– Я так боялся, так боялся все эти годы. За тебя, за нас, потом боялся, что ты все узнаешь. Ты ничего не хотела знать о моих страхах, о страхе за тебя и за нас, я с ума от него сходил, а ты не могла мне помочь. Я не такой сильный, как ты, никогда не был сильным. Я пробовал рассказать тебе о моих страхах, намекал, что, может, тебе не стоит заходить так далеко, но ты ничего не слышала. – Он всхлипнул. – Почему ты не бросила меня тогда, когда поняла, что я слабее, боязливее и что я не одобряю твоих дел? Потому что был тебе нужен? В постели? Чтобы заботиться о Юлии, на которую у тебя не оставалось времени? Чтобы вести хозяйство? – Он утер ладонями глаза и нос. – А теперь я тебе больше не нужен. Ты уходишь, потому что я больше не нужен.
– Нет, ты был бы мне нужен. Но ты уже не тот, каким…
– Я остался тем же самым. – Теперь он сам перешел на крик. – Тем же самым, слышишь? Может, я для тебя уже не хорош, может, ты хочешь кого получше или уже нашла кого получше. Тогда так и скажи, будет, по крайней мере, честно.
– Не кричи, Свен. Я сама скажу все, что сочту нужным.
– Да, если ты сочтешь нужным сказать! – Повернувшись ко мне, он в упор взглянул на меня. – А ты? Тебе разве нечего сказать? – Он ждал ответа, а не дождавшись, сел на кровать и уставился на собственные ноги.
Паула шагнула к двери, но не вышла из спальни, а прислонилась к стене там, где раньше, прислонившись к стене, стоял Свен.
12
Мы ждали. Чего, не знаю. Возможно, того, что кто-то скажет что-нибудь недосказанное? Или сделает что-нибудь? Например, что Паула откроет шкаф, соберет чемоданы и уйдет? Или того, что уйдет Свен?
Уйти хотелось мне самому. Но я не мог. Не мог уйти молча, но и не знал, что должен сказать. Так и остался стоять, будто парализованный и онемевший. Когда я поглядывал на Паулу, а она замечала мой взгляд, то устало и печально улыбалась в ответ. Иногда Свен отрывал взгляд от собственных ног, испытующе смотрел то на Паулу, то на меня.
На улице тем временем светало. Поначалу небо сделалось серым, потом белесым, затем голубым. Прежде чем дойти до соседней крыши, лучи солнца попали на купол телебашни, купол засверкал. До чего много в городе птиц, подумалось мне. Их громкий щебет доносился со старого каштана, который стоял во дворе. Подойдя к окну, я растворил его, чтобы впустить свежий воздух. Городской воздух, веющий утренней прохладой только потому, что прохладной выдалась ночь. Со двора доносился запах мусорных контейнеров и ямы с компостом, заложенной местными экологистами. На церковной колокольне часы пробили шесть.
Неожиданно в дверях появилась Юлия. Она смотрела на нас удивленными и заспанными глазами.
– Мне сегодня надо быть в школе в четверть восьмого. У нас репетиция. Завтрак мне дадите? – Повернувшись, она ушла в ванную.
Свен встал, пошел на кухню. Хлопнула дверца холодильника, потом духовки, звякнула посуда, вскоре засвистел чайник. Когда Юлия вышла из ванной в коридор, Паула оторвалась от стены и шагнула за дочерью. Было слышно, как в комнате у Юлии скрипнул шкаф, выдвигались и задвигались ящики, мать с дочерью обсуждали, что взять на репетицию и как спланировать день. Когда они прошли в кухню, Свен позвал меня.
На кухонном столе стояли четыре чашки и четыре тарелочки с разогретыми булочками.
– Тебе кофе? – Свен наполнил чашки.
Я сел. Юлия принялась рассказывать о пьесе, которую они решили поставить, о том, как идут репетиции, о подготовке спектакля. Иногда Паула или Свен вставляли какое-либо замечание, хвалили, задавали вопросы.
Когда Юлия встала из-за стола, Свен тоже поднялся.
– Я провожу тебя.
Паула кивнула:
– Я тоже с вами. Мне потом в институт.
Свен закрыл за нами дверь квартиры. Спускаясь по лестнице, Юлия держала меня за руку. Выйдя из дома, она закинула за спину ранец, который до этого несла в другой руке, и взяла за руки родителей. Улица была почти пустой. Паула поманила меня к себе со свободной стороны и подхватила меня под руку.
Так мы и пошли к школе. Ни людей, ни машин почти не было. Только булочники уже работали, обслуживая первых покупателей. Ближе к школе нам стали попадаться другие ученики, которые тоже спешили на репетицию. Юлия громко здоровалась с ними, но ладони родителей не отпускала.
13
Потом наши встречи прекратились. Мне не хотелось видеть Свена и не хотелось попадаться ему на глаза. Следовало ли мне покаяться? Только как каяться, не выдавая Паулы? Следовало ли покаяться за нас обоих? Иногда меня пугала мысль о том, что на Западе станут известны его доносы о судье из социального суда, который симпатизировал ГДР. Моей карьере ничего не грозило. Но пришлось бы выслушивать дурацкие колкости от коллег и адвокатов. От этой мысли я приходил в ярость. Но еще более яростно в моем воображаемом суде велись процессы: Паула против Свена, я против Паулы, Свен против меня. Я выглядел на них не очень хорошо, причем тем хуже, чем больше оправданий находилось для Свена. Да, он пользовался мной, доносил на меня. Но ему было чего бояться. Он хотел спасти Паулу и спас ее. Что означает мелкое стукачество по сравнению со спасением жены? Правда, история Хайнца с Паулой тянула потяжелее, чем на мелкое стукачество. Но насколько тяжелее? Мне ли судить? И чем мне оправдать самого себя? Ведь Паула вовсе не хотела облегчить мою участь, наоборот, она хотела поглубже вовлечь меня в их семейные проблемы.
Однажды я увидел ее на концерте. Она сидела в партере, а я на балконе. То уверенное спокойствие, с которым она слушала музыку, а в антракте встала, вышла в фойе и после звонка вновь вернулась на место, разозлило меня. А еще разозлило то, что волосы у нее были распущены, и ее жест, которым она заправила за ушко выбившуюся прядь.
От Юлии я знал, что Свен и Паула остались вместе. Судя по ней, ничего особенного дома не произошло. Когда она навещала Ханса, то заглядывала ко мне, иногда вместе с ним, порою одна, а если бывало поздно, могла переночевать.
Ярость моя была нехорошей. Хорошая ярость нацелена против других. Ей нужна ясность, а не та неразбериха, которую мы натворили. В неразберихе ярость нацеливается не только на других, перепадает и тебе самому. Я страдал от собственной ярости. Но чаще просто тосковал. Мне не хватало детской, доверчивой улыбки Свена, его реплик во время совместных походов в театр или кино, не хватало серьезности и строгости, с которой вела Паула наши беседы, ее пылающего лица и сверкающих глаз, когда она начинала горячиться.
Все истории отношений между Западом и Востоком были историями любовными, с присущими им надеждами и разочарованиями. Их питало любопытство к чужому, к тому, что у другого было, а у тебя нет, или наоборот, поэтому другой становился интересен, даже не приложив к этому особенных усилий. Много ли было таких историй? Достаточно, чтобы с падением Берлинской стены для немцев наступила прямо-таки весна восточно-западного любовного любопытства. Только то, что раньше было чужим и далеким, разом стало близким, обыденным и докучным. Как черный волос любовницы, оставшийся в умывальнике, или ее громадный пес, который прежде был так забавен на совместных прогулках, но в общей квартире начинает действовать на нервы. Любопытным может остаться лишь то, как разобраться с неразберихой, которую учинили вместе, – если, конечно, не наступило безразличие друг к другу.
На свой десятый день рождения Юлия пригласила и меня. Родители дали ей полную свободу в выборе гостей, а она сочла, что на празднике должны быть не только ровесники, но и взрослые. Надев первые очки, перейдя из начальной ступени в следующую и пережив размолвку родителей, она не по годам повзрослела.
Мы отправились в гости вместе с Хансом. Денек выдался погожим, и, когда мы вышли из метро на улицу, где жили Свен с Паулой, солнце засияло на фасадах, которые во время моего последнего визита сюда еще были обшарпанными и серыми, а теперь выглядели светлыми и свежими. Появились новые дорожки для велосипедистов и пешеходов, новый магазинчик с копировальной техникой, новое туристическое агентство, а на углу открылся африканский ресторанчик. Напротив, на детской игровой площадке красовались новые аттракционы, новые скамейки и зеленый газон. Прошлое ушло в отставку.
Мы поднялись по лестнице, позвонили. Дверь открыл Свен. Он распростер руки, будто собирался обнять меня. Но оказалось, это был все тот же жест сожаления и безнадежности, хорошо мне знакомый.
– Кофе закончился. Горячего шоколада хочешь?
В гостиной стол был раздвинут и празднично накрыт. Среди гостей были родители Свена, любимая учительница Юлии из начальных классов, сосед с двумя детьми, одноклассники. Из Западного Берлина, кроме меня и Ханса, пришел еще один славист, коллега Свена по Свободному университету. Дети носились по гостиной, коридорам и детской. Взрослые собрались на балконе, не зная, о чем завести беседу. Славист начал бранить Восток и Запад за то, что все произошло то ли чересчур быстро, то ли чересчур медленно, то ли потребовало лишних жертв, то ли принесенных жертв оказалось недостаточно. Но никто не хотел с ним спорить. Остальные предпочли расхваливать Юлию за то, как она повзрослела, стала подтянутой, рассудительной, отзывчивой.
Когда все уселись за стол, Юлия поднялась с места. Свен вопросительно взглянул на Паулу, та лишь пожала плечами. Юлия произнесла речь. Она поблагодарила за подарки, за то, что все откликнулись на приглашение, юные и взрослые, с Востока и Запада. К сожалению, мол, сейчас не получается встречаться так же часто, как раньше, прежде у людей было больше времени друг для друга. Теперь я вопросительно посмотрел на Паулу.
– Да, – заключила Юлия серьезно и решительно, – все распалось бы, если бы не мы, женщины.
Паула стиснула губы, но глаза ее рассмеялись. Свен потупился. Юлия закончила речь, кто-то захлопал, остальные подхватили, Ханс громко засмеялся, радуясь за Юлию, что дало Свену возможность поднять глаза и улыбнуться, за ним улыбнулась Паула, и мы с ней улыбнулись друг другу.
Сладкий горошек
1
Когда Томас понял, что революции не будет, он вспомнил о своих прежних занятиях архитектурой, прерванных в 1968-м, возобновил обучение и завершил его. Специализировался он на достройке мансард: присматривал крыши, приискивал заказчиков и занимался проектированием, утверждением и надзором. Мансарды были в моде, а Томас делал свое дело хорошо. Через пару лет у него было больше крыш и заказчиков, чем он мог осилить. Но ему стало скучно. Крыши – и что, больше ничего?
Однажды он случайно узнал, что объявили конкурс на мост через Шпрее. Еще когда он был ребенком, на него производило впечатление то достоинство, с которым старый мост в Раштатте опирался своими быками на дно Мурга, та гордость, с которой железный мост в Кельне переносил своими арочными пролетами поезд через Рейн, и та легкость, с которой мост Золотые Ворота летел над морем, так что на его фоне большие корабли становились совсем маленькими. Книга о мостах, полученная в подарок на конфирмацию и много раз перечитанная, стояла на полке в его архитектурном бюро. Он набросал мост с такими хрупкими очертаниями, что пешеходы вступали бы на него с опаской, а автомобилисты автоматически сбрасывали бы скорость и ехали осторожнее. Ибо он не считал само собой разумеющимся, что можно вот так, ни за что ни про что, переправиться с одного берега на другой, а потому и оказавшимся над рекой это не должно было быть самоочевидно.
К своему и всеобщему изумлению, он выиграл вторую премию. Кроме того, его пригласили поучаствовать в конкурсе на мост через Везер. Не бросая бизнеса с крышами, проектировать мост через Везер и участвовать в дальнейших конкурсах – это было уже слишком. И он взял в дело Ютту, которая, еще будучи студенткой, проходила в его бюро практику и как раз получила диплом. Она строила крыши, он строил мосты. Когда она от него забеременела, они поженились. И одновременно въехали в прекрасную квартиру в мансарде, которую их бюро и построило: заказчик заболел и отказался от нее. С балкона открывался вид на Шпрее и Тиргартен, а вдали виднелись рейхстаг и Бранденбургские ворота. Из сада на крыше они смотрели, как на западе садится солнце.
Через какое-то время и мосты уже перестали его удовлетворять. Успех, оборот, бюро, семья – росли, и все же ему чего-то не хватало. Сначала он не понимал чего; думал, что ему нужен более серьезный профессиональный вызов, и работал еще больше. Но неудовлетворенность возрастала. И только когда летом в Италии он вместо проектирования мостов, своего обычного отпускного занятия, стал писать увиденные и понравившиеся ему мосты, нашлось то, чего ему не хватало, – живопись. Он увлекался живописью в школьные и студенческие годы, пока не решил, что ту же радость ему принесет архитектурное проектирование. И какое-то время он ощущал эту радость. Но потом ему все-таки стало недоставать живописи, хотя он об этом долго не догадывался.
Мир сразу встал на место. Архитектура уже не заполняла собой всю его жизнь, и ему стало легче заниматься ею. Он уже добился успеха как архитектор, ему не было необходимости самоутверждаться, добиваясь успеха в качестве художника. И он не следил за модой и направлениями, а писал то, что ему хотелось изображать на картинах: мосты, воду, женщин и виды из окна.
2
С гамбургской галеристкой, выставившей его картины, он познакомился случайно. В самолете, выполнявшем рейс из Лейпцига в Гамбург, их места оказались рядом; она возвращалась из филиала галереи домой, а он перелетал с одной стройплощадки на другую. Он рассказал ей о своих картинах, спустя пару недель принес показать несколько работ, кое-какие и написал в результате бесед с ней и однажды был ошеломлен и обрадован, увидев свои картины выставленными у нее. Она вытащила его в Гамбург под предлогом консультаций о перестройке галереи. А приехав, он увидел, что во всех залах висят его картины и все готово к вернисажу. Он приехал в четыре, в пять появились первые посетители, в восемь были проданы первые картины. А в девять Вероника и Томас были уже так пьяны шампанским, успехом и друг другом, что, не дожидаясь окончания вернисажа, поехали к ней домой. Утром он уже знал, что нашел женщину своей мечты.
Утомленный бессонной ночью и счастливый, он ехал на поезде в Берлин и готовился к объяснению с Юттой. Разговор предстоял нелегкий. Они были женаты двенадцать лет, знавали хорошие и плохие времена, делили заботы о трех детях, пережили тяжело протекавшую беременность дочкой, вместе вели борьбу за успех в профессии, преодолели одну ее измену и две его. Ему казалось, что они срослись и она – часть его существа, а он – часть ее. Они всегда были откровенны друг с другом, и это часто выручало, ведь мир был в движении, отношения изменялись и вместе с отношениями изменялись люди. Объяснение было нелегким еще и потому, что детям предстояло пережить развод, разъезд и появление новой женщины в его жизни. Но Ютта будет корректна, а уж Вероника найдет верную линию, верный тон общения с детьми. Она просто чудо.
В Берлине творилось черт знает что. Ночью на Ансбахерштрассе, в мансарде, которую они как раз достраивали, случился пожар. И заболела дочь. И женщина, которая вела их домашнее хозяйство и присматривала за детьми, уехала на две недели к родным в Польшу. Когда вечером, в десять, Томас и Ютта сидели на кухне и ели пиццу, они были совершенно измотаны.
– Я хочу тебе кое-что сказать. – Его слова задержали ее, когда она уже встала из-за стола и собиралась идти в спальню.
– Да?
– Я познакомился с одной женщиной. В смысле, я влюбился в одну женщину.
Она посмотрела на него. Лицо ее было непроницаемым. Или просто усталым? Потом она усмехнулась и коротко поцеловала его.
– Да, мой дорогой. С последнего раза прошло уже четыре года. – Она подсчитывала. – А с предпоследнего – восемь. – На мгновение она остановилась, глядя в пол. Он не знал, хочет ли она сказать что-то еще или ждет, что он скажет что-то еще. И она сказала: – Окно у Регулы закрой, пожалуйста.
Он кивнул. У дочки все еще держалась температура. Пока он укрывал ее и какое-то время смотрел на нее, спящую, Ютта легла в постель. Ему вдруг показалось каким-то ребячеством спать в гостиной на диване, как он собирался. Он разделся и лег на свою сторону кровати. Ютта, уже полусонная, прижалась к нему.
– Она тоже брюнетка, как я?
– Да.
– Расскажи мне завтра о ней.
3
Вероника его не торопила. Она понимала, что выяснять отношения с Юттой, разводиться с ней – не время, пока Регула больна. Пока экономка и бонна в Польше. Пока у Ютты, занятой последствиями пожара и включением в работу двух новых сотрудников, просто нет времени. Пока он занят проектом моста через Гудзон. И в конце концов, у нее самой, с ее галереей в Гамбурге и двумя филиалами в Лейпциге и Брюсселе, дел выше головы, а кроме того, она не из тех женщин, которым постоянно нужно, чтобы рядом был мужчина. И разве не достаточно того, что брак Ютты и Томаса превратился в пустую оболочку, сохраняемую ради бюро и детей, в то время как свою настоящую жизнь он проживает с ней? И проводит с ней каждую свободную минуту? Он начал делить отпуск. После недели катания на лыжах с Юттой и детьми он на неделю летел из Мюнхена во Флориду, где у Вероники была квартира. Летом он совершал десятидневный велопробег с обоими сыновьями, после чего две недели пешком путешествовал с Вероникой по Пелопоннесу. Рождество, сочельник и первый день праздников он проводил дома, а все последующие дни до Нового года – в Гамбурге. Вероника в своей просторной квартире устроила ему ателье, и он рисовал. Его семья с пониманием отнеслась к тому, что он вернулся к живописи, и никто не спрашивал – куда он к ней вернулся.
Так незаметно – весна, лето, осень, зима – пролетел год. Пятнадцатого января, в годовщину вернисажа, Вероника открыла вторую выставку его картин. И на следующее утро он снова ехал на поезде в Берлин, уже не такой утомленный, как год назад, и уже не такой счастливый. Но счастлив-то он был. Хотя и не считал свою двойную жизнь правильной. Ну нельзя же так жить. Ну нельзя же так поступать с женщинами. Ну нельзя же быть таким отцом своим детям – на полставке и вечно на низком старте. А что он будет делать, если и у Вероники родится ребенок? Она ему ничего не сказала, но он заметил, что она перестала предохраняться. Он твердо решил поговорить с Юттой. Но дома все было как всегда, и он не видел причин теперь, именно теперь говорить о разводе и разъезде. Когда они вечером ужинали за круглым столом, он понял, что не хочет терять семью. Вот его сыновья, немного несобранные, но славные ребята, непосредственные и готовые помочь, дочь, его светлый ангел, и Ютта, сердечная, великодушная, деловитая и по-прежнему привлекательная – он любит их. Почему он должен от них отказаться?
В этот второй год Вероника родила дочь. Он присутствовал при родах, навещал ее, когда пускали, ждал и, заполняя время, рисовал в ее квартире, пока не смог наконец забрать ее и Клару из роддома. Он не был в Берлине две недели, и по прошествии этого времени квартира в Гамбурге стала для него домом. Его вторым домом. Но уже не было так, что в Берлине он дома, а там – живет с другой.
Все становилось напряженнее. Вероника нуждалась в нем. По отношению к нему у нее появился раздражительный, насильственно сдерживаемый тон, который его бесил; она обращалась с ним как с каким-то не совсем равнодушным, но недостаточно надежным и в конечном счете эгоистичным свидетелем происходящего, что он воспринимал как оскорбление.
– Я не знаю, как мне со всем этим справиться, – закричала она ему однажды, – и я не в состоянии еще доказывать, что со мной все легче и эстетичнее, чем с твоей женой.
Потом она заплакала:
– Со мной сейчас тяжело, я знаю. Так бы не было, если бы мы наконец были по-настоящему вместе. Я тебя никогда не торопила, а теперь – тороплю. Ради меня и ради нашей дочери. В первые годы ты ей особенно нужен. У твоих берлинских детей эти первые годы давно уже прошли.
А в берлинском доме наседала Ютта. Они не переставали спать друг с другом, а в месяцы до и после рождения Клары Томас снова был полон желания и страсти, как в прежние времена. И когда они лежали рядом, опустошенные и удовлетворенные, Ютта развивала нью-йоркский проект. Не хочет ли он сам построить мост через Гудзон? Раз в жизни самому поруководить строительством моста? И на эти два-три года строительства моста не переселиться ли им всем в Нью-Йорк? Отправить там детей в школу? Въехать в одну из тех красивых квартир рядом с парком, которые они видели в их последней поездке? Все это Ютта развивала без нажима. Но его двудомное существование ей надоело, и она вела к тому, чтобы оно закончилось. Он это понимал, и его это напрягало.
Осенью ему все это стало уже невмоготу. И он с одним другом школьных и студенческих лет сорвался в многодневный пеший поход в Вогезы. Пестрела листва, солнце еще пригревало, и земля после прошедших дождливых недель источала тяжелый пряный дух. Их маршрут пролегал по горам на старой франко-германской границе. К вечеру они находили какую-нибудь сельскую гостиницу или спускались в деревню. На второй вечер они встретили в гостинице двух девушек-студенток из Германии, одна изучала историю искусств, другая – стоматологию. На третий вечер случай свел их снова. Общение получилось веселым, шумливым, необременительным, и то, что в конце он с медичкой оказался в комнате девушек, после того как его друг увел историчку искусств в комнату, которую он и Томас сняли на двоих, – вышло само собой. Хельга была блондинкой, в ней не было ничего от той нервической тонкости, элегантности и энергии, которые были свойственны и Ютте, и Веронике, но ее щедрое тело и ее безоблачная уверенность в том, что он доставит радость ей и она – ему, были так женственны и так заманчивы, что все его напряги, заботы и решения показались ему ничтожными.
На другой день поход продолжили вчетвером. А к концу следующего дня, когда девушкам уже нужно было возвращаться домой в Кассель, выяснилось, что на зимний семестр они переезжают в Берлин. Хельга дала ему свой адрес. «Нарисуешься?» Он кивнул. И в ноябре, когда все навалилось уже невыносимо, и он уже не мог больше слышать эти предложения Ютты и упреки Вероники и терпеть сладковатый детский запах в Гамбурге и пубертатный шум сыновей в Берлине, и было слишком много работы в бюро, и оставалось слишком мало времени для ателье, и он уже с трудом все это выдерживал и уже не мог выдержать, он позвонил Хельге.
Когда уже от нее он дважды позвонил и дважды сказал, что ему срочно нужно в Лейпциг, она, смеясь, спросила:
– У тебя что, две жены?
4
Без Хельги он бы эту зиму не осилил. Она не много спрашивала и вообще говорила не много, была красивой, была податливой, радовалась ему в постели – и поездкам с ним, и возможности посидеть с ним за столом, и его подаркам. Их отношения были для него таким счастьем, что он ее избаловал. Когда он уже не мог справиться со всем, что на него наваливалось, его спасением была она.
Пока не подошло время экзаменов. Ей нужен был пациент, она обратилась к нему, и отказать в ее просьбе он не мог. Он ожидал особенно болезненных уколов, особенно мучительного сверления, плохих пломб и косых коронок – и ради нее готов был все это принять. Но на деле пришлось принять нечто другое. Не было никаких перекосов, ничего болезненного или мучительного. Напротив, каждый шаг Хельги вначале контролировал ассистент, а потом – если у ассистента были сомнения или если шаг был ответственным или трудным – и старший врач. Томасу ничего не испортили. Даже ожидание ассистента и старшего врача не было скучным. Хельга и еще одна студентка, с которой они ассистировали друг другу, разговаривали и шутили с ним, и когда Хельга наклонялась над ним, он чувствовал ее грудь у своего лица. Но длилось все это нескончаемо. Он проводил в стоматологии много часов, день за днем. Когда его вызывали к девяти, рушился весь утренний график, а если он приходил к двум, то в пять он все еще сидел там и ни на какие переговоры, стройплощадки и заседания не попадал. Ему приходилось переносить деловые встречи на вечер, брать больше работы на уик-энды, и искусно выстроенная конструкция его берлинских и гамбургских часов и дней зашаталась.
Он осознал, на что он подписался – или на что Хельга его подписала, – и хотел с полузаполненными каналами и полуустановленными пломбами и коронками пойти к своему зубному, чтобы через два часа обо всем этом забыть. Он сообщил это Хельге; реакция была холодной и яростной. Если он сейчас так ее подставит, то чтобы и духу его никогда больше у нее не было. И хотя она еще не знает, как отомстит ему за все последствия срыва ее экзамена из-за его дезертирства, но уж она придумает что-нибудь такое, чего он никогда не забудет. Нет, он не хотел срывать ее экзамен, он просто не знал, что его «дезертирство» сорвет его, и он тут же сказал, что готов продолжать участвовать в лечении. И в таком залпе тяжелой артиллерии совсем не было нужды. Но происшествие показало ему, что за манящей женственностью Хельги скрываются жесткость и решительность.
С блеском выдержав экзамен, она поделилась с ним своим проектом частной стоматологической клиники. Подготовку она начнет во время предстоящей ей ординатуры. Не хочет ли он вписаться? Поучаствовать в планировании и строительстве вместе с ней в качестве архитектора? И как негласный компаньон обеспечивать вместе с ней финансовый успех и получать навар?
– Кому нужна частная стоматологическая клиника?
– А кому нужны твои квартиры? Или твои мосты? Или твои картины? – Она смотрела на него с вызовом, словно хотела спросить: «А кому нужен ты?»
Он сперва опешил, потом рассмеялся. Какая, однако, эта Хельга воительница! Надо будет внимательно читать архитектурный и компаньонский договоры, а то ведь, пожалуй, надует.
Она увидела, что его вопрос не был какой-то принципиальной позицией, и стала терпеливо объяснять ему преимущества стоматологической клиники перед зубоврачебной практикой:
– Ты, наверное, думаешь о том, что твой врач часто давал тебе направления в клинику, а твой зубной врач еще никогда тебя в стоматологическую клинику не посылал. Но ты состаришься, можешь не сомневаться, и тогда даже если твой стоматолог все так или сяк сделает, то отдельный специалист по консервативному лечению, и другой по протезированию, и еще один по пародонтозу обработают тебя куда лучше.
Сначала «кому ты нужен», а потом «ты состаришься» – Томас подумал, что в их взаиморасчетах дающего и получающего ему причитается несколько более любезное обхождение.
Она прочла это по его лицу. И она сказала ему, как ей подфартило, что он есть в ее жизни. И как она восхищается тем, какой он крутой архитектор и художник. И какой он мужчина. И как улетно она рядом с ним чувствует себя женщиной.
Больше ей ничего говорить не пришлось.
5
