Мясожоров.
Иван Пущин – Большой Жанно, Иван Великий.
Лицеисты, как правило, отдавали должное талантам друг друга, но одновременно могли и восхищаться, и насмехаться. Больше всего насмешек доставалось Вильгельму Кюхельбекеру, в том числе и от Пушкина.
Кюхельбекер был на 2 года старше Пушкина. Он отличался прилежностью, был увлечен чтением, но косноязычен, был одновременно добродушен и очень вспыльчив, часто совершал странные поступки, к тому же обладал нескладной внешностью и был глух на одно ухо. Все это давало многочисленные поводы к поддразниваниям и эпиграммам.
Несмотря на это, Пушкина и Кюхельбекера связывала крепкая дружба. Первое, появившееся в печати в 1814 году стихотворение Пушкина «К другу стихотворцу», было обращено, как считается, именно к Кюхле.
Иван Пущин
Пущин и Пушкин познакомились во время вступительных испытаний в Аицей, с этого и началась их дружба. Пущин был старше Пушкина на один год, в учебе всегда был прилежен, имел блестящие способности и считался одним из лучших учеников. Пущин был остроумным и общительным, принимал участие во всех сторонах лицейской жизни и пользовался любовью и уважением всех лицеистов.
Комнаты Пущина и Пушкина находились рядом, они часто переговаривались шепотом через тонкую перегородку, обсуждая события прошедшего дня, когда уже никто не мог их услышать. Это еще больше сблизило друзей, понимавших и ценивших друг друга.
Константин Данзас
Год его рождения точно неизвестен, но, вероятнее всего, – 1801. Получил первоначальное образование в Московском университетском пансионе и выдержал вступительный экзамен в Лицей на отлично. Но впоследствии учился весьма посредственно и по поведению не был примерным учеником. Он был шумный, драчливый мальчик, но отличался добродушием. Данзас прекрасно рисовал, и у него был красивый каллиграфический почерк. Прозвище Медведь было дано ему, видимо, за его внешность – он был мешковатым и неуклюжим.
Не прошло и часа, как переодетый в чистое Пушкин, потупив глаза в парту, сидел вместе с другими лицеистами в классе.
Солнце пробивалось сквозь красные шторы. На доске ровным почерком педагога были выведены астрономические графики и формулы. Несколько учителей стояли так же у доски, с укором глядя на провинившегося Пушкина. Даже портреты со стен, кажется, смотрели с укором. Пилецкий любил и умел устраивать публичные наказания и в данную минуту наслаждался своим положением:
– Какой стыд! Его величество строжайше запретил дуэли! Но для Александра Пушкина слово императора ничего не значит! Allez, expliquez-nous votre sauvagerie![6 - Давайте, объясните нам вашу дикость! (фр.).]
– Прошу, определите меня в карцер. Смогу, наконец, дочитать там Данте, – встал из-за стола обвиняемый.
Раздался смех лицеистов, что только еще больше разозлило надзирателя. Он резко повернулся к учителям и воскликнул:
– Et voila! Je рейх mem pas le punir![7 - Вот! Я даже наказать его не могу! (фр.).] Запретили розги – вот и получайте! Ужасный характер, последний почти по всем предметам! Ноль талантов!!! Раз вы все не способны, я возьмусь за него!
В доказательство своих слов Пилецкий схватил со стола указку и крепко сжал в руках. Ученики с опаской уставились на нее.
Им на помощь, как всегда, пришел Куницын – любимый учитель большинства лицеистов, добрейший человек, преподаватель политических наук. Он заговорил мягко и вкрадчиво:
– Мартын Степанович, mon cher, я не хочу умалять проступка Александра. Mais il est extremement done![8 - Но он невероятно одарен! (фр.).] Вы сегодня на экзамене услышите его поэзию. Она удивительная.
Пилецкий криво усмехнулся, взял со стола маленькую черную книжку, и с видом победителя стал читать:
– За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно —
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно.
В классе грянул смех. Куницын тоже не смог сдержать улыбки. А вот самому Кюхле было не до смеха, крайне возмущенный, он пытался перекрыть общий гогот: «Почему кюхельбекерно? При чем тут я?!»
– Как вы посмели читать мои личные записи?! – в ярости закричал Пушкин.
– Mon cher, Александр бережет лучшее для нашего почетного гостя. Верно? – снова вступился Куницын.
– Выступать перед Державиным, великим поэтом? Не многовато ли чести?.. – оскалился Пилецкий.
– Что вы знаете о чести, Пилецкий? – не унимался Пушкин.
– Monsieur[9 - Господин (фр.).], я предлагаю вам вновь обратиться ко мне как подобает…
– А как подобает?.. Месье Надзиратель?..
– Что за наглость?!
– Вам ли говорить о наглости? Тому, кто посмел совать нос в мои личные тетради? Рассказываете нам о свободе, и тут же следите за каждым шагом…
– Если вы сейчас же не замолчите, я отстраню вас от экзамена!
– Конечно! Лучше заставить молчать того, кто говорит правду. Ничего, наступит и мое время…
– Пушкин! – прикрикнул Пилецкий. – Не берите на себя слишком много! Я вижу вас насквозь: хам, лентяй, задира, бездарность! Ваша стихия – драки и дуэли! Ваше время? Помилуйте! Да с такими талантами, каку вас, можно оказаться только за решеткой! Мой вам совет: уймите свой нрав и слушайтесь тех, кто мудрее!
– Не вас ли? Благодарю! Откажусь! Вряд ли вы сможете научить чему-то дельному!
А вот это было уже явным перебором.
За дерзость в общении со старшими Пилецкий отстранил Пушкина от участия в экзамене по словесности. Казалось бы, велика беда! Кому нужны эти экзамены и контрольные? Одни только переживания!
Но нет. Все совсем не так. Не в лицее!
Это был переводной экзамен в окончательный класс, к тому же открытый, публичный. На него были приглашены известные педагоги из Петербурга! Пушкин специально к этому дню написал стихотворение «Воспоминания в Царском Селе», чтоб прочитать его на зачете по российской словесности. Именно там должен был присутствовать великий Державин. Можно сказать, кумир Пушкина и всех молодых людей, считающих себя поэтами.
Сам Пушкин мечтал об этой встрече с того момента, как начал писать. Прочитать свои стихи перед Державиным – что может быть грандиознее? Что может быть важнее для начинающего поэта? Ни-че-го.
И вот его отстранили.
Лучше розги! Карцер. Отчисление из лицея, в конце концов. Только не отстранение!
Но может ли рядовой ученик, а для некоторых еще и первый разгильдяй лицея, что-то сделать кроме как смириться со своей незавидной участью? Рядовой – нет, а вот он смиряться не намерен! Не выйдет у них ничего. Не в этот раз. Не таков Александр Пушкин!
Он знал, что учителя его поддержат, как минимум тот же Куницын. Главное – выступить, а там будь что будет! Поэтому, когда начался экзамен, Пушкин пробрался в зал и замер в ожидании своего часа.
В центре зала, за длинным столом, вместе с другими экзаменаторами сидел Державин, в мундире и плисовых[10 - Плис – разновидность бархатной ткани.] сапогах. Он был очень стар и экзамен этот его давно утомил. Он сидел, подперев голову рукой. Лицо его было бессмысленно, глаза мутные. Все в точности, как на портрете, где он был представлен в колпаке и халате.
Так он сидел и дремал до тех пор, пока не начался экзамен по русской словесности. Тут он оживился, глаза заблестели. Он весь преобразился. Лицеисты читали его стихи, разбирали их и в один голос хвалили. Он слушал с удовольствием, внимательно и с необыкновенной для таких почтенных лет живостью.
Наконец пришло время Пушкина. Все было заранее оговорено, поэтому он знал, когда вступить. И вот, на глазах удивленного Пилецкого, Пушкин встал и громко начала читать заготовленное стихотворение. Сердце бешено билось, голос звенел в тишине аудитории:
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках…
Не помня себя от волнения, Пушкин закончил стихотворение. Аудитория замерла. Ни звука. Ни шороха.
Наконец Державин встал. В глазах его, недавно так сладко дремавших, блестели слезы. Он мягко улыбнулся Пушкину и несколько раз хлопнул в ладоши. Это подхватили другие учителя.
