…большинство книг о ведьмовстве скажут вам, что ведьмы работают обнаженными. Из этого следует, что большинство книг о ведьмовстве написаны мужчинами.
…из вступительной лекции о ведьмах и сути ведьмовской, коия была прочитана в ведьмовской же школе.
Мишанька открыл глаза.
Голова гудела. Во рту было погано. И стало быть, перебрал намедни… порой с ним такое случалось, особенно тем вечером, когда он с Охлыстиным спорить стал, кто больше серебряных рюмок поднимет. Выиграл, да… а голова гудела.
Аглая опять же разобиделась и упрямо делала вид, что понимать не понимает, сколь Мишаньке плохо.
Он закрыл глаза и попытался было нашарить кубок с рассолом, который должен был бы стоять подле кровати. Не нашел. Поднял было руку, чтобы нащупать шнурок, но тот не нащупался.
И Мишанька с раздражением вынужден был признать, что придется справляться самому:
– Сенька! – крикнул он и осекся, ибо голос прозвучал до странности тонко, по-бабьи.
Вот ведь… шутники.
В клубе порой случалось людей разыгрывать, и Мишаньке в том числе.
– Сенька! – крикнул он чуть громче, и от громкости этой тотчас виски заныли, он и потер их… попытлся сесть, но больно дернул себя за волосы.
За волосы?
За…
Мать его, волосы… длинные, светлые, слегка спутанные. А главное, не принадлежавшие какой-нибудь там особе легкомысленной, присутствие которой в Мишанькиной постели пусть бы и доставило проблем, но… но самому Мишаньке?
Он взял прядку.
Потянул.
И вынужден был признать, что волосы-таки принадлежат ему. Нет уж, это ни в какие ворота не лезет! Голос, волосы… они там, в Клубе, совсем берега попутали? Мишанька им выскажет, что думает, особенно Охлыстину, который, надо полагать, от души веселится, Мишаньку вспоминая.
Сам Гурцеев головой потряс.
Волосы как-то собрал, скрутил жгутом, причем получилось далеко не сразу. И главное, это оказалось даже больно! В общем, собрал. Сел.
Покачал головой и…
…и вспомнил.
Все вспомнил! Что жену проклятую, которая от счастья своего бежать вздумала и Мишаньку опозорила, что собственную поездку, папеньку с его угрозами и… и Аглаю.
Рука легла на грудь.
Грудь… в общем, в том, прошлой жизни, такая грудь несомненно вызвала бы одобрение, ибо была крепка и велика в должной мере, но не слишком. Теперь же Мишанька открыл рот и из него вырвалось клокотание. Он бы опять закричал, позабывши про честь родовую, но тут скрипнула дверь, отворяясь, и раздался нарочито-бодрый голос:
– Вижу, вы уже очнулись, княжна…
Мишанька открыл было рот, чтобы высказаться, но тут же закрыл. А Верховная ведьма кивнула этак, преблагожелательно.
– Слабость пройдет. Уж простите, но иного способа доставить вас в Китеж с наименьшим ущербом для окружающих, я не видела. Однако сейчас вам помогут привести себя в порядок, а там мы побеседуем.
Со второго разу у Мишаньки получилось заговорить, правда, то, что он произнес, заставило ведьму поморщиться:
– И об этом тоже…
…потом она вышла и хлопнула в ладоши, и Мишаньку окружили хваткие мрачного вида бабищи, которые, не став слушать возражений, скоренько запихнули Мишаньку в ванну.
Терли.
Мыли.
Чем-то мазали и натирали. Потом опять мыли. И снова, чтобы вновь натереть. Его, такого несчастного и беспомощного, окружили вдруг облака ароматного пару, которых было слишком уж много, чтобы и вправду можно было насладиться ароматами.
Мыли волосы.
Дергали.
Чесали.
Ворачли. Натирали и выкручивали так, что казалось, еще немного и шкура с черепа слезет. Мишанька был бы не против, пусть бы и слезла, но нет…
Потом вытирали, растирали, одевали… в какой-то момент он и вправду потерялся средь всего этого и очнулся лишь перед зеркалом, которое отражало мрачного вида молодую – хотя не такую уж и молодую, лет двадцати-двадцати пяти – особу в темном платье.
Женском платье.
Мишанька всхлипнул. И скривился.
– Не плачь, – прогудела старшая из служанок и за щеку ущипнула. – Эльжбета Витольдовна дело свое знает. И перестарка пристроит.
– К-куда? – робко поинтересовалась особа, щеку ущипнутую потерев.
– Замуж, – ответили ему, и Мишанька закрыл глаза, понадеявшись, что все-то, происходящее вокруг, есть сон и только сон.
Не сбылось.
Получасом позже он, сидя в изысканной гостиной, мрачно слушал, как за стеной дребезжит арфа. Ветерок шевелил прозрачные гардины, а из приоткрытого окна тянуло сладким цветочным ароматом.
В руку Мишаньке сунули чашку.
Крохотную совсем.
– Признаю, что ситуация сложилась в крайней степени неоднозначная, – Верховная ведьма устроилась по другую сторону круглого столика. И тоже чашку держала. Изящненько так.
– Верните меня обратно!
– В Канопень?
– В мое тело!
– Боюсь, это невозможно.
Мишанька запыхтел. Ведьма… и Аглая ведьма… он к ней со всей душой. Любил. На руках носил. Ни в чем-то не отказывал, а если и отказывал все-таки, то в сущих пустяках. Она же… она…
– Спокойнее, – сказала Верховная ведьма, чаек пригубляя. – В противном случае вашу силу придется блокировать. А это не слишком-то приятно. Да и не полезно.
– Силу?
Силы в себе Мишанька не ощущал. То есть, она должна была быть, ведь он маг и не из последних. Гурцеевы слабыми не бывают, но тут…
– Вы теперь ведьма.
– Ведьма? – почему-то получилось донельзя жалко.
– И потому останетесь здесь…
– Здесь?
– При школе. Вы же понимаете, что любая сила требует умения с ней обращаться.
Мишанька кивнул.
Рассеянно.
– Кроме того, принимая во внимание то, что вы… теперь… как бы это помягче выразиться…
– Ведьма?
– Женщина.
– Ведьма!
– Ведьма и женщина, – согласилась Эльжбета Витольдовна. – Так вот, помимо силы вам стоит… научиться еще многому…
– Чему?
– К примеру, тому, как держать себя в обществе.
– Я умею держать себя в обществе, – вот теперь Мишанька даже обиделся, потому как учителя у него были отменнейшие.
– Безусловно. Но, поймите, от женщин требуют немного иного.
– Чего же?
Сказал и подумал, что, может, и требуют, но он, Мишанька, если и баба, то исключительно временно. Да и вовсе в таком обличье никому показываться не станет, что… если прознают?
В Клубе?
Или тот же Охлыстин… он же потом до самой смерти покою не даст. Нет уж, никуда-то и никому-то Мишанька показываться не станет.
– Спину держать следует прямо, но с этим вам поможет корсет, – Эльжбета Витольдовна мягко улыбнулась. – И ноги… ни одна уважающая себя женщина не будет разваливаться в кресле. И уж тем паче не станет хмуриться. От этого морщины возникают. Выражение лица должно быть всегда дружелюбным, показывающим, сколь вы милы… а уж ругаться… вы же не хотите, чтобы про вас подумали дурно?
– Мне… – Мишанька понял, что еще немного и вновь заорет дурниной, а стало быть… стало быть его опять усыпят. И будут держать во сне… сколько? Вечность?
Нет, надобно успокоиться.
Он все-таки княжич Гурцеев, наследник…
…не наследник. То-то братья обрадуются, особенно младшенький, которому всегда казалось, что Мишанька наследства не достоин.
– Вижу, у вас получается взять под контроль эмоции, – Эльжбета Витольдовна поднялась. – А стало быть, и с прочим справитесь…
…справится.
Всенепременно. Дайте только сбежать. Сбежать и… и найти треклятую ведьму. И пусть она возвращает все, как было!
Именно.
Мишанька вздохнул с немалым облегчением. И, спохватившись, сказал:
– Мой отец…
– Согласился, что вам стоит некоторое время провести здесь. Для вашего же блага.
И улыбнулась этак, снисходительно, по-ведьмински… ведьмы… все они… нет уж, Мишанька не позволит, не станет… он выберется.
Найдет Аглаю.
И там… там он найдет способ заставить её все вернуть. Именно. Найдет.
Любой.
Стася никогда-то прежде не испытывала столь острого, всепоглощающего почти желания убить человека. Одного конкретного человека, который, чуялось, справится и без неё.
– Соболезную, – не слишком искренне, даже с радостью, произнес князь Радожский.
– Не дождетесь, – огрызнулась Стася. – Он живучий.
И постаралась сама поверить, что живучий.
А ведь…
В лесу зачарованном не сгинул.
