Когда он уже садился в карету, к нему подошла горничная дофины и просунулась вглубь экипажа.
– Вот, – сказала она.
И протянула ему шелковистую бумажку, от прикосновения к которой кардинал вздрогнул.
– Вот, – повторил он поспешно, вкладывая в руку женщины увесистый кошелек, в котором, судя по всему, содержалась приличная сумма.
Кардинал, не теряя времени, велел кучеру гнать в Париж, а на заставе, мол, он скажет, куда ехать дальше.
Всю дорогу он в темноте кареты ощупывал то, что было завернуто в бумажку, и целовал ее, словно упоенный любовник.
На заставе он приказал:
– На улицу Сен-Клод.
Вскоре он уже шел по таинственному двору и входил в небольшую гостиную, где ждал Фриц, молчаливый страж и посредник.
Бальзамо заставил себя ждать четверть часа. Наконец он появился и в оправдание сослался на поздний час: он, дескать, уже не рассчитывал на посетителей.
В самом деле, время близилось к одиннадцати вечера.
– Вы правы, господин барон, – сказал кардинал, – и я приношу вам свои извинения за беспокойство. Но помните, вы сами сказали мне когда-то, что, мол, если мы желаем проникнуть в некие тайны…
– То для этого требуются волосы особы, о которой мы тогда толковали, – перебил Бальзамо, успевший заметить бумажку в руках у простодушного прелата.
– Вот именно, барон.
– И вы принесли мне ее волосы, сударь. Превосходно.
– Вот они. Как вы думаете, смогу я получить их обратно после опыта?
– Если не понадобится их сжечь. А в этом случае…
– Конечно, конечно, – подхватил кардинал. – Но в конце концов, я сумею раздобыть другие. Вы скажете мне свое суждение?
– Сегодня?
– Вы же знаете, я нетерпелив.
– Сударь, сперва надо попробовать.
Бальзамо взял прядку и стремительно поднялся в комнату к Лоренце.
«Итак, сейчас я узнаю тайну этой монархии, – говорил он себе по дороге, – сейчас я проникну в скрытый замысел Господа».
И прежде чем отворить таинственную дверь, он прямо через стену погрузил Лоренцу в сон. Поэтому молодая женщина встретила его нежным поцелуем.
Бальзамо с трудом высвободился из ее объятий. Трудно сказать, что причиняло несчастному барону горшие муки – упреки, которыми осыпала его красавица-итальянка, когда бодрствовала, или ее ласки, когда она спала.
Наконец ему удалось расцепить прекрасные руки, обвившиеся вокруг его шеи.
– Любимая моя Лоренца, – проговорил он, вкладывая ей в руку бумажку, – ты можешь мне сказать, чьи это волосы?
Лоренца взяла локон и прижала к груди, потом ко лбу; хоть оба ее глаза были открыты, во сне она все видела умом и сердцем.
– О! Их похитили со славной головы, – сказала она.
– Вот как? Счастлива ли та, которой они принадлежат?
– Может быть…
– Подумай хорошенько, Лоренца.
– Она может быть счастлива: жизнь ее еще ничем не омрачена.
– Однако она замужем?
– О! – с нежным вздохом воскликнула Лоренца.
– Ну же, что такое? Что ты хочешь сказать, моя Лоренца?
– Она замужем, дорогой Бальзамо, – добавила молодая женщина, – однако…
– Однако?
– Однако…
Лоренца снова улыбнулась.
– Я ведь тоже замужем, – сказала она.
– Разумеется.
– Однако…
Бальзамо изумленно смотрел на Лоренцу; несмотря на то что молодая женщина была погружена в сон, лицо ее залилось целомудренным румянцем.
– Однако? – повторил Бальзамо. – Говори же.
Она снова обвила руками шею возлюбленного и, спрятав лицо у него на груди, сказала:
– Однако я девственница.
– Значит, эта женщина, принцесса, королева, – вскричал Бальзамо, – притом что она замужем…
– Эта женщина, принцесса, королева, – повторила Лоренца, – такая же невинная девственница, как я; она даже еще чище, еще невинней, потому что не любит никого так, как люблю я.
– Это судьба! – прошептал Бальзамо. – Благодарю тебя, Лоренца, я узнал все, что хотел.
Он поцеловал ее и бережно сунул в карман локон; срезав у Лоренцы прядку ее черных волос, он сжег их на свечке и собрал пепел в ту бумажку, в которую был завернут локон дофины.
Затем он спустился; идя по лестнице, он разбудил молодую женщину.
Прелат нетерпеливо ждал, снедаемый сомнениями.
– Ну что, господин граф? – спросил он.
– Прекрасно, монсеньор!
– Что сказал оракул?
– Что вы можете надеяться.
– Он так сказал? – вне себя от волнения воскликнул кардинал.
– Судите сами, монсеньор, как сочтете нужным: оракул утверждает, что эта женщина не любит своего мужа.
– О! – вырвалось у Рогана в порыве радости.
– А волосы пришлось сжечь, – сказал Бальзамо, – чтобы по дыму определить истину; вот пепел, я весь его собрал с огромным тщанием, словно каждая крупинка стоит миллион.
– Благодарю вас, сударь, благодарю, я ваш вечный должник.
– Не стоит об этом говорить, сударь; позвольте дать вам только один совет: не глотайте этот пепел вместе с вином, как подчас делают влюбленные, это влечет за собой столь опасную тягу к предмету вашей любви, что страсть ваша станет неизлечима, между тем как сердце возлюбленной, напротив, охладеет.
– Вот как! Хорошо, я остерегусь, – отвечал потрясенный прелат. – Прощайте, граф, прощайте.
Спустя двадцать минут карета его высокопреосвященства встретилась на углу улицы Пти-Шан с экипажем герцога де Ришелье и едва не опрокинула его в одну из огромных ям, вырытых на месте, где строился какой-то дом.
Двое вельмож узнали друг друга.
– Это вы, принц! – с улыбкой сказал Ришелье.
– Это вы, герцог! – отозвался г-н Луи де Роган и приложил палец к губам.
И оба разъехались в разные стороны.
93. Г-н де Ришелье оценивает Николь по достоинству
Г-н де Ришелье направлялся прямо в особнячок, занимаемый г-ном де Таверне на улице Цапли.
Поскольку наравне с хромым бесом[33 - Намек на одноименный роман Ален-Рене Лесажа (1668–1747).] мы обладаем привилегией, дающей нам возможность легко проникать в каждый закрытый дом, мы еще прежде Ришелье увидим, как барон, сидя перед камином и положив ноги на огромную подставку для дров, под которой догорает тлеющая головешка, ворчит на Николь, время от времени беря ее за подбородок, несмотря на возмущенные и презрительные гримаски девушки.
Не возьмем на себя смелость утверждать, приятнее была бы ей ласка без воркотни или она предпочла бы воркотню без ласки.
Разговор у господина и служанки велся важный: почему в вечерние часы Николь никогда не прибегает вовремя на зов колокольчика, почему всякий раз у нее находятся дела то в саду, то в оранжерее, а прочие свои обязанности, кроме этих двух, она исправляет нерадиво.
На это соблазнительная Николь, грациозно вертясь то так, то этак, отвечала:
– Тем хуже! По мне, тут тоска смертная, а ведь мне обещали, что я поеду с барышней в Трианон!..
Тут г-н де Таверне, надо думать из сострадания, счел своим долгом потрепать девушку по щекам и по подбородку, несомненно надеясь ее этим развлечь.
Николь продолжала сетовать на свою злосчастную судьбу, отвергая утешение.
– В самом деле, – стенала она, – я заперта здесь в гадких четырех стенах, мне почти нечем дышать, а ведь и у меня была надежда на увлекательную жизнь, на будущее.
– Какая это надежда? – осведомился барон.
– Разумеется, Трианон! – объявила Николь. – В Трианоне я бы видела людей, роскошь, на других посмотрела и себя показала.
– Вот как, малютка Николь? – изумился барон.
– А вы как думали, сударь? Ведь я женщина и ничем не хуже других.
– Как она заговорила, паршивка! – глухо пробормотал барон. – Пожить ей хочется! Эх, был бы я молод, был бы я богат!
И, не удержавшись, бросил восхищенный, полный вожделения взгляд на эту юность, пышущую силой и красотой.
Николь между тем стала задумчива и раздражительна.
– Ну же, идите спать, сударь, – сказала она. – Тогда и я смогу лечь в постель.
– Погоди, Николь.
И тут зазвонил колокольчик у входа; Таверне вздрогнул, Николь так и подскочила на месте.
– Кто бы это в половине двенадцатого ночи? – спросил барон. – Иди взгляни, детка.
Николь пошла отворять; она спросила у посетителя имя и приоткрыла дверь на улицу.
Воспользовавшись этим, на улицу со двора бесшумно проскользнула какая-то тень; тем не менее маршал – потому что это был именно он – успел обернуться и заметить удаляющуюся фигуру.
Николь, сияя, пошла вперед со свечой.
– Ну и ну! – улыбаясь, проговорил маршал, следуя за нею в гостиную. – А ведь этот старый проказник Таверне упоминал мне только о своей дочке!
