Вбежавшие на шум и выстрелы охранники пожирали глазами просторную горницу в поисках врага, готовые расстрелять любого, кто проявит неповиновение. В это время врач уже выволок из-за занавески перепуганного и слегка контуженного разорвавшимися возле его головы одиннадцатимиллиметровыми пулями Лёньку. Мальчишка ошалело взвыл и, вырвавшись от растерявшегося немца, нырнул под стол в дальний угол горницы.
– Это всего лишь мальчишка! Отто! Герман! Прекратите стрельбу! Что случилось? В чем дело? Посмотрите на меня! – Врач пытался докричаться до эсэсовца, пребывавшего в странном состоянии.
Тот как будто находился в сильнейшей стадии опьянения или наркотического дурмана. Расширенные до предела зрачки не реагировали на манипуляции врача, который уже бросил мальчика, понимая, что тот не опасен для шестерых вооруженных мужчин, и пытался привести в чувство впавшего в ступор здоровяка Отто. Он усадил его на лавку, предварительно отобрав пистолет у Германа, который выглядел ничуть не лучше. Но по причине не столь могучего телосложения и роста тот просто рухнул на пол и бился в конвульсиях. Доктор оставил Отто и разжимал стиснутые зубы шарфюрера.
– Что смотрите, болваны?! – заорал он на опешивших часовых, замерших на пороге и не понимавших, кого хватать и убивать. – Воды! Дайте воды.
Охранники наперегонки подхватили ведро, стоявшее в сенях, и подтащили к врачу. Он стал поливать лицо шарфюрера, черпая пригоршней холодную прозрачную колодезную жидкость.
В этот же момент остальные гости, включая прекратившего музицировать ефрейтора Генриха, повалились кто под стол, кто на стол, а сам музыкант осел, как сбитый острой косой стебелек василька, на пол подле печи. Полковой лекарь метался от одного к другому внезапно отключившемуся гостю, резко и кратко отдавая указания растерянным часовым. Наконец удалось уложить всех пятерых в ряд и убедиться, что языки не завалились, дыхание восстановилось и жизни на первый взгляд ничто не угрожает. Доктор оттер пот со лба, крупными каплями стекавшего по его напряженному лицу, и уже спокойно, но также жестко скомандовал:
– Часовой! Обыскать дом и всех арестовать.
– Прошу прощения, герр майор, всех? И господ офицеров тоже?
– Du bist ein Idiot![37 - Ты идиот! (нем.)] – устало выдохнул врач. – Всех, кого обнаружите в доме посторонних. Наших не трогать! Теперь ясно?
– Jawohl![38 - Так точно! (нем.)]– вытянулись солдаты и через минуту волокли сидевшую до этого на печке Акулину. Лёнька так и продолжал прятаться под столом.
– Aufstehen! Schmutziges russisches Schwein![39 - Встать! Грязная русская свинья! (нем.)] – скомандовал врач и железной хваткой вцепился в горло женщины: – Was hast du meinen Freunden gegeben? Sprich sofort![40 - Что ты дала моим друзьям? Говори немедленно! (нем.)]
Акулина не понимала по-немецки и вообще слабо соображала, что же произошло сейчас на их с Лёнькой глазах. Она была напугана, контужена и дезориентирована.
На шум, стрельбу и крики уже собирались со всех сторон немцы. Первыми по тревоге примчались каратели комендантского взвода. С ними вместе пришел взъерошенный Георг Берг. Его привел адъютант шарфюрера, днем распоряжавшийся по поводу приготовления стола для господ офицеров и фактически, не желая того, спасший Акулину и Лёньку от расправы наглых мадьяр. Он тут же принял на себя функцию переводчика. Староста Яков Бубнов с вечера уехал в свое село, а кроме него больше никто и не мог объясниться с немцами и помочь с переводом.
– Что здесь произошло? – обратился Берг к Акулине.
Та лишь растерянно пожимала плечами и мотала головой. В ушах не проходил звон, а объяснить, что же случилось, она не могла, так как и не видела толком, почему эти германцы попадали как подкошенные. Ее саму трясло от всего, что произошло, и еще больше от того, что она боялась представить себе последствия такого чрезвычайного происшествия.
– Вы ей переведите, что она должна ответить за то, что отравила наших офицеров. За такие недружественные действия ей грозит полевой суд и расстрел. Завтра же ее дело рассмотрит господин комендант и она будет казнена. Прилюдно. Показательно.
Георгий Берг все обстоятельно перевел. Акулина закрыла лицо руками и молчала. У нее не было ответов на эти страшные и непонятные вопросы.
И тут из-под стола вынырнул Лёнька:
– Дяденька! Дяденька, скажите, что мамка не виновата! Это не она, не она…
– Не она? – эхом вопросил Берг и перевел речь мальчишки.
– Не она? – также повторил доктор фон Денгоф. – А кто же? Кто?!! Я тебя спрашиваю, русская скотина! – вдруг заорал спокойный до этого врач. Видимо, накопившаяся злость вырвалась наружу.
Лёнька задрожал, и по его щекам предательски потекли слезы. Он собрал все свои силы и выдавил:
– Вон того в очках круглых спросите. – Мальчик кивнул на адъютанта и закричал сквозь всхлип: – Он днем приходил и видел тех, которые в суп что-то подмешали. Спросите его, спросите!
Врач внимательно выслушал перевод и задумчиво ткнул длинным холеным пальцем в адъютанта:
– Ты! Рассказывай, что тут было днем?
Растерянный адъютант пересказал как мог и насколько помнил все, что происходило во время готовки супа из петуха, опустив на всякий случай инцидент с попыткой насилия над хозяйкой. Он подтвердил несколько раз в ответ на заданный неоднократно вопрос, что лично видел, как мадьярский капрал что-то всыпал в котел (он не знал, как правильно называется чугунок) с варевом и вроде бы потом высказывал свое явное недовольство от того, что им не дают забрать этот суп.
Доктор подошел к столу и внимательно исследовал содержимое мисок, оставшееся несъеденным. Выловил кусочек куриного мяса и, взяв двумя пальцами, принюхался. Затем поморщился и бросил кусок обратно, обдав брызгами стол.
Он почесывал переносицу и напряженно раздумывал, размышляя вслух:
– Отравились все, кто ел этот суп. Значит, именно в нем дело. Этот не шнапс, не коньяк. Я не ел суп, но пил и не почувствовал никакого недомогания. А мои друзья чуть не погибли. Вопрос: кто и что сюда подмешал?
Врач присел на лавку и задумчиво потер виски. Все молчали и ждали его решения. Сейчас он был старшим по званию и фактически главным криминалистом в сложившейся ситуации. Из задумчивого состояния его вывел очнувшийся Генрих Лейбнер:
– Доктор, что произошло?
– Генрих! Как я рад, что ты жив, мой мальчик! Все в порядке. Присядь. Надо сделать промывание желудка и лечь спать.
Он кивнул солдатам:
– Помогите господину ефрейтору.
Те тут же подбежали и подхватив его с двух сторон, вывели на крыльцо. Оттуда донеслись вполне понятные каждому звуки, которые раздаются, когда человека выворачивает наизнанку рвущаяся наружу из желудка и пищевода недавно потребленная пища, не согласная с предназначенным ей естественным путем пищеварения и восстающая против этого порядка.
Врач решительно встал и скомандовал:
– Итак, всех пострадавших офицеров аккуратно проводить или перенести по домам согласно распределению. Эту бабу и ее сынка под арест в сарай. Пусть два часовых посменно их охраняют. Утром решим, что с ними делать. Немедленно отправьте двух бойцов комендантского взвода на поиски тех самых мадьяр, что ошивались здесь днем. Доставить живыми и невредимыми к коменданту для допроса.
Акулину и Лёньку вытолкали из дома и под грозные окрики, подкрепляемые тычками острого и холодного, как ледяные сосульки, ствола винтовки, впихнули в мрачную тишину сарая. Дверь захлопнулась. Было слышно, как, ворча и переругиваясь, охранники подпирают ее досками и палками. Только сейчас Лёнька почувствовал себя в безопасности. Этот сарай для него был родным, и он знал все его секреты. Уже в который раз им повезло в этот день. Они остались живы. И это было главной наградой за все пройденные унижения и мучения. К тому же Лёнька обзавелся трофеем. Ничего не говоря и не показывая матери, он тихонько прокрался в дальний угол сарая и между бревен схоронил прихваченную по дороге из дома губную гармонику, которую потерявший сознание музыкант выронил, падая на пол.
«А не будет мамкин суп из нашего Петьки жрать, гад!» – подумал мальчишка и заснул, положив голову на колени матери. Сегодня он вышел победителем в неравной схватке с напавшими на них с мамкой мадьярами, гуляющими и стреляющими в них немцами, злобным полковым врачом и со своей незадачливой судьбой, которая готовила все новые ловушки для него и матери. Более того, он захватил отличный дорогой трофей, который, возможно, еще не раз пригодится в жизни.
Глава пятая
Палач
«Наши задачи в России: разбить вооруженные силы, уничтожить государство… Речь идет о борьбе на уничтожение. Война будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость является благом на будущее. Командиры должны пойти на жертвы и преодолеть свои колебания…»
Адольф Гитлер, из выступления на совещании 30.03.1941 г.[41 - Из дневника Франца Гальдера (нем. (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D0%B5%D0%BC%D0%B5%D1%86%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D1%8F%D0%B7%D1%8B%D0%BA) Franz Halder), начальника Генерального штаба сухопутных войск (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D0%B5%D1%80%D1%85%D0%BE%D0%B2%D0%BD%D0%BE%D0%B5_%D0%BA%D0%BE%D0%BC%D0%B0%D0%BD%D0%B4%D0%BE%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B5_%D1%81%D1%83%D1%85%D0%BE%D0%BF%D1%83%D1%82%D0%BD%D1%8B%D1%85_%D0%B2%D0%BE%D0%B9%D1%81%D0%BA_(%D0%B2%D0%B5%D1%80%D0%BC%D0%B0%D1%85%D1%82)) вермахта (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D0%B5%D1%80%D0%BC%D0%B0%D1%85%D1%82) в 1938 (https://ru.wikipedia.org/wiki/1938)—1942 гг (https://ru.wikipedia.org/wiki/1942_%D0%B3%D0%BE%D0%B4). 30.03.1941 г.]
Едва первый яркий луч утреннего солнца, пробившись сквозь щель между бревенчатой притолокой и низкой дверью, упал на лицо Лёньки, он вздрогнул и открыл глаза. Вчерашние события показались ему кошмарным сном, навеянным духотой, жарой и урчащим пустым желудком. Он поднял голову и увидел мамку, сидящую подле него и задумчиво, не моргая глядящую на закрытую дверь. Разглядев мать, парень понял, что скандал, случившийся накануне вечером, происходил на самом деле, что и стало причиной их временного ареста. И хотя их пока не расстреляли, вероятность такого исхода «рассмотрения» их с матерью дела была более чем реальной.
– Мам! А мам? – прошептал Лёнька.
– Что тебе? – глухо и отрешенно отозвалась мать.
– Давай сбежим?
– Куда ты сбежишь-то? – обреченно вздохнула Акулина.
– Ну к тетке Натахе. Я вчера был у них. Так там спокойно. Немцы прошли через деревню и не остались, – резонно заметил паренек.
– Ну а далее-то что? Там не спрячешься. У них детей полон дом. Места мало. Нас с тобой не спрячут. Раньше надо было думать о побеге-то. Сиди уже тихо. Может, забудут про нас, – безо всякой надежды и веры мрачно резюмировала арестованная женщина.
* * *
Но о том, что их никто не собирался забывать, стало ясно уже через десять минут, когда, несмотря на ранний час, дверь вдруг заскрипела и отворилась. На пороге стояли два конвойных и офицер в грозной и пугающей эсэсовской форме с ощерившимися черепами в петлицах. Позади маячила фигура старосты-председателя-предателя Якова Бубнова. Видимо, его тоже подняли ни свет ни заря и привезли в Холмишки. «Неужто по нашу душу?» – подумала Акулина. Такое усиленно внимательное отношение к ней с сыном не сулило ничего доброго. Да и что можно было ждать от этих врагов, уничтожающих петухов, скотину, людей, дома, города, страны. Тот же Яков Ефимыч, пока не стал старостой, а еще был председателем колхоза, привозил из города после какого-то совещания или схода партийного рассказ о том, как чуть не всю Европу эти фашисты уже завоевали. Правда, говорил так убедительно, что нашу страну они не тронут, так как есть, мол, у нас с ними акт какой-то о ненападении друг на друга. Ну и мы-то на них и не нападали. А вот почему они теперь хозяйничают у нас дома и никто их не остановит и не погонит прочь, Ефимыч теперь уже не объяснял, а, наоборот, прислуживал им. Никак не укладывался в голове и сознании такой вот переворот людей в природе. Был бы жив ее защитник, мудрый и рассудительный Павел Степанович, он бы нашел правильный ответ и объяснил бы ей, неграмотной темной бабе, что же это в мире происходит и чем это кончится…
Взявшись за руки, они с Лёнькой вышли под конвоем и, подталкиваемые в спину и бока стволами винтовок, дошли до крыльца дома. Возле него стояла вынесенная из хаты большая лавка, на которой восседали комендант, врач, агитатор Берг и обершарфюрер СС Вильгельм Хайнзе. Последний был неестественно бледен и тер виски руками, затянутыми в кожаные перчатки.
– Господин Берг, переводите! Вот и наши злоумышленники, – хищно оглядев приведенных мать с сыном, начал комендант Алоис Хоффман.
Он прибыл рано утром в деревню, чтобы до завтрака принять решение по факту вчерашнего отравления пятерых немецких офицеров во время ужина. По докладу полкового врача майора Германа фон Денгоффа выходило, что хотя тетка, бесконтрольно готовившая ужин, и была главной подозреваемой, в процесс приготовления вмешались неизвестно откуда взявшиеся мадьяры. Допрошенный фельдфебель – адъютант обершарфюрера Хейнзе – также показал, что мадьярский капрал и ефрейтор не только пытались что-то сделать с едой, предназначавшейся господам офицерам, но и избили эту русскую бабу и ее сына.
Ко всему прочему, розыски этих венгерских прохиндеев не дали никакого результата. Они исчезли, словно в воду канули. Что на самом деле было сущей правдой, так как по дороге в соседнее село после неудачной попытки захвата куриного супа и нападения на тетку, его варившую, оба мадьяра попытались получить реванш, но, как видно, тот день был совсем не их…
На хуторе, где жили женщины семьи кузнеца Воронова, ушедшего на фронт, во время попытки изъять козу и изнасиловать старшую дочь оба искателя приключений получили по очереди кузнецовской кувалдой травмы, не совместимые с жизнью, и под покровом короткой июльской ночной темноты их трупы были вывезены в лес, на озеро Бездон. Там они и нашли свой последний приют. По иронии судьбы оба венгра родились и прожили большую часть жизни на прекрасном венгерском озере Балатон, а упокоились на дне русского со схожим названием.
По этой причине поиски, организованные с восходом солнца, не дали результатов. Дезертирство из венгерской королевской армии не было новостью и редкостью, однако оно происходило чаще всего во время нахождения войск в Европе, где офицеры и солдаты могли загулять с легкомысленными девицами из французских варьете и кабаре, напрочь позабыв о присяге и долге. Бежать же из армии в дикой России за тысячи километров от дома и ближайшего увеселительного заведения было странным безрассудством.
За неимением точных сведений о местонахождении прикомандированных мадьярских союзников приходилось принимать версию, высказанную ранее и подтвержденную свидетелями. Был большой соблазн свалить их исчезновение на подозреваемую тетку, но эта версия не выдерживала критики. Комендант уже решил, что за исчезновение мадьяр поплатятся жители соседнего села, в котором их и видели последний раз и где они были расквартированы. Тетку же с сыном после недолгого допроса было решено выпороть прилюдно и выгнать из дома. Место происшествия должно быть конфисковано, как и все имущество столь негостеприимных хозяев.
Допросив коротко через переводчика Берга тетку и ее сынка, комендант решил пощадить едва державшегося на ногах после отравления обершарфюрера Вильгельма Хайнзе и быстро вынес вердикт о форме и размере наказания. Несмотря на полное отсутствие доказательств умышленного отравления немецких солдат, Акулину признали виновной в «преступной невнимательности и халатном отношении, а также в необеспечении безопасности при приготовлении пищи для офицеров вермахта», за что назначили двенадцать ударов плетью, с учетом «отсутствия ранее сделанных каких-либо замечаний и привлечения к ответственности за действия против оккупационных властей». Про мальчишку комендант и вовсе позабыл, стараясь поскорее закончить процесс и экзекуцию, чтобы вернуться к своему кофе.
* * *
Перед согнанными к бывшему дому Акулины деревенскими жителями был прочитан краткий приговор и сделано общее внушение, что впредь за любое посягательство на жизнь и здоровье военнослужащих армии великого фюрера их ждет казнь. Наступила пора экзекуции… Как ни странно, но выпороть беззащитную женщину никто не вызвался. Даже новоиспеченные полицаи Горелый с Троценко отказались и теперь лишь морщились и сплевывали сквозь стиснутые зубы, поочередно прикуривая одну за другой немецкие сигаретки «Экштайн № 5»[42 - Сигареты Eckstein № 5 – одна из самых популярных марок сигарет в вермахте. Упаковывались в картонные пачки зеленого цвета по 12 шт. Производитель – Eckstein-Halpaus, Dresden. Круглого типа, плотные. Стоимость сигарет – 3
/
рейхспфеннига. Входили в «табачный паек» солдат вермахта. На оккупированных территориях ими также снабжали пособников, служивших немецким властям.], доставая их из плоской зеленой пачки. После минутной паузы протянутую «судьей» плетку, найденную при обыске в доме обвиняемой на самом видном месте – на стене возле входной двери, подхватил единственной рукой староста Бубнов. Он подошел к Акулине, лежавшей ниц на лавке, вынесенной с кухни, на которой еще накануне вечером пировали и резвились гости ефрейтора Лейбнера, так неудачно закончившие свою пирушку. Он наклонился к ней, делая вид, что крепче затягивает веревки, а в действительности лишь для того, чтобы шепнуть:
– Слышь, Акулька, я буду по бокам бить, а ты кричи громче, чтоб кровь их германская у них стыла. Иначе твоя польется рекой. Поняла?! Не терпи, дура, ори что есть мочи. Чисто как разродиться не могёшь! Ну, с Богом!
Он встал, оглядел столпившихся вокруг перепуганных людей и с силой размахнулся…
С пронзительным свистом, рассекающая воздух, словно пущенная невидимым лучником стрела, плетеная косица орудия расправы взлетела к солнцу и опустилась на цветастую рубаху женщины. Она не плакала, потому что очень давно этого не делала, да и раньше это с ней случалось чрезвычайно редко. Не кричала, ведь привыкла так поступать, только ругаясь на сына или гоняя домашнюю скотину. Не просила, так как не знала о чем и кого. Не умоляла о пощаде и прощении из-за чувства вины, но не перед немцами, а перед сыном, который спас ее от мадьяров-насильников и едва не попал под пули взбешенных немцев. Вопреки наставлениям бывшего председателя, а ныне пособника оккупантов старосты Ефимыча, она так и не проронила ни звука.
Обершарфюрер Хайнзе не смог дождаться конца порки и, пошатываясь, отошел за угол дома, где уже, наверное, в сотый раз опорожнил и без того пустой желудок. Его мутило, тошнило и качало из стороны в сторону от духоты, отравления и острого стойкого запаха пота от давно не мытого мужицкого тела старосты, который, едва справляясь с плетью, обрушивал и обрушивал ее на провинившуюся женщину. Усердие и сила ударов, наносимых Бубновым, была заметна всем наблюдавшим, однако от их внимания ускользал тот важный момент, когда он чуть подавался вперед вслед за опускающейся на своем излете плетеной части орудия наказания и основной удар наносил ее толстой частью, ближе к древку и месту их соединения. Таким образом, угрожающе свистящая ее тонкая часть, завершая свой хищный полет, опускалась на лавку и землю, взбивая столбы пыли, которая еще лучше маскировала хитрые маневры палача и безопасность его жертвы.
– Десять, одиннадцать, двенадцать, – тихо вздыхала толпа, ахая от каждого визгливого взлета и стремительной атаки плети добровольца-палача…
Всю сцену унижения, осуждения и наказания матери Лёнька видел издалека. Его не пустили к маме, а держала тетка Фроська, уже испытавшая на себе всю беспощадность и жестокость внимания «новых властей», как немцев, выгнавших ее из дома, так и полицаев, обокравших ее и разбивших ей лицо. Она крепко обхватила мальчишку и старалась закрыть ему глаза своими морщинистыми натруженными руками, которые пахли въевшимся навозом и молоком. Сквозь тоненькие щелки меж пальцев старушки он видел только взмахи, как ему показалось, непомерно длинной и сильной руки инвалида Бубнова.
«Убью его, гада! Убью сам!» – звучало в голове мальчишки в такт взмывавшей вверх и падающей на спину матери плети. Его маленькая аккуратная одностволка двадцать восьмого калибра, когда-то подаренная отцом, и патроны к ней были надежно припрятаны между стропилами и досками крыши их сарая. Нужно было лишь добраться до него, зарядить оружие и дождаться темноты… Это было не сложнее, чем всю ночь выслеживать лисицу, повадившуюся воровать кур и цыплят. Теперь такой лисой, а точнее лисом, ему представлялся однорукий предатель Бубнов, расправлявшийся с его родной мамой на глазах у всей деревни. Прощения за это унижение и истязания быть не может. Приговор Лёнька вынес окончательный и теперь обдумывал, как половчее привести его в исполнение, а подспудно припоминал свою засаду на куриного вора – рыжего лиса…
Он вспомнил, как уже на вторую ночь его терпеливость и скрытность была сполна вознаграждена. Здоровенный рыжий ворюга лис, чья шкура позже была аккуратно снята и выделана по отцовскому рецепту, стал отличным разменом на две новеньких отбитые и наточенные косы да казацкую плеть, которой сейчас и пороли его маму Акулину… Получалось, что орудие казни он сам, Лёнька, и принес в дом. От этих воспоминаний у мальчишки брызнули слезы, намочив руку тетки Фроськи. Она крепче прижала его к себе и тоже заплакала. От беспомощности, обиды и безысходности. Она, прожившая долгую трудную жизнь, потеряв всю семью, отчетливо понимала, что их страдания только начинаются.
Глава шестая
Пчелы
Там, где стоял финский эсэсовец, враг всегда терпел поражение.
Генрих Гиммлер[43 - Pipes Jason.Finnish Volunteers in the Wehrmacht in WWII (http://www.feldgrau.com/articles.php?ID=19). Retrieved May 31, 2005.]
Середина лета – главная и поистине жаркая пора в жизни наиболее трудолюбивых созданий природы – обыкновенных пчел. Наполненные неповторимыми пьянящими ароматами цветущие луговые просторы с первым лучом зари призывают отряды крылатых тружеников к сбору самого легкого и душистого цветочного нектара, который стараниями проворных мохнатых кулинаров превращается в необыкновенно загадочный и столь же вкусный сладчайший и нежнейший янтарно-прозрачный мед.
До самого захода солнца без перерывов и обедов эти мудрые насекомые, преодолевая десятки километров, переносят и заливают в восковые ячейки драгоценные капельки райского нектара. Выстроенные в строго размеченные невидимым геометром шестиугольные ряды восковых сот слезинки этого прекрасного продукта ждут своего часа, когда, выложенные по кругу в дубовой бочке, они отдадут все свое нежное содержимое людям, чтобы те взамен весь год заботились о бескорыстных производителях, оберегали их от жестоких морозов, промозглых дождей, непрошеных гостей, незваных вторжений и смертельных пчелиных хворей. Дружба человека и пчелы зародилась с появлением первых людей на земле и продолжается вот уже многие тысячи лет.
Лёнькин отец Павел Степанович очень любил и уважал пчел. Во дворе и на огороде всегда стояли ульи, в которых весело и деловито жужжали большие и крепкие пчелиные семьи. Иногда он сам грузил пчелиные домики на телегу и увозил далеко в лес, выставляя там на девственных цветочных полянах. От этого мед, собранный в лесных угодьях деда Павлика, был особо душистым и целебным.
После внезапной смерти отца все заботы о пчелиных семьях легли на Лёньку. Он понимал серьезную ответственность за жизнь и здоровье этих маленьких работников и старался четко выполнять все процедуры, которым научил его при жизни батя. Последний год жизни отца был дождливым и малосолнечным, и он не успел разделить пчелиные семьи. В результате в наследство сыну осталось всего шесть рабочих семей. Парнишка в свои девять лет прекрасно обходился с беспокойным жужжащим хозяйством и уверенно выполнял все завещанные отцом необходимые действия. А пчелы словно чувствовали внимание маленького человека, его заботу и старались наполнить как можно полнее медом горшки, банки и бочонки, чтобы кормить, поить, лечить своих хозяев.
Мед был не только вкуснейшим и сытным лакомством – одного стакана воды с двумя ложками этого удивительного продукта, проглоченного с утра, вполне хватало Лёньке до вечера, – но и лучшей и легко конвертируемой натуральной ценностью. За литровую банку можно было выменять мешочек муки или десяток яиц. За бочонок в двадцать литров – козленка, ягненка, поросенка, а то и воз дров либо сена. По всем этим причинам и соображениям за пчелами тщательно ухаживали, их бережно сохраняли и внимательно заботились о них.
* * *
Немцы стояли в деревне уже неделю. Передовые части уходили все дальше в глубь страны навстречу столице и ее стойким защитникам, а им на смену приходили странные и очень пестрые команды, состоявшие из финнов, мадьяр, хорватов и даже румын. У жителей деревушки появилось новое развлечение – угадывать звания, рода войск и национальную принадлежность вновь прибывающих оккупантов. Недавно Лёнька и его мама «познакомились» с мадьярами – карателями Королевской венгерской армии. Из-за их внезапного исчезновения были подняты по тревоге все дежурные части недавно расквартированных по соседним деревням и селам оккупационных частей. Найти их так и не смогли, потому что к тому моменту они уже лежали глубоко под темной мутной поверхностью загадочного Бездона в обнимку с мельничными жерновами, куда их отправили кузнецовские бабы, умевшие постоять за себя и свою семью. Сам кузнец Лаврен с первых дней войны ушел на фронт, а сейчас и всем его женщинам с детишками пришлось спешно собраться и через лес, болото вокруг Бездона пробираться в соседний район к родственникам. Подальше от греха и расспросов по поводу зашедших к ним в дом и внезапно исчезнувших мадьяр. Недолгие поиски и допросы привели карателей к их опустевшему дому, который и был без промедления предан огню. На том следопыты и успокоились. О мадьярах никто не жалел, а исчезновение целой деревенской семьи и сожжение их жилья ставили точку в расследовании.
Сегодня же на улице появились чудные зеленые танкетки с надписями NordOst-SS[44 - Батальон СС «Нордост» был сформирован по приказу Г. Гиммлера в мае 1941 г. из финских офицеров и солдат. К участию допускались только мужчины с чистой «арийской» родословной в возрасте от 17 до 23 лет, ростом не ниже 170 см. Части батальона принимали участие в различных военных операциях начала войны вместе с танкистами дивизии СС «Викинг», а также воевали в составе группы армий «Юг».], из которых высыпали высокие, худые, как на подбор, и все как один светловолосые парни. Трое из них сразу же направились к уличному общественному колодцу и, зачерпнув ведро холодной воды, принялись весело плескаться. Еще двое зашли во двор Акулининого хозяйства. Сорвав с грядки по колючему и сочному огурцу, они громко захрустели, остановившись подле улья с пчелами.
Занявшие Лёнькин дом немцы с утра пораньше выехали по какому-то заданию в райцентр и, по расчетам, должны были вернуться лишь к вечеру. Поэтому сын с матерью сегодня могли заняться своими делами и не дрожать от постоянного страха быть расстрелянными или избитыми. Входить в дом после публичного суда и порки матери им было строго воспрещено под страхом расстрела, но жизнь в сарае постепенно налаживалась, хотя никак не могла бы считаться вполне человеческой. Однако в сравнении с теткой Фроськой, избитой и изгнанной из своей просторной хаты, Акулине с сыном, можно сказать, даже повезло. Сарай был крепкий, а огород по-прежнему оставался в их ведении, потому что немцев не привлекали ни грядки, ни ягодные кусты, ни даже пчелы. Тем более что по личному указанию обершарфюрера Хайзе Лёньке приходилось каждый вечер исполнять штрафную обязанность – после захода солнца, когда пчелы укладывались на ночлег, аккуратно доставать рамку, полную меда, и относить фашисту к его чаепитию. Мальчишка очень переживал, что эти ненасытные оккупанты, готовые сожрать не только их кур, поросят и корову, покушались на беззащитных пчел. Хотя, как показали дальнейшие события, не таких уж и беззащитных.
Увлеченные плановой работой, усердные насекомые не обращали внимания на пришельцев до тех пор, пока один из них нахально не сдвинул крышку их пчелиного дома и не потянул рамку с сотами вверх. Он совершил непростительную ошибку, вторгаясь на неизвестную ему строго охраняемую пчелиную территорию. И тут же поплатился за свои невежество и наглость. Передовой отряд рабочих пчел стремительно бросился на защиту своих владений, и уже через мгновение как минимум три жала были всажены в худосочное тело агрессора.
– Mit? sin? teet?! Kimppuuni hy?k?ttiin![45 - Что вы делаете? На меня напали! (фин.)] – закричал финский солдат, ужаленный пчелами. Он попытался отмахнуться от продолжавших атаковать насекомых, но лишь разозлил их и привлек внимание остальных членов дружного пчелиного хозяйства.
Увидав, как их товарищ нелепо размахивает руками и кричит о каком-то нападении, остальные солдаты сперва бросились к нему на помощь, восприняв призывы серьезно, но, разглядев атакующих его «врагов», страшно развеселились и стали его подбадривать дружными воплями:
– Luovuta![46 - Отступай! (фин.)]
– Hy?k?tk??![47 - Атакуй! (фин.)]
– Sivusta![48 - Заходи с фланга! (фин.)]
Эти веселые белобрысые парни делали все очень синхронно. Когда они кричали на своем чудном и ни на что не похожем «булькающем» языке, получалось так складно, слово они пели песенку или выкрикивали по очереди детскую считалочку. Потом они засмеялись вместе, как спетый академический хор, и одновременно захлопали в ладоши, выражая, видимо, наивысшее наслаждение борьбой своего товарища с пчелиной армией. Тем временем все новые и новые отважные пчелиные бойцы вылетали из лотка и бросались на вторгшегося в их жизненное пространство вояку. По всему было видно, что еще немного – и тот, не выдержав неистового натиска маленьких крылатых истребителей, сдаст позиции, отступит и бросится наутек, к чему его давно призывали соплеменники.
