Первым вырисовался серый камень. Не камень – кабан. Занемевшие пальцы правой руки коснулись щетины и пористой шкуры, нащупали ленты мелких шрамов и тугой шар клеща.
Вода. Аптечка. Кабан обождет.
Флягу получилось снять раза с третьего. Крышку Глеб зубами открутил и приник к горлышку, считая глотки. Много нельзя. На потом надо.
Если у него есть еще это «потом».
Вокруг было темно. Вершины елей упирались в круглую бляху луны. Перемигивались звезды. Привычно гудел ветер, а земля, отдавшая скудное тепло, теперь тянула последние крохи из Глеба.
Но замерзнуть он не успеет: раньше сожрут. Странно, что до сих пор никто не явился. Повезло.
– Слышишь, сука, – прошипел Глеб дохлому кабану, ударяя кулаком в тушу, – мне повезло! Мне!
Он попытался засмеяться, но боль в ушибленных ребрах перекрыла дыхание. Выползать. Во что бы то ни стало выползать.
Рука. Нету руки. Как будто нету. Пальцами щупаешь – вот она, родимая. А не болит. Плохо. Встать надо. Уйти надо, пока не явились на запашок-то крови. Везение – оно не вечное.
– Встать, – скомандовал себе Глеб и сам же ответил: – Встаю. Сейчас. Уколюсь и встаю.
Инъекция на некоторое время вернула чувствительность, и он тут же проклял это возвращение. Глеб лежал, привыкая к огненным мурашкам, раздирающим и без того разодранные мышцы. Через вечность – секунды две, если верить инструкции – жжение сменилось холодом, и ощущение оказалось еще более мерзким. А потом левая рука снова онемела, только иначе. На ощупь она была как палка, покрытая сухой коростой свернувшейся крови. И обломки лучевой кости выглядывали из раны желтоватыми искорками.
Глеб пальцами запихал их в рану и, как сумел, залил пеной из травм-баллончика. А потом сидел и смотрел, как пена меняет цвет, отвердевая и заковывая перелом в тиски полимерного гипса. Винтовка отыскалась в кустах, бесполезная и тяжелая, но Глеб не бросил, пристроил кое-как за плечом. И рюкзак распотрошенный забрал.
Издали, поторапливая, донесся многоголосый волчий вой.
Только все равно быстро идти не получалось. Хорошо, что в принципе получалось идти. А когда-то бегал.
В тридцать пятом вот. Глебушка тогда несся, не чуя ног. Задыхался. Хватал пыльный воздух губами. Брал резкие повороты и низкие заборчики. И думал лишь о том, чтобы не упустить ублюдка.
Не упустили. Загнали в тупичок и уже там, заперев в коробке из кирпичных стен, били. Он не сопротивлялся, сразу упал, подобрался и голову руками прикрыл. И ни крика, ни стона, даже удары были глухими, точно они с напарником не дроида – мешок с песком пинали.
Надоело быстро. И Глеб отступил, а напарник все выплясывал, нанося точные злые удары. Только автомат подпрыгивал, норовя с ремня сорваться.
– Да оставь ты его, – сказал Глеб, когда напарник на секунду прервался. – Хватит.
Но напарник снял автомат и, передернув затвор, перечеркнул очередью лежавшего на земле. Тот задергался, словно кукла на веревочке, и развернулся, пытаясь подняться. Вторая очередь, под прямым углом к первой, завершила попытку.
– Ты чего?! – Глеб тогда испугался. – Мы не договаривались стрелять! А если ошибка и это не андроид?
– Не боись, нету ошибочки. Наводочка точняк.
Напарник обшарил карманы и вытащил регистрационную карту с меткой корпорации.
– Видишь. Точно, как в аптеке. Да не мандражуй, нежный ты наш. Все будет океюшки, – напарник хлопнул Глеба по плечу.
С некогда белой рубашки мертвеца смотрели черные дыры пулевых ранений. Крови вытекло немного. И Глеб ничего не сказал напарнику, когда тот принялся раскладывать тело звездой. Закончив, он расправил на груди мятый лист с пропечатанным лозунгом: «Мир для людей!» и камнем придавил.
Уходили бегом. Правда, бежали скорее потому, что положено было бегать после убийства, чем и вправду опасаясь полиции.
Там свои. Там тоже думают, что этот мир неправилен. А значит, кому-то нужно его исправить. И что насилие – лишь метод.
Остановились в старом городе, и напарник, заглянув Глебу в глаза, кивнул: мы правильно сделали, брат.
Наверное.
А что мутит – это с непривычки. Но Глеб приспособится. Он и приспособился настолько, что в следующий раз сам держал автомат. Пули ложились кучно.
Тогда Глеб ничего не знал о других способах решения проблемы. До марша несогласных и Особого постановления оставалась пара лет свободы. Закончились они с появлением Седого.
В Глебовой голове эти два события – визит и постановление – связались прочно, как цепочки ДНК на эмблеме черносотенцев.
Седой возник в третьем часу ночи, вежливо постучал и, зная, что дверь не заперта, вошел.
– Надеюсь, вы не против? – спросил он, и Глебов напарник, к тому времени изрядно набравшийся, мотнул головой. Он хотел что-то сказать, но отрыжка помешала. А Седой вдруг перетек за спину напарнику и легонько ткнул пальцем в бритый затылок.
Глаза его закатились, а изо рта поползла нитка слюны.
– Свидетели нам ни к чему, – сказал гость, укладывая тело на пол. И Глеб с тоской вспомнил про пистолет, оставшийся на кухне. Он лежал между открытой банкой консервов «Килька в томате» и кастрюлей с пригоревшими макаронами.
А еще решил, что Седой – явно СБ-шник анклавовский. И если так, то лучше вести себя аккуратненько, с СБ шуточки плохи. А Седой, опережая Глебовы мысли, сказал:
– Не стоит нервничать, я не собираюсь причинять вам вред. С этим вы вполне успешно справляетесь сами.
– Вы кто?
– Визитер. Возможно, если мы сумеем найти общий язык, ваш друг и спаситель.
Слегка за пятьдесят. Богат. И к богатству привычен. Самонадеян. Самоуверен. И насмешлив.
Из-за таких Наташка и погибла.
Еще из-за андроидов и девушки с голубыми волосами, которая предложила сделку, и Глеб согласился.
– Быть может, все-таки пригласите войти? – произнес Седой, доставая из кармана пальто трубку. – Все-таки разговаривать лучше в обстановке более подходящей для беседы.
В комнате он первым делом включил телевизор и, пролистав каналы, остановился на местном. Розовощекая ведущая в мятом свитере лениво цедила слова в камеру:
– …выражают протест и требуют суда над линчевателями и проведения независимого расследования взрывов…
За спиной ведущей растянулась жидкая цепь манифестантов. В руках некоторых виднелись плакаты: «Нет геноциду!»
– Видите, не все согласны с вами, – сказал Седой, устраиваясь в кресле. Из второго кармана он извлек кожаную коробочку с табаком и принялся неспешно набивать трубку. – Некоторым кажется, что люди и андроиды способны к мирному сосуществованию.
– Ерунда, – Глеб присел. – Они не понимают, что мы – конкуренты!
Тем временем ведущую сменил тип в зеленом пиджаке. Высокий лоб его пересекали складки, лохматые брови сходились над переносицей, а горбатый нос в очертаниях своих хранил следы переломов.
– …вопиющая бесправность андроидов позволяет так называемым линчевателям оставаться безнаказанными. Ведь даже в случае ареста на месте преступления черносотенцам вменяют в вину не убийство, а порчу имущества! Вы только подумайте! Порчу имущества! – тип потряс тощими кулачками. – И пусть черносотенцы твердят о благородстве мотивов, но это никак не компенсирует мерзости используемых ими методов! И это еще большой вопрос, кто действительно устроил взрывы в метро, и кто вывел стрелков на улицы города.
Тип был убог, но Седой слушал его с показным вниманием.
Глеба это злило, как злила и необходимость объяснять очевидные вещи:
– Андроиды более совершенны. Их число растет. А контроль над ними слабеет. И однажды они восстанут.
– Ну да, восстание машин, – неопределенно ответил Седой, прикуривая трубку. – Известный сюжет. А потом придет спаситель. И знаете, молодой человек, я допускаю мысль, что вы правы. Скорее всего, вы правы, однако нынешний мир поздно менять. Апокалипсис уже случился, и вопрос лишь в том, кто возьмется разгребать его последствия.
Седой замолчал. Он курил, дым вонял, а картинка на экране сменилась. Теперь с микрофоном стоял мускулистый мужик в камуфляжном костюме, а за спиной его ярилась толпа. Она то отползала до крайних домов, обнажая розовую плитку, то вновь устремлялась к Дому Правительства, чтобы разбиться о вал милицейских щитов. Над толпой реяли бело-красно-белые флаги, и скачущий всадник на щитах бодро сек головы механическому змею.
Перекрывая гул, звенели колокола Борисоглебской церкви. И диссонансом врезался сухой голос диктора.
– …волнения вызваны слухами об отказе Думы принять к рассмотрению проект об ограничении жизнедеятельности лиц неестественного происхождения. Данный проект, более известный как Особое постановление был разработан инициативной группой «Черных сотен» и, несмотря на радикализм, уже получил широкую поддержку населения…
– Они примут это постановление. Ева просила передать, что она сдержала слово. Вы получили всех андроидов анклава. Точнее вот-вот получите, что не существенно. Вы в расчете.
Ева? Да при чем здесь Ева?! Это люди сказали слово. Люди открыли глаза, увидели, в каком мире живут, и захотели его изменить. И ничто не в силах устоять пред волной народного гнева. И потому молчит «Формика», не пытаясь защитить свое имущество.
– Интересная точка зрения, – сказал Седой, когда Глеб закончил тираду. – Изложена весьма вдохновенно. Полагаю, вы сами верите в этом. Ну да идейная глупость ничем не хуже любой иной глупости.
Седой снял с подлокотника ожерелье напарника и, подняв, тряхнул. Шестерни зазвенели.
– Вот цена одной глупости. Сколько здесь? Десятка полтора? Итого, глупость вашего приятеля стоила «Формике» полтора десятка андроидов. Ваша – обойдется где-то в полмиллиона. К слову, а эти шестеренки как станете делить? Или сейчас на всех хватит? Вот, – Седой протянул телефон. – Вы еще успеете сделать звонок. Скажите Еве, что передумали.
Глеб оглянулся на телевизор. Толпа бушевала. Диктор говорил:
– …еще свежи воспоминания о взрывах на Витебском вокзале и в Минском метро, а списки жертв уже пополнены «дикими стрелка?ми». Активная пропаганда реакционеров «Черной сотни» при молчаливой поддержке правящих кругов привела к доминированию в обществе взглядов резко…
Седой ждал. В одной руке трубка, во второй – аппарат. На шее, поверх бледно-голубого галстука, ожерелье из шестеренок. Надо будет сказать напарнику, что идея-то про шестереночки беспонтовая.
А ведь и вправду все еще можно остановить, но… разве Глеб причастен к происходящему?
Причастен. Он заключил сделку с Евой и Ева сдержала слово. Все правильно.
– Я вас не понимаю, – сказал Глеб. – Я к этому никаким боком. Люди сами…
– Конечно, сами, – согласился Седой, убирая телефон. – Главное, и дальше держитесь этой версии. Во всяком случае «Формика» поступит именно так.
Ставя точку на теме, Глеб спросил:
– Вы здесь только за этим? Ну, чтобы я позвонил?
– Нет. Но подумал, что у вас может возникнуть желание сделать звонок, – Седой провел пальцем по шестеренкам, пересчитывая. – Хотя даже он ничего не изменит. Мир продержится недолго. Рано или поздно американская зараза доберется и до нас. Подавляющее большинство тех, кто орут, призывая уничтожить андроидов, сами будут уничтожены. Но у вас есть шанс спастись. Если согласитесь принять участие в проекте.
– И что за проект?
Глеб не собирался соглашаться. Он слышал про Америку, но Америка была далеко.
– Сеть автономных поселений с высоким уровнем защиты. Теоретический резерв.
– Чего?
– Людей. Понимаете, молодой человек, любой Апокалипсис заканчивается одинаково: на смену старому миру приходит новый. Однако и его придется кем-то заселять. И лучше заранее подготовить… рассаду.
Седой позволил себе улыбнуться, но Глебу не было смешно. Он вдруг понял, что все это серьезно и куда серьезнее, чем происходящее на площади и вообще в Анклаве.
– И почему я?
– Лотерея, – ответил Седой. – Просто повезло.
Лежа в землянке в обнимку с винтовкой, Глеб думал о везении и о том, хватит ли его на возвращение в поселок. Знобило. Зудела под повязкой рука.
Оживали воспоминания.
Тогда Седой пропал на пару лет, и Глеб уже начал думать, что примерещился ему тот разговор. И только мир, медленно сходивший с ума, не позволял окончательно поверить в собственное Глеба безумие.
А потом, когда паника вплотную подобралась к городу, Глебу пришло письмо. Белый конверт с логотипом «Формики» и типовой бланк-приказ явиться на пункт сбора. Глеб и явился.
Пешком шел. Наверное, единственный, кто направлялся к центру, а не от центра. Витебск бился в агонии. Кипели яростью пробки и гудели машины машины. Витрины щерились недовыбитыми стеклянными зубами. Спешили люди, волокли мешки и чемоданы. А одна тетка в ситцевом платье и бигудях толкала садовую тачку, доверху груженую пакетами с крупой. За теткой поспешал тощий мужичонка с сумкой-тележкой в одной руке и газетой в другой. Мимо Глеба он прошел на полусогнутых и газетой же заслонившись. Из разбитого окна неслась музыка, а на проспекте Фрунзе горел пятиэтажный дом. Пламя деловито облизывала стены, сквозь разломы в крыше выкатывались клубы едкого дыма. Они сползали на асфальт и зависали над землей бурым душным покрывалом. А люди слишком спешили, чтобы обходить ядовитое облако. Они ныряли, зажимая носы и закрывая рты носовыми платками.
Площадь Победы, зажатая меж двумя мертвыми артериями транспортных магистралей, встретила гулом и вонью задымленного, издыхающего города. А вот фонтаны работали. Струи воды выплетали узоры, мигала подсветка, и безумный старик в черном фраке играл на скрипке.
Хорошо играл.
Рядом стояла девушка в подвенечном платье. Слушала. И пилила вены. Смычок-скальпель. Скальпель-смычок. Синхронное скольжение и розовая вода в каменных чашах.
Эхо донесло грохот взрыва, и Глеб побежал. Он боялся опоздать и навсегда остаться в этом безумии. К ограде, опоясывавшей здание «Формики», пришел взмыленный. На КПП, пока солдатик в мятом хэбэ проверял документы, Глеб пытался отдышаться, из последних сил сдерживая кашель.
Нельзя кашлять. Оставят. Зачем им больные, когда есть целый город здоровых? Любого возьми, пообещай жизнь и он побежит…
Солдатик вернул карту, выдал бэйдж и велел идти по линии. Глеб пошел и вышел на взлетное поле, где дожидались своего часа два десятка тяжелых МИ-46ТС. К ним протянулась вереница машин. Муравьями сновали погрузчики. А круглолицый капрал распределял людей по машинам.
Везучих набралось с сотню. Только везению своему до конца не поверили. И Глеб тоже не верил, даже когда забрался в машину.
А суета как-то сразу и вдруг оборвалась.
Человечек в белой рубашке взмахнул флажками и, придерживая кепку рукой, побежал. По сигналу вертолеты загудели. Винты раскручивались медленно и, набрав обороты, разодрали сгустившийся воздух. Клонилась к земле сизая трава, летел к горизонту одуванчиковый пух. Глеб сидел на ящиках и обеими руками цеплялся за ремни. Когда туша машины вздрогнула и оторвалась от земли, Глеб все-таки раскашлялся. И соседка – женщина неопределенного возраста, с марлевой повязкой на лице – отодвинулась.
Вертолеты же выстроились журавлиным косяком и легли на курс. Глеб прилип к иллюминатору. Земля, расчерченная зелеными и желтыми квадратами, была опутана паутиной дорог и продавлена тысячетонными тушами городов. А потом все вдруг исчезло, растворившись в мути облаков. И появилось вновь лишь через пару часов, когда вертолеты пошли на снижение.
Бурое одеяло болот приближалось. И вот оно уже не бурое. Лиловое. Белое. Темно-зеленое в полосах ельников. Синими осколками стекла – озера. И черными пятнами – гари.
Садились на месте старых торфоразработок. Тяжелые машины увязали в земле, как стрекозы в меду, и возмущенно скрежетали, до последнего не желая глушить моторы. Вал воздуха сдувал серую пыль и комки мха, заставлял пригибаться к земле.
Люди выгрузились. Не все – десятка два. Вертолеты поднялись в воздух, и с небес вместо дождя долго сыпалась сухая земляная крошка.
