– А хули нет, – ответил я за Зуба. Если тебя приглашают к столу, то грех отказываться. Можно обидеть хороших людей. Этому учишься еще в детстве.
Идти пришлось недолго, к тому же вдалеке виднелась будка Беры, где он с пацанами зависал после уроков. Пельмень и дворовые пацаны обитали в менее удобном помещении, расположенном в подвале заброшенного цеха. Но там тоже нашлось место и железной двери с замком, и дивану, и даже холодильнику. Усмехнувшись, я осмотрел стены, на которых висели плакаты с героями боевиков и голые бабы, после чего обратил внимание на пацанов, сидящих на диване. Одного я уже знал. Им оказался вездесущий Жмых из девятого «Г». Его частенько использовали в качестве посыльного, а тот не был против помочь старшакам. С двумя другими я пока не был знаком, но Пельмень, как только мы вошли, тут же их представил.
– Свои, расслабьтесь. Эт новенький, с третьего подъезда, – буркнул он, указав на меня пальцем. – Потапом кличут.
– Эт он Малому пизды дал? – уточнил высокий и тощий пацан с наголо обритой головой. Он был одет в черный спортивный костюм по моде того времени и кеды-манежки.
– Он, – подтвердил я, улыбнувшись тощему и пожал протянутую руку.
– Гвоздь, – коротко представился тот. Второй, желтушный неприятный тип с лисьими глазками, оценивающе меня осмотрел и, чуть подумав, тоже протянул ладонь.
– Мукалтин.
– Кашляешь?
– Было дело, – поддержал он шутку. – Чо, падайте, пацаны.
– Жмых, сгоняй к Философу, – скомандовал Пельмень, протягивая Жмыху несколько мятых и грязных купюр.
– «Афганку»? – спросил пацан
– Ага. Коробок. И пусть щедро сыпет, а то пизды дадим, – добавил Пельмень. Жмых кивнул и, сунув деньги в карман треников, умчался за заказом. Гвоздь вытащил из холодильника начатую сиську «Регира» и поставил на стол.
– Угощайтесь, пацаны.
– Не, я пас, – поморщился я, когда Зуб протянул бутылку мне.
– Спортсмен? – улыбнулся Пельмень.
– Не. Мамка опять голову выебет, если с запашиной приду.
– Ну, хозяин-барин, – кивнул Зуб. – Короче, в десятый пацан один перевелся. При деньгах…
Пока Зуб рассказывал об очередном лошке, которого можно потрясти на деньги, я слушал молча. Пока я был здесь на птичьих правах. Да, пацаны повели себя гостеприимно, но для них я так же был пока никем. Уважение еще следовало заслужить. Это каждый понимал прекрасно. Одно дело дать пизды однокласснику и отстоять честь, и другое, вписаться во что-то мутное, показав, что ты свой. Поэтому и приходилось помалкивать.
Жмых вернулся через пятнадцать минут, принеся не только требуемое, но и две сиськи пива. Правда вернулся он не один. С ним пришла незнакомая мне темноволосая девчонка, тут же вызвав оживление у Пельменя и Мукалтина. Последний, никого не стесняясь, схватил девчонку за руку и притянул к себе.
– Мара, – шепнул мне Зуб, с завистью глядя, как Мук тискает грудь девчонки. – Сиповка местная.
– Оно и видно, – кивнул я. Сиповками на районах называли тех, кто давно уже разменял невинность, позволив копошиться в мохнатом сейфе всем, кому хочется. В жопу ебать они тоже позволяли, из-за чего ценились в каждой компашке. Я к таким близко не подходил. Сказывалось и воспитание, и брезгливость. Кто знает, сколько хуев перепробовала Мара до нашего знакомства. Интуиция подсказывала, что много.
– А это кто? – спросила она, оторвавшись от похотливого Мукалтина и посмотрев на меня.
– Новенький. Ровный пацан, – пояснил Пельмень, готовя траву.
– Симпатичный, – манерно протянула Мара, скользнув по мне слишком уж откровенным взглядом.
– Глохни, а? На малолеток потянуло? – рассмеялся Гвоздь, помогавший Пельменю. – Он, поди, пизды еще не нюхал.
– Не-а, не нюхал, – осклабился я. – Там отовсюду твоя рожа торчит…
Гвоздь, изменившись в лице, поперхнулся и заржал так громко, что в ушах зазвенело. Мукалтин и вовсе покатился по дивану, хватаясь за живот. Только Пельмень позволил выдавить ехидную улыбку, а в глазах его блеснула сталь.
– Ну, кусаться он, смотри, горазд, – ответил он. – Да и кулаками помахать не против. Но это ты правильно сделал, Потап, что на Гвоздя залупился. А то хули он, тебя тут в краску вгоняет. Так, ладно… Чо, пыхнем?
– А, давай, – согласился я, понимая, что повторного отказа Пельмень не потерпит.
Я не жаловал дурман в любом виде. Голова становилась тяжелой, а если там было чего-то понамешано, то и приходы были донельзя странными и даже пугающими. Был у меня на Речке знакомец. Илюха с погонялом Широкий. Мать – медсестра, вечно на смене. Батя – сбежал в девяносто четвёртом с новой бабой, больше его никто не видел. Сам Илюха был нормальный пацан – высокий, плечистый, в школе дрался редко, но метко, мяч гонять любил, байки такие тер, что заслушаться можно было. Пока в классе седьмом не начал курить. Кто-то притащил в школу «чёрный пластилин», сказали – попробуй. Ну, он и попробовал. Понравилось. Потом стал по выходным курить. Потом – каждый день. Отбрехиваться пытался: «Она же не как «хмурый». Просто расслабляет». Ну и нехило он так расслабился. Аж за собой следить перестал, зато пробовал все, что ему «на покурить» тащили. Волосы вечно слипшиеся, воняет застарелым, кислым потом. Вечно с пустым взглядом, смеется, как дурак. В один момент бросил школу. Все по подвалам шкерился, дозняк искал. Деньги тырил у матери, потом начал сдавать её вещи в ломбард. Обычный дурман его больше не торкал и Широкий на другую перешел. Злой. Погасивший его, как свечку на амвоне. Лицо у него распухло, зубы начали крошиться. Пальцы вечно жёлтые, ногти в грязи, из носа текло, то сопли, то кровь. Кожа – серая, будто его мариновали в дешёвом рассоле. Не человек… Животное. Девчонки шарахались, малые прикалывались, менты просто проходили мимо. Ни будущего, ни прошлого – просто пустой труп с пульсом. Умер Илюха не сразу. Жил ещё два года – то в общаге, то у дружков по подвалам, то под лестницей. Сдох на вокзале. Один. Вонючий. Обоссанный. С кокетливо зажатой в сведенных судорогой пальцах самокруткой. В целлофановом пакете у него нашли банку шпротов, гондон использованный и обгрызенный кусок мыла. Никакой романтики. Был человек и нет его.
В воздухе завоняло паленым, когда Пельмень пустил самокрутку по кругу.
– Ништяк, а? – пробасил он, выпуская струю сизого, вонючего дыма.
– Ништяк, – согласился я.
– Ща, дед на плечи упадет и вообще охуеешь, – со знанием дела добавил Пельмень, забирая самокрутку у Гвоздя. Маре, само собой, затянуться даже не предложили. Дать ей затянуться то же самое, что поцеловать. А целовать сиповку в губы – это зашквар. Но Пельмень оставил ей окурок на пару затяжек и, блаженно вздохнув, сплел толстые пальцы на животе.
Пары тяг мне хватило, чтобы неплохо так загрузиться. Рядом хохотал над какой-то хуйней Мукалтин, запустив руку под юбку Мары. Пельмень, загадочно улыбаясь, шевелил губами, словно прокручивал в своей голове какой-то монолог, а Гвоздь… Гвоздь ругался с углом. Причем ругался яростно, словно там и правда кто-то был. Я не сомневался, что больной разум Гвоздя рисует себе достойного соперника, что подтвердил удар кулаком по стене. Но Гвоздь даже не обратил внимания на сбитые костяшки и боль. Только глумливо засмеялся и упал на диван к Мукалтину. Дурман – вещь дурная. Может смех подарить, а может и боль. На Речке были и другие любители дурмана. Мафон и его компашка. Правда его им тоже со временем стало мало. И пошли вещи в разы хуже. Клей, колеса, «хмурый», погасивший не одну жизнь. Поэтому-то я такое не жаловал. Если водка убивала печень, то эта дрянь убивала разум, превращая тебя в животное.
– Философ отменную подгоняет, – вздохнул Пельмень, которого растащило на попиздеть. – Хули ему, друиду ебаному.
– Друиду? – удивился я.
– Ага. Типа он – это перевоплощение друида или какая-то такая хуйня. В соседнем дворе живет. Ну, познакомишься с ним еще. Только голову не дай засрать. Философ, блядь, любитель всяких «Тайн ХХ века» и «Скандалов». Всю пенсию мамкину на макулатуру эту спустил. Как накурится, так давай ритуалы всякие совершать, ебанат. Один раз на участкового с ножом прыгнул. Типа печень зверя ему нужна была для призыва Лесного короля. Ох, и поржали мы тогда.
– И чо, добыл печень?
– Хуй там плавал, – махнул рукой Пельмень. – Так, побегал пару минут, а потом его попустило. Ну и в дурку забрали сразу. Вернулся спокойный, как удав. Только цитатами все сыпал, да НЛО в небе высматривал. Так-то он ебанат тот еще. Но если трава нужна, или что покрепче, то это определенно к нему. Кстати, кстати… Мук!
– А?
– Хуй на! Когда там у тебя бабка на дачу дергает?
– На выходные.
– Чо, может у тебя тогда?
– Ага. С вас бухич и остальное, – промычал Мук, больше занятый не разговором, а ощупыванием сисек Мары, развалившейся на диване в очень откровенной позе, что заставляло Зуба краснеть и сводить ноги вместе.
– Говно вопрос, – согласился Пельмень и, прищурившись, на меня посмотрел. – Ну, а ты чо? С нами?
– О чем речь вообще? – вздохнул я. – Проясните темному.
– Да, так. Вписка у Мука на хате. Так-то бабка ему хату отписала уже, да на тот свет пока не торопится. Все жопой кверху на даче. Ну а мы, когда она сваливает, у Мука откисаем. Чисто своими пацанами. Туфту не зовем.
– Хуй знает. Родаки могут припрячь.
– Да хуй бы с ним. Если зовут, так зовут один раз. Потом за жопу не хватайся, – жестко отрезал Пельмень. Он был прав. Не принято отказываться, если нормальные пацаны к себе погудеть зовут.
– Ладно. Чо с меня? – сдался я.
– Чем богат. Борзеть не будем, – великодушно разрешил Пельмень. – Все всё понимают. Но ты не ссы. Окупится твое вложение. Бухнешь нормально, бабу, может, снимешь. Покурим, потрещим за жизнь. С людьми приличными познакомишься. Не последнего веса на районе. Ну, Зуб тебе сам все объяснит.
– Ага, – отмахнулся тот и, облизнув губы, шумно выдохнул. Мук, уже никого не стесняясь, почти раздел Мару и елозил у нее между ног пальцами.
На подобных вписках я уже бывал не раз. Там, как сказал Пельмень, можно и бабу подснять, и закинуться хорошенько. Чму безродному туда дорога была закрыта. Звали только своих или же заслуживших особое приглашение. И хорошее расположение Пельменя ко мне было вполне объяснимо. Нормальные пацаны всегда ценили силу, и сильных предпочитали держать возле себя. На всякий случай. Про махач с Малым, естественно, все уже знали. Кто-то, как Зуб, не смущался нагонять красок в рассказах, а я отмалчивался, пока он не начинал гнать слишком уж откровенную хуйню. Беру приглашение Пельменя тоже не удивило. Он, как и остальные, прекрасно все понимал. И втайне гордился, что первым успел со мной скорешиться. Ну а я с нетерпением ждал выходных, чтобы, так сказать, подать себя в правильном свете приличному обществу. Сэкономленную на школьных обедах сотку я с чистой совестью отдал Зубу, чтобы тот вложился в общак на предстоящую вписку. На сигареты деньги найти всегда можно. Либо у мамки стрельнуть, либо пару пиздюков из школы развести. Так что я не волновался малость поистрепавшейся казне.
– Ты к Муку на выходных пойдешь? – шепотом спросила меня Ленка на уроке физики. Как-то так получилось, что мы продолжили сидеть вместе почти на всех уроках.
– Ага. А ты?
– Тоже. Мы с Верой собираемся, – кивнула она в сторону Васнецовой, делившей с ней парту на алгебре, геометрии и географии. – Вписки у Мука чаще всего цивильные. Без долбоебов, конечно, не обходится, но в целом нормально.
– И чо, серьезное что-то случается? – криво улыбнулся я. Ленка чуть подумала и тряхнула рыжими косичками.
– Не, не особо. Философ, если накурится, чудит. Да пара знакомых Гвоздя могут подраться за какую-нибудь сиповку.
Ленка к сиповкам, само собой, не относилась. Ее уважали, а сама она не торопилась греть постель всяким идиотам. Уважали ее не просто так. Ленкин отец был комерсом. Держал на центральном рынке пару палаток с видеокассетами. Отсюда и погоняло Ленкино пошло. Кассета. Кассетами она исправно снабжала всех желающих. Не за бесплатно, конечно. Потому как бесплатно работают только работяги, да пидорасы. А Ленка ни к тем, ни к другим не относилась. Старшаки тоже быстро приняли рыжую в свою компашку. Человек, способный подогнать пару кассет порнухи, определенно ценился на районе.
– К тому же к Муку на вписки обычно брат захаживает, – продолжила она. – С друзьями. А при них желающих рыпаться нет.
– Серьезные пацаны?
– Ага. Сам скоро познакомишься. Брат Мука… ну, он сидел, понимаешь?
– Понимаю, – улыбнулся я. – И?
– Да нет никакого «и», – улыбнулась в ответ Ленка. – Этого хватает обычно, если кто бузить начинает. Еще у него друг есть. Из бригады Толика Спортсмена.
– А, слышал о таком. С Речки пацан. Приличный.
– Отморозков он к себе не берет. Ну и на вписках запросто можно увидеть, как вместе пьют старшаки из разных районов.
– Угу. Типа нейтральная территория.
– Именно, – снова улыбнулась она. – Плюс большинство и так друг друга знают. Если не с детства, так все равно долго. Многие росли вместе, пока не разбежались кто куда.
– Слушай… А может тогда вместе пойдем? Ну. Я могу за тобой зайти.
– Не надо. Я с Верой приду. А вот обратно… посмотрим. Можешь и проводить, – Ленку определенно позабавило, как я покраснел. – Если других желающих не будет.
– Каких это «других»? – напрягся я, заставив Ленку тихо рассмеяться. Она тут же уткнулась в учебник, когда Лягушка, учительница физики, резко развернулась в нашу сторону.
– Потапов, Трофименко!
– Мы тему обсуждали, – пояснил я.
– Тему на перемене обсуждать будете, а сейчас слушайте учителя, – перебила меня Лягушка, вытаращив и без того огромные зеленые глаза. Бера и Зуб, сидящие на задней парте, синхронно прыснули. Я тоже не удержался от улыбки. Хули Лягушка сделать сможет? Класс занят чем угодно, но только не физикой. Вон, Малой, никого не стесняясь, доебывает лошка по прозвищу Гузно. Гузном его назвали не из-за излишней тучности, а из-за огромной жопы, размерами которой он мог запросто помериться с завучем и директором. Малой частенько грозился выебать Гузно в гузно, чем веселил остальных пацанов и пугал лошка.
– Ладно, потом поболтаем, – улыбнулась Ленка, возвращаясь к уроку и оставляя меня терзаться догадками, о каких это «других» шла речь.
После уроков мы с Берой, Зубом и Малым отправились в промку. По пути удалось развести пару пиздюков на деньги, а Малой до кучи отжал шапку с радужным помпоном. Эту шапку он очень скоро выкинул, когда Бера сказал ему, что тот похож на пидора. Поэтому мозжечок Малого вновь принялась покрывать обычная черная пидорка.
В сарае Беры, как и положено, выпили вина и до вечера резались в карты, да пиздели ни о чем, пока не пришли две сиповки с параллельного класса – Ермолка и Сосок. Ермолку тут же утащил в другую комнату Бера и до нас то и дело доносился их стон и ритмичное постукивание чем-то железным об стену. Сосок ебать не стали. Только Малой дал той отсосать, пока напряженно думал над тем, какие карты выбросить, чтобы снова не остаться в дураках. В дураках остался Зуб, который больше пялился на минет, чем в карты, и поэтому был отправлен в ларек за пивом и закусью, чему Жмых, разомлевший в кресле, только порадовался.
В субботу я предупредил родителей, что пойду с ночевкой к одноклассникам, праздновать день рождения одного из них. Мамка, конечно, поворчала немного, но поняла, что удержать меня не сможет, а папке было похуй. Он рисовал очередную картину, которая скоро осядет в подвале, как и остальное его «творчество». То, что его картины нахуй никому не нужны, он как-то не принимал во внимание, пачкая холсты один за другим. Мамка вздыхала, но поделать ничего не могла. «Хотя бы не пьет», говорила она, раскладывая получку по кучкам и понимая, что часть денег придется потратить на краски и прочую художественную херню.
Дождавшись вечера, я переоделся в чистое, отдав предпочтение уже привычному стилю. Синие джинсы, однотонная футболка и папкина кожаная куртка. В кармане пачка сигарет и мелочевка на всякий пожарный. А еще кастет, с которым я с шестого класса не расставался. Его мне выплавил из аккумуляторного свинца старшой с моего двора на Речке, и несколько раз вещице приходилось вступать в дело, пока я не окреп настолько, чтобы обходиться без кастета. Таскал я его по старой привычке. Кто знает, когда он может пригодиться. Лучше уж быть готовым, чем потом проклинать себя за излишнюю самоуверенность.
Хата Мука находилась через два двора от моего, поэтому идти пришлось недолго. Осень уже вступила в свои права. Было сыро, прохладно и как-то особенно тоскливо. Но я, мотнув головой, прогнал тоскливые мысли и, запахнув куртку, ускорил шаг. И так уже опоздал на час, помогая мамке разобрать кладовку. Дернул ее черт этим заниматься именно в субботу вечером.
У подъезда сидели незнакомые мне пацаны. Один заливисто смеялся, слушая историю другого. Правда они, как по команде, умолкли, когда я нарисовался в поле их зрения. В воздухе чувствовалось напряжение, колючие глаза оценивали, а в бритых головах крутились разные, не слишком уж законные мысли. Усмехнувшись, я оттер одного из пацанов плечом и взялся за ручку двери, ведущей в подъезд.
– Слышь, тебя здороваться не учили? – в голосе одного из них, весьма толстого, прозвучала угроза. Само собой. Раз ты один, так доебаться можно. В лицо они меня еще не знали.
– А ты, блядь, знаменитость, чтобы я с тобой первым здоровался? – ответил я, поворачиваясь к пацанам лицом. Пальцы нащупали в кармане кастет и холодный металл приятно скользнул в руку.
– А ты чо дерзишь? Мы тебе чо, шныри какие-то?
– А хуй вас знает. Первый раз ваши рожи вижу, – усмехнулся я. Улыбка у меня была паскудной. Иногда ее хватало, чтобы погасить конфликт. Но эти пацаны уже глотнули бухла, о чем говорил перегар, и определенно нарывались. И кто знает, чем бы закончился вечер, кабы не Малой, вынырнувший из-за угла дома.
– О, Потап. Здарова, – прогудел он, подходя ко мне и крепко пожимая протянутую руку. – Здарова, пацаны.
– Кент твой, Малой?
– Ага. Свой пацан. Ровный.
– Дерзит дохуя, – покачал головой крепкий пацан. Одет он был куда лучше своих дружков и, судя по голосу, являлся старшим в этой компашке.
– Первыми доебались, – парировал я. – Ладно. Чо решать будем?
– Ты к Мукалтину?
– Ага.
– Ладно, непонятка случилась, – сдался старшак и, встав с лавочки, протянул мне руку. – Дэн.
– Потап.
– Это Зяба, Кот и Глаза.
– Здарова, пацаны.
– Сразу бы так, – осклабился толстый, откликавшийся на Кота. – Погодь… Малой, эт он тебе пизды дал?
