Людовик
– Здесь все ясно? – спросила графиня.
– Куда уж яснее, – с гримасой отвечал маршал.
– Так в чем же дело? – полюбопытствовал Жан.
– Дело в том, что победа ожидает нас завтра, ничто еще не потеряно.
– Как это завтра? – вскричала графиня. – Да ведь король написал это вчера. Завтра означает сегодня.
– Простите, сударыня, – возразил герцог, – дата не указана, следовательно, завтра – это и есть завтра, день, который наступит вслед за тем днем, когда вам угодно будет видеть господина Шуазеля поверженным. На улице Гранж-Бательер, в сотне шагов от моего дома, есть кабачок, и на вывеске этого кабачка написано красной краской: «В кредит торгуют завтра». Завтра – значит никогда.
– Король посмеялся над нами, – яростно произнес Жан.
– Не может быть, – вымолвила ошеломленная графиня, – не может быть, такие уловки недостойны…
– Ах, сударыня, его величество весьма любит пошутить, – заметил Ришелье.
– Он мне за это заплатит, – с еле сдерживаемым гневом продолжала графиня.
– В сущности, графиня, не следует сердиться на короля, не следует обвинять его величество в подлоге или жульничестве; нет, король выполнил то, что обещал.
– Бросьте! – воскликнул Жан, с вульгарностью передернув плечами.
– Что он обещал? – возопила графиня. – Отблагодарить Шуазеля?
– Вот именно, сударыня; я сам слышал, как его величество на другой же день благодарил герцога за его услуги. Это слово можно понимать двояко: по правилам дипломатии каждый выбирает тот смысл, какой ему больше по душе; вы выбрали свой, а король свой. А посему не стоит даже спорить о том, когда наступит завтра; по вашему мнению, король должен был исполнить обещание именно сегодня – что ж, он сдержал слово. Я сам слышал, как он произносил слова благодарности.
– Герцог, сейчас, по-моему, не время шутить.
– Вы, быть может, полагаете, что я шучу, графиня? Спросите виконта Жана.
– Нет, черт побери! Мы не смеемся. Нынче утром король обнимал, ласкал и ублажал Шуазеля, а теперь они вместе под ручку прогуливаются по Трианону.
– Под ручку! – откликнулась Шон, которая тем временем проскользнула в кабинет и теперь воздела к небу свои белоснежные руки, словно новое воплощение печальницы Ниобеи.
– Да, меня провели, – сказала графиня, – но мы еще посмотрим… Шон, первым делом отмени приказ заложить карету для охоты: я не поеду.
– Правильно, – одобрил Жан.
– Постойте! – воскликнул Ришелье. – Главное, никакой спешки, никаких обид… Ах, простите, графиня, я позволил себе давать вам советы, простите!
– Советуйте, герцог, не стесняйтесь; я, право, теряю голову. Видите, как оно вышло: не хотела я соваться в политику, а стоило разок вмешаться – и сразу удар по самолюбию… Так вы считаете…
– Что обижаться сегодня неразумно. Помилуйте, графиня, положение у вас тяжелое. Если король решительно держит сторону Шуазелей, если он поддается влиянию дофины, если он так открыто вам перечит, это означает…
– Что же?
– Что вам следует держаться еще любезнее, чем обычно, графиня. Я знаю, это невозможно, но, в конце концов, от вас сейчас и требуется невозможное; значит, совершите его!
Графиня призадумалась.
– Вообразите, – продолжал герцог, – что, если король усвоит себе немецкие нравы?
– И вступит на стезю добродетели! – в ужасе воскликнул Жан.
– Кто знает, графиня, – изрек Ришелье, – в новизне есть своя прелесть.
– Ну, в это мне не верится, – с сомнением в голосе откликнулась графиня.
– Чего в жизни не бывает, сударыня; говорят, знаете, сам дьявол на старости лет пошел в отшельники… Итак, выказывать обиду не следует.
– Не следует, – подтвердил Жан.
– Но я задыхаюсь от ярости!
– Охотно верю, черт возьми! Задыхайтесь, графиня, но пускай король, то есть господин де Шуазель, этого не замечает; при нас можете задыхаться, а при них дышите как ни в чем не бывало.
– И мне лучше поехать на охоту?
– Это будет прекрасный ход.
– А вы, герцог, поедете?
– А как же! Даже если мне придется бежать за всеми на четвереньках!
– В таком случае поезжайте в моей карете! – воскликнула графиня, любопытствуя взглянуть, какую мину скорчит ее союзник.
– Графиня, – отвечал герцог, пряча досаду под маской жеманства, – для меня это такая честь…
– Что вы от нее отказываетесь?
– Я? Боже меня сохрани!
– А вы не боитесь себя скомпрометировать?
– Я не хотел бы этого.
– И вы еще смеете сами в этом сознаваться!
– Графиня, графиня! Господин Шуазель вовек мне не простит.
– Значит, вы уже в такой тесной дружбе с господином де Шуазелем?
– Графиня, графиня! Это рассорит меня с ее высочеством дофиной.
– Значит, вы предпочитаете, чтобы каждый из нас вел войну поодиночке, но уже и плодами победы пользовался один? Еще не поздно. Вы еще ничем себя не запятнали, и союз наш легко расторгнуть.
– Плохо же вы меня знаете, графиня, – отвечал герцог, целуя ей руку. – Вы видели, колебался ли я в тот день, когда вы представлялись ко двору и надо было найти для вас платье, парикмахера, карету. Знайте же, что нынче я буду раздумывать не больше, чем в тот раз. Да, я храбрее, чем вы полагаете, графиня.
– Значит, мы условились. Поедем на охоту вдвоем, для меня это будет удобный предлог ни на кого не смотреть, никого не слушать и ни с кем не говорить.
– Даже с королем?
– Напротив, я наговорю ему любезностей, от которых он придет в отчаяние.
– Превосходно! Это будет отменный удар!
– А вы, Жан, что там делаете? Ну-ка, высуньтесь из подушек, друг мой, а то вы совсем себя под ними похоронили.
– Что я делаю? Вы хотели бы это узнать?
– Да, быть может, это нам зачем-нибудь пригодится…
– Ну что ж, я полагаю…
– Вы полагаете?..
– Что сейчас все куплетисты в столице и провинции воспевают нас на все мыслимые мотивчики; что «Кухмистерские ведомости» крошат нас, как начинку для пирога; что «Газетчик в кирасе» целится прямо в нас, благо на нас нет кирасы; что «Наблюдатель» наблюдает за нами во все глаза; одним словом, завтра участь наша будет столь плачевна, что вызовет жалость у самого Шуазеля.
– Ваш вывод?.. – осведомился герцог.
– Вывод такой, что поеду-ка я в Париж и накуплю там корпии да бальзаму, чтобы было чем залечивать наши раны. Дайте мне денег, сестричка.
– Сколько? – спросила графиня.
– Сущий пустяк, две-три сотни луидоров.
– Видите, герцог, – обратилась графиня к Ришелье, – вот я уже несу военные издержки.
– В начале похода всегда так, графиня: сейте нынче, пожнете завтра.
Графиня неописуемым движением пожала плечами, встала, подошла к комоду, открыла его, извлекла пачку ассигнаций и, не считая, протянула их Жану; тот, также не пересчитывая, с тяжелым вздохом сунул их в карман.
Потом он поднялся, потянулся, похрустел руками с видом смертельной усталости и прошелся по комнате.
– Вот, – изрек он, указывая на герцога и графиню, – эти люди будут развлекаться на охоте, а я галопом помчусь в Париж; они увидят прелестных кавалеров и прелестных дам, а я буду смотреть на гадкие физиономии бумагомарателей. Право, со мной обращаются как с приживалкой.
– Заметьте, герцог, – добавила графиня, – что он и не подумает заниматься нашими делами; половину моих денег он отдаст какой-нибудь потаскушке, а остальное спустит в первом попавшемся притоне; и он, презренный, еще смеет жаловаться! Ступайте прочь, Жан, мне тошно на вас смотреть.
Жан опустошил три бонбоньерки и ссыпал их содержимое к себе в карманы, стянул с этажерки китайскую безделушку с бриллиантовыми глазами и с достоинством удалился, провожаемый криками выведенной из себя графини.
– Прелестный юноша! – лицемерно вздохнул Ришелье; так нахлебник хвалит юного баловня, мысленно желая ему провалиться сквозь землю. – Он вам очень дорог, не правда ли, графиня?
– Как вам известно, герцог, он весьма добр ко мне, и это приносит ему триста-четыреста тысяч ливров в год.
Прозвонили часы.
– Половина первого, графиня, – сказал герцог. – К счастью, вы уже почти одеты; покажитесь ненадолго своим обожателям, кои полагают, что настало затмение, и поскорее сядем в карету. Вы знаете, где предполагается охота?
– Вчера мы с его величеством обо всем условились: он поедет в лес Марли, а по дороге заедет за мной.
– Убежден, что король не отступит от этой программы.
– Теперь изложите мне ваш план, герцог, благо наступил ваш черед действовать.
– Сударыня, я написал племяннику, хотя, если предчувствие меня не обманывает, он должен уже находиться в пути.
– Господину д’Эгийону?
– И я буду весьма удивлен, если завтра же письмо мое его не настигнет; полагаю, что завтра, от силы послезавтра он будет здесь.
– И вы на него надеетесь?
– Ах, сударыня, у него бывают удачные мысли.
– Все равно положение наше весьма нехорошо; король и уступил бы нам, не испытывай он такого ужаса перед делами…
– И вы полагаете…
– И я трепещу при мысли, что он никогда не согласится пожертвовать господином де Шуазелем.
– Позволите ли вы мне говорить начистоту, графиня?
– Разумеется.
– Что ж, я верю в это не больше, чем вы. Король прибегнет к сотне уверток, не уступающих вчерашней, ведь его величество так остроумен! Что до вас, графиня, вы не дерзнете в угоду своему непостижимому упрямству поставить на карту любовь короля.
– Еще бы! Тут есть над чем подумать.
– Сами видите, графиня: господин де Шуазель останется при дворе навсегда; чтобы его удалить, нужно по меньшей мере чудо.
– Да, чудо, – повторила Жанна.
– А люди, к сожалению, разучились творить чудеса, – подхватил герцог.
– Погодите! – возразила г-жа Дюбарри. – Я знаю одного человека, он умеет творить чудеса и поныне.
– Вы знаете человека, который умеет творить чудеса, графиня?
– Видит бог, знаю.
– И вы молчали!
– Я только сейчас об этом подумала, герцог.
– Вы полагаете, что этот малый способен выручить нас из беды?
