– Поистине, Андреа, то, что ты рассказываешь, кажется мне настолько необычным, что, услышь я подобные вещи от кого-нибудь другого, я никогда бы не поверил. Но это не важно, продолжай, – попросил Филипп настолько изменившимся голосом, что даже при всем желании не смог этого скрыть.
Что касается Жильбера, то он жадно внимал каждому слову Андреа, тем паче что все сказанное ею, по крайней мере до сих пор, была чистая правда.
– Я пришла в себя, – продолжала м-ль де Таверне, – в богато обставленном салоне. Около меня сидели горничная и какая-то дама, но они ничуть не выглядели обеспокоенными, и когда я открыла глаза, то обратила внимание на их благожелательно улыбающиеся лица.
– Андреа, а ты не знаешь, в котором это было часу?
– Как раз пробило половину первого.
– Прекрасно, – облегченно выдохнул молодой человек. – Продолжай, Андреа.
– Я поблагодарила их за проявленную заботу, но, понимая, что вы будете волноваться, попросила их распорядиться тотчас же отвезти меня домой. Они же мне ответили, что барон отправился на место катастрофы, чтобы оказать помощь другим раненым, но вскорости вернется вместе с экипажем и сам доставит меня к нам в особняк. Действительно, около двух часов я услышала подъезжающую карету, а потом почувствовала тот трепет, какой охватывал меня всякий раз при приближении этого человека. Дрожа, чувствуя головокружение, я упала на софу. Отворилась дверь, я еще успела в полуобмороке увидеть своего спасителя и тут же лишилась чувств.
Меня вынесли из дома, положили в фиакр и привезли сюда. Вот, брат, все, что я помню.
Филипп прикинул время: получалось, что его сестру везли с улицы Луврских конюшен до улицы Цапли прямиком без всяких остановок, кстати так же, как и с площади Людовика XV на улицу Луврских конюшен. Он сердечно пожал руку сестре и произнес чистым и звучным голосом:
– Спасибо, дорогая сестра, спасибо, расчет времени вполне совпадает с моим. Я представлюсь маркизе де Савиньи и поблагодарю ее. А теперь еще один вопрос, но о второстепенном предмете.
– Да, я слушаю.
– Не помнишь, не видела ли ты на месте катастрофы какое-нибудь знакомое лицо?
– Знакомое? Нет.
– Скажем, нашего Жильбера?
– И впрямь, – напрягая память, вспомнила Андреа, – в то мгновение, когда нас разделили, он был шагах в десяти от меня.
– Она видела меня, – прошептал Жильбер.
– Дело в том, что, разыскивая тебя, я нашел беднягу Жильбера.
– Среди погибших? – поинтересовалась Андреа с некоторым даже оттенком любопытства, какое великие мира сего проявляют иногда к тем, кто стоит ниже их.
– Нет, он был всего-навсего ранен. Его спасли, и я надеюсь, что он выкарабкается.
– Слава богу, – бросила Андреа. – А что за рана?
– Помята грудь.
– Из-за тебя, Андреа, – пробормотал Жильбер.
– Но вот что странно, – продолжал Филипп, – и вот почему я заговорил об этом: в сжатой его руке я обнаружил клочок, оторванный от твоего платья.
– Действительно странно.
– В последний момент ты не видела его?
– В последний момент я видела столько лиц, искаженных ужасом, страданием, себялюбием, любовью, жалостью, жадным желанием жить, цинизмом, что мне кажется, будто я целый год пробыла в аду. Возможно, среди этих лиц, от которых у меня осталось ощущение, будто передо мной прошла череда проклятых Богом грешников, и промелькнуло лицо Жильбера, но я этого не помню.
– Тем не менее, дорогая Андреа, у него в руке был клочок от твоего платья. Я проверил это вместе с Николь.
– И объяснил ей, по какой причине спрашиваешь? – осведомилась Андреа, которой припомнилось странное объяснение, происшедшее между ней и горничной как раз из-за Жильбера.
– Нет, что ты. Но тем не менее клочок был у него в руке. Как ты это объяснишь?
– Боже мой, да ничего нет проще, – отвечала Андреа со спокойствием, разительно контрастировавшим с бешеным сердцебиением, которое чувствовал Жильбер. – Если он был рядом со мной в тот миг, когда я почувствовала, как меня поднимает, если можно так сказать, в воздух взгляд того человека, то схватился за меня, как утопающий хватается за пловца, надеясь воспользоваться подоспевшей ко мне помощью и тоже спастись.
– Какое гнусное истолкование моей преданности! – прошептал Жильбер, исполнясь угрюмого презрения к предположению, высказанному девушкой. – Вот как эти дворяне судят о нас, людях из народа! О, господин Руссо стократ прав: у нас сердца чище и руки сильнее.
Жильбер приготовился было слушать дальше беседу брата с сестрой, от которой он отвлекся, произнося эту инвективу, как вдруг за спиной у него раздался шум.
– Бог мой, в передней кто-то есть! – пробормотал он.
Слыша в коридоре приближающиеся шаги, Жильбер отступил в туалетную и опустил занавеску.
– Здесь эта дура Николь? – прозвучал голос барона де Таверне, который, почти задев Жильбера фалдой, проследовал в комнату дочери.
– Она, наверно, в саду, – отвечала Андреа с полнейшим спокойствием, свидетельствовавшим о том, что ей и в голову не приходило, что Николь там может быть не одна. – Добрый вечер, батюшка.
Филипп почтительно встал, но барон, сделав ему знак сесть, придвинул кресло и уселся рядом с детьми.
– Да, дети мои, – заявил барон, – от улицы Цапли до Версаля очень далеко, ежели едешь не в прекрасной придворной карете, а в таратайке, запряженной одной лошаденкой. Короче, я видел дофину.
– Так вы, значит, из Версаля, батюшка? – поинтересовалась Андреа.
– Да. Принцесса, узнав про несчастье, случившееся с моей дочерью, соизволила призвать меня.
– Андреа чувствует себя гораздо лучше, – сообщил Филипп.
– Я знаю и сказал об этом ее королевскому высочеству, которая милостиво заверила меня, что, как только твоя сестра совершенно выздоровеет, она призовет ее к себе в Малый Трианон, который она выбрала своей резиденцией; сейчас она занимается тем, что устраивает там все по своему вкусу.
– Как! Я буду жить при дворе? – несмело спросила Андреа.
– Ну, дочка, это не будет настоящий двор. Дофина по характеру домоседка, дофин тоже терпеть не может пышности и шума. Они намерены жить по-семейному в Трианоне, но, насколько я знаю нрав ее высочества, эти небольшие семейные собрания в конце концов могут стать чем-то большим, нежели даже «Королевское чтение» или Генеральные штаты[1 - «Королевское чтение» – торжественное заседание парламента под председательством короля. Генеральные штаты – собрание представителей дворянства, духовенства и третьего сословия, созывавшееся королем главным образом для утверждения новых налогов.]. Принцесса обладает характером, да и дофин, как поговаривают, весьма основателен.
– Не стройте иллюзий, сестра, это будет настоящий двор, – печально заметил Филипп.
– Двор! – с бешенством и безмерным отчаянием прошептал Жильбер. – Вершина, на которую мне никогда не взобраться, бездна, в которую я не смогу углубиться. Я больше не увижу Андреа! Все пропало! Все пропало!
– Но у нас же нет, – обратилась Андреа к отцу, – ни состояния, чтобы жить при дворе, ни воспитания, необходимого тем, кто там живет. Что буду делать я, бедная девушка, среди этих блистательных дам, чью ослепительную роскошь мне довелось увидеть всего однажды и чей ум мне кажется хоть и неглубоким, но зато искрометным. Увы, брат, мы слишком невежественны, чтобы войти в это блистательное общество!
Барон нахмурился.
– Что за чушь! – бросил он. – Я просто-таки не понимаю, почему мои дети всегда стараются принизить все, что я делаю для них и что затрагивает меня. Невежественны! Поистине, вы сошли с ума, мадемуазель! Невежественна! Таверне Мезон-Руж – невежественна! А позвольте вас спросить, кому же блистать при дворе, как не вам? Состояние… Черт побери, да любому известно, что такое состояние придворного: под августейшим солнцем оно иссякает, под августейшим же солнцем оно и расцветает. Я разорился – превосходно; я разбогатею снова – вот и все. Неужто у короля недостанет денег отблагодарить тех, кто служит ему? Вы полагаете, что я устыжусь, если моему сыну будет дан полк или вам, Андреа, приданое? Или если мне будет пожалована пенсия либо рента, грамоту на которую я обнаружу под своей салфеткой во время обеда в узком кругу? Нет, нет, оставим предрассудки глупцам. Я их лишен… Короче, повторяю еще раз свой принцип: не будьте чрезмерно щепетильными. А теперь о вашем воспитании, о котором вы только что изволили упомянуть. Так вот, запомните, мадемуазель, ни одна девица при дворе не имеет вашего воспитания; более того, по части воспитания вы дадите сто очков вперед любой дворянской девице, и притом получили солидное образование, подобное тому, какое дают своим дочерям судейские и финансисты; вы музицируете, пишете пейзажи с овечками и коровами, от которых не отказался бы и Берхем[2 - Николас Питер Берхем (1620–1683) – голландский художник, автор пасторальных пейзажей, предшественник стиля рококо в живописи.], а дофина без ума от овечек, коровок и Берхема. Вы красивы, и король обратит на вас внимание. Умеете вести беседу, а это уже по части графа д’Артуа или графа Прованского. Так что вас не только будут благожелательно принимать, но и… обожать. Да, да, обожать! Вот оно, верное слово! – завершил барон и рассмеялся, потирая руки и как бы подчеркивая тем самым смех, звучащий настолько странно, что Филипп с недоумением глянул на отца, словно не веря, что подобные звуки способен издавать человек.
Андреа опустила глаза, и Филипп, взяв ее руку, сказал:
– Андреа, барон прав. Никто более тебя не достоин войти в Версаль.
– Но в таком случае мне придется расстаться с тобой, – заметила Андреа.
– Вовсе нет, – возразил барон, – Версаль, моя дорогая, достаточно обширен.
– Но Трианон тесен, – отвечала Андреа, становившаяся упрямой и несговорчивой, когда ей противоречили.
– Трианон достаточно обширен, чтобы в нем нашлась комната для господина де Таверне. Такому человеку, как я, всегда отыщется место, – добавил он скромно, что следовало понимать: «Такой человек всегда сумеет найти себе место».
Андреа, не слишком убежденная заверениями отца, что он будет рядом с нею, повернулась к Филиппу.
– Не беспокойся, сестричка, – сказал Филипп, – ты не будешь принадлежать к тем, кого именуют придворными. Вместо того чтобы заплатить за тебя взнос в монастырь, дофина, пожелавшая тебя отличить, возьмет тебя к себе и даст какую-нибудь должность. Сейчас этикет не столь суров, как во времена Людовика Четырнадцатого, теперь иные должности объединяют, иные разделяют; ты сможешь служить дофине чтицей либо компаньонкой, она будет вместе с тобой рисовать и всегда держать рядом с собой; возможно, ты не будешь на виду, но тем не менее будешь пользоваться ее непосредственным покровительством, и потому тебе станут завидовать. Ты ведь этого боишься, да?
– Да.
– В добрый час, – вступил барон. – И не будем обращать внимания на ничтожную кучку завистников… Скорей выздоравливай, Андреа, и тогда я буду иметь удовольствие самолично проводить тебя в Трианон. Это приказ ее высочества дофины.
– Да, да, батюшка.
– Кстати, Филипп, – вдруг вспомнил барон, – вы при деньгах?
– У меня их не так много, чтобы предложить вам, если у вас в них нужда, – отвечал молодой человек, – но если, напротив, вы хотите предложить их мне, то могу ответить, что мне хватает тех денег, что у меня есть.
– Да вы поистине философ, – усмехнулся барон. – А ты, Андреа, тоже философ и тоже ничего не попросишь? Может быть, тебе что-нибудь нужно?
– Я боюсь поставить вас в затруднительное положение, отец.
– Не бойся, мы ведь сейчас не в Таверне. Король велел вручить мне пятьсот луидоров… в счет будущего, как изволил выразиться его величество. Подумай о своих туалетах, Андреа.
– О, благодарю вас, батюшка! – радостно воскликнула девушка.
– Вечные крайности, – улыбнулся барон. – Только что ей ничего не было нужно, а сейчас она готова разорить китайского императора. Ну да не важно. Тебе пойдут красивые платья.
На сем, нежно поцеловав дочь, барон отворил дверь комнаты, разделявшей спальни его и Андреа, и удалился, ворча:
– Хоть бы эта чертова Николь была здесь, чтобы посветить.
– Позвонить ей, батюшка?
– Не надо, у меня есть Ла Бри, который небось дрыхнет, сидя в кресле. Спокойной ночи, дети.
Филипп тоже поднялся.
– И тебе, дорогой Филипп, спокойной ночи, – сказала Андреа. – Я изнемогаю от усталости. Сегодня впервые после несчастья я так много разговаривала. Спокойной ночи.
Она протянула молодому человеку руку, и он запечатлел на ней братский поцелуй не без некоторой доли почтительности, какую неизменно питал к сестре, после чего вышел в коридор, задев портьеру, за которой укрывался Жильбер.
Пройдя несколько шагов, он обернулся и спросил:
– Прислать тебе Николь?
– Не надо! – крикнула Андреа. – Я разденусь сама. Спокойной ночи, Филипп.
74. То, что предвидел Жильбер
Оставшись одна, Андреа поднялась с кушетки, и по телу Жильбера пробежала дрожь.
Девушка стояла и, подняв белые, словно изваянные из мрамора руки, вытаскивала одну за другой шпильки из волос; легкий пеньюар соскользнул у нее с плеч, приоткрыв изящную, безукоризненной формы шею, трепещущую грудь, а руки ее, поднятые кольцом к голове, подчеркивали совершенную округлость персей, чуть прикрытых легким батистом.
Жильбер, исполненный восторга, опустился на колени, чувствуя, как кровь бросилась ему в голову и прилила к сердцу. Ее жаркий ток бился у него в жилах, перед глазами возникла огненная пелена, в ушах раздавался неведомый лихорадочный шум; он был близок к тому отчаянному помутнению рассудка, что толкает мужчин в бездну безумия, и уже готов был ворваться в комнату Андреа с криком: «О да, ты прекрасна! Прекрасна! Но не кичись так своей красотой, потому что это я спас тебя и ею ты обязана мне!»
Андреа в это время никак не могла развязать пояс; она раздраженно топнула ногой, села на постель, словно это ничтожное препятствие исчерпало ее силы, и, полунагая, чуть наклонилась и стала нетерпеливо дергать шнур звонка.
Звон его привел Жильбера в чувство: «Николь оставила дверь открытой, чтобы слышать звонок, и сейчас прибежит сюда».
Прости, мечта, прости, блаженство! Теперь ему остается только видение, только воспоминание, вечно обжигающее воображение, вечно живущее в сердечной глубине.
Жильбер хотел выйти из флигеля, но барон, входя, захлопнул дверь в коридоре. Жильбер, не знавший об этом, потратил несколько секунд на то, чтобы ее открыть.
И только он вошел в комнату Николь, как она сама подбежала к дому. Молодой человек услыхал, как под ее ногами скрипит песок садовой дорожки. Ему хватило времени лишь на то, чтобы в темноте прижаться к стене, пропуская Николь, которая, закрыв входную дверь, промчалась через переднюю и, легкая, словно птичка, порхнула в коридор.
Жильбер прокрался в переднюю и попытался выйти.
Но дело в том, что Николь, вбежавшая с криком: «Сейчас, мадемуазель, только дверь закрою!» – не только закрыла ее, но и заперла, а вдобавок в спешке сунула ключ в карман.
Тщетно подергав дверь, Жильбер перешел к окнам. Однако все они были с решетками, и после пятиминутного обследования передней он понял, что выйти ему не удастся.
Молодой человек забился в угол, твердо решив заставить Николь отпереть дверь.
Ну а она, объяснив свое отсутствие тем, что якобы ходила закрывать рамы оранжереи из боязни, как бы ночная прохлада не повредила цветам мадемуазель, завершила раздевание Андреа и уложила ее в постель.
Дрожащий голос Николь, некоторая суетливость и не слишком свойственное ей рвение свидетельствовали, что девушка еще не оправилась от волнения, но Андреа, витавшая мыслями в безмятежных небесах, редко глядела на землю, а уж если глядела, то существа, копошащиеся внизу, представлялись ее взору чем-то вроде пылинок.
Словом, она ничего не заметила.
Жильбер, обнаруживший, что выход закрыт, сгорал от нетерпения. Он мечтал лишь о том, чтобы выбраться на волю.
