Сергей Александрович Васильев "Эпоха перемен: Curriculum vitae. Эпоха перемен. 1916. Эпоха перемен. 1917"

Папа – активист какой-то местной проправительственной партии. Ежов вкладывает ему в уши нужную информацию, догадываясь, что будет дальше. На рассвете активист поедет в райцентр, и его перехватит рейдовая группа прибывшей пару дней назад очень серьёзной диверсионной банды под командой кадровых офицеров спецназа соседней страны. Активиста вывернут наизнанку. Это чушь, что кто-то может удержаться… Ломаются все, если не успеют умереть. Через день всю банду, вышедшую в нужную точку по рассчитанному Ежовым маршруту, полностью обнулят. Офицера пакистанской разведки возьмут живым. Энергоцентр, куда они шли, останется целым. Это хорошая военная работа.

…А потом ты будешь стоять вместе с Ежовым на похоронах таджикского друга, глядя пустыми глазами на платок, под которым его перерезанное горло и то, что раньше было лицом. И над телом, не опускаясь вниз, будет трепетать крыльями потрясающе красивая бабочка, а за твой палец будет держаться, глядя снизу вверх, маленький глазастенький мальчик, его сынишка, такой же, как сероглазый, беленький сын Ежова, находящийся на другом конце земли. Он, когда вырастет, обязательно станет солдатом – псом войны. И всё повторится…

Ты чувствуешь, что перестал быть нормальным человеком и уже никогда не сможешь доверять начальству. И даже товарищам. Разрушительно хорошая военная работа… Вот только закаты после всего пережитого обладают какой-то мистической силой. Уставишься и смотришь…

Григорий говорил, не умолкая, почти час, и не слова и слёзы, а война изливалась из его души и тела.

Когда этот поток иссяк, в аудитории повисла тишина, и даже скрип стульев не нарушал её, пока генерал со вздохом не спросил у одного из членов комиссии:

– Ирина Владимировна, сколько у нас ещё ожидают?

– Двое, – одними губами обозначила ответ женщина.

– Извинитесь и передайте, что их собеседование переносится на завтра. А нам с солдатом требуется пообщаться в неформальной обстановке…

Генерал-майор медицинской службы Вениамин Васильевич Волков – боец истребительного батальона в блокадном Ленинграде, закончивший войну начальником медсанбата в Вене, – прекрасно понимал всё, что творится в душе молодого человека. Плеснул керосину солдат на тлеющие угли в душе фронтовика, разбередил старые раны, напомнив генералу его самого почти полвека назад.

Вениамин Васильевич даже не сам решил, а будто почувствовал приказ свыше: надо помочь… Оттолкнёшь – пропадёт. Только пятнадцать процентов абитуриентов-интернационалистов, прошедших войну, держались дольше одного курса. Забирали документы, уходили в никуда и, как правило, пропадали. Не стоит увеличивать количество безвременно сгоревших. Стоит побороться.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Вениамин Васильевич Волков – один из ярких, творчески одарённых офтальмологов нашего времени, который внёс существенный вклад в развитие многих разделов общей и особенно военной офтальмологии. Генерал-майор медицинской службы (1980), доктор медицинских наук (1964), профессор (1965), заслуженный деятель науки РСФСР (1975), Герой Социалистического Труда (1982).

В 1938 году окончил с золотым аттестатом Шестую специальную артиллерийскую школу и поступил в Военно-медицинскую академию имени С. М. Кирова. В академии был сталинским стипендиатом.

В 1941–1942 годах – боец истребительного батальона в блокадном Ленинграде. За проявленное мужество был награждён медалью «За оборону Ленинграда». Служил врачом отдельного батальона, старшим врачом полка, командиром медицинского санитарного батальона. Прошёл боевой путь от Астрахани до Линца – от Волги до Дуная.

В 1967–1989 годах – начальник кафедры офтальмологии Военно-медицинской академии имени С. М. Кирова и одновременно главный офтальмолог Министерства обороны СССР.

Глава 4

1988-й. Полураспад

Академия

Первый курс любого высшего учебного заведения – это вынос мозга и зубовный скрежет для студентов. Время самого большого отсева людей, не выдержавших процесса запихивания в черепную коробку такого количества информации, которое не поступало туда за всю предыдущую жизнь. К медицинским вузам это относится в первую очередь, к военно-медицинским – особенно. Когда к тысячам латинских анатомических терминов добавляется устав караульной и постовой службы, а к бесконечным семинарам и коллоквиумам – наряды и караулы, крыша может поехать у самых стойких.

Распутин выдержал, хотя желание бросить всё это к такой-то матери возникало не раз. Спасло медицинское училище, где в долговременную память вложили многое из того, что для выпускников школ было откровением, и армейская служба, где уставы вбивались в голову самым безапелляционным и надёжным способом – через мускульные усилия.

Григорий после первого курса остался в строю, поредевшем более чем наполовину по причине отчислений и добровольных убытий менее устойчивых однокурсников. Выдержал – и даже поднялся по служебной лестнице. Его погоны украсили сержантские лычки, а грудь – догнавшая с войны медаль «За отвагу», самая авторитетная среди фронтовиков. Постарался генерал Волков, списался со всеми инстанциями, начиная с Кабула и заканчивая Москвой, и со всей мощью паровоза продвинул ежовское представление Распутина к награде за ликвидацию банды, лежавшее в самом дальнем ящике стола какого-то безмятежного штабиста.

Григорий сразу почувствовал интерес к себе прекрасного пола, не нюхавшего пороха и представлявшего войну по романтическим стихам и героическим легендам, и ещё больше замкнулся. Медаль – это, конечно, здорово и приятно, но напоминала она Распутину не о собственной отваге, а о самом трагическом эпизоде в его жизни.

Однако и это, и все остальные события за забором академии были вытеснены на задний план бесконечной ежедневной чередой занятий. А «за бортом» в это время бурлила перестроечная жизнь, отражаясь на судьбах простых людей самым противоречивым образом.

В начале сентября 1987 года в Москве и ряде других регионов исчез сахар – результат «наступления на алкоголизм», и впервые после Великой Отечественной войны на него были введены талоны. Девятнадцатого сентября 1987 года широко, празднично, с салютом и гуляниями, было отмечено 840-летие Москвы. Народу понравилось, и с этого года День Москвы отмечается ежегодно.

А уже весной, под конец первого года учёбы, пятнадцатого мая 1988 года, был начат вывод советских войск из Афганистана. Лёшка Ежов, и так не баловавший курсанта Распутина посланиями, вообще перестал писать.

Двенадцатого июня 1988 года в СССР состоялся финал первого конкурса красоты «Московская красавица». Советский народ в едином порыве стал разглядывать советских девчонок в невообразимом до сих пор наряде – купальнике с модельными туфельками. Гормонально это радовало. Морально – озадачивало. Старики качали головой. Молодёжь воодушевилась. Михаил Тодоровский, сняв «Военно-полевой роман», с энтузиазмом бросился экранизировать рассказ Владимира Кунина «Интердевочка», сданный в редакцию под рабочим названием «Проститутка».

На весь срок академических каникул после окончания первого курса Распутин был ангажирован своим негласным адъютантом из Прибалтики. Айвар был высоченным добродушным блондином, поступившим в академию по направлению Рижского горкома комсомола. Наверно, поэтому он посвящал общественной работе больше времени, чем скучной академической зубрёжке. Григория он держался как привязанный, особенно на первых порах, когда всё незнакомое пугало, а конфликты в результате постоянного стресса возникали на пустом месте и не всегда заканчивались мирной руганью. На молчаливого и угрюмого, почти двухметрового Распутина никто из забияк наезжать не рисковал. Это обстоятельство Айвар оценил сразу, даже койку поменял поближе к источнику безопасности.

– Это во мне говорят гены предков, – с простодушной улыбкой пояснил он Григорию свой подхалимаж во время длинного и скучного наряда по роте. – Почти тысячу лет наш народ держали в хлевах и сараях, не пуская на порог домов. В Ригу латышам было разрешено входить только днем, и исключительно для прислуги бюргерам. До заката они были обязаны покинуть пределы города. В городской черте нельзя было даже ходить по одной стороне с немцами – латыш обязан был перейти на другую сторону. Но страшнее всего были ссоры между господами, где страдали в первую очередь прислуживающие неудачливому сюзерену. Им сносили голову сразу и безжалостно. Выживали те, кто держался рядом с сильнейшим. С тех пор у коренных народов Прибалтики выработалось особое чутьё, позволяющее безошибочно определить, кто из хозяев завтра пойдёт в гору, а кто, наоборот, проиграет и превратится в изгоя. И делать правильный своевременный выбор…

– Выбор чего? – поднял удивлённо бровь Распутин.

– Выбор той стороны противостояния, которая позволит сохранить голову на плечах, с кем будет безопаснее и сытнее, – терпеливо пояснял Айвар. – Простой люд постоянно вынужден менять свою свободу на покровительство «сильного человека», способного защитить от неприятностей. Чтобы выжить, надо быть рядом с «хозяином горы». Это элементарное требование существования любого малого народа. И тут все средства хороши. Талейран в своё время сказал: «Вовремя предать – значит предвидеть!»

Заметив, как поднялись обе брови Распутина, Айвар смутился и скороговоркой добавил:

– Это всё, конечно, относится к нашему буржуазному прошлому. Сейчас всё по-другому…

В 1988 году, действительно, всё было ещё по-другому, и Айвар радушно пригласил Григория, как своего покровителя, отдохнуть у родителей на Рижском взморье. Душным августовским вечером они ехали в поезде Москва – Рига, рассуждая на отдыхе о работе, как традиционно и полагается делать в России.

Вагонные споры…

– И вот один расторопный корреспондент из «Литературной газеты» увидел случайно в поликлинике громадное учётно-отчётное полотнище и полюбопытствовал: к чему бы это? – увлечённо пересказывал Айвар свежие газетные новости. – Вооружившись мандатами и командировкой, этот замечательный человек пошёл по административной лестнице. Побывал у заведующего поликлиникой, главврача горздрава, области, добрался до министерства в Москве и везде задавал одни и те же вопросы: «Вам нужны эти документы? Они помогают вам в работе? Вы их как-то используете? Вы их обрабатываете? Анализируете?» Никому они были не нужны, а министр и его подчинённые даже не догадывались о тоннах справок, отправляемых им с мест. Журналист тщательно опросил практически всё министерство, и ни один человек об этих бумагах даже не слышал. Но куда же они делись, чёрт возьми?! Они же миллионами от Кронштадта до Владивостока идут сюда… Эшелоны бумаг… Это же не иголка.

Журналист поехал по вокзалам, посетил почтовые экспедиции, какие-то сортировочные пункты. И вот на далёком отшибе один железнодорожник обратил внимание нашего следопыта на длинный приземистый пакгауз, который денно и нощно охранял часовой с винтовкой и примкнутым штыком. Сюда, по словам железнодорожника, один раз в году сваливают бумаги, после чего ворота запираются и тайну бумаг надежно стерегут ВОХРы. В тени пакгауза учётные полотнища, мучительно посчитанные, аккуратно записанные, орошённые слезами и потом врачей, слёживаются миллионными лохматыми глыбами в паутине и мышином помёте. А поскольку этот пакгауз был не резиновый, то ежегодно перед новым пополнением старые бумаги выгребались, отвозились на пустырь и там сжигались. А на свободное место ложились новые миллионы… Вы представляете, какой у нас везде творится бардак? – Айвар картинно закатил глаза в потолок.

– Это прекрасно! – воскликнул попутчик курсантов, во всём облике которого читался профессиональный командировочный. – Замечательно, что такие постыдные факты на волне перестройки под прожектором гласности становятся достоянием общественности! Теперь те, кому полагается принимать решения, смогут прекратить эту нетерпимо глупую практику формализма в виде собирательства тонн справок и отчётов, никем не читанных и никому не нужных!

– Оказывается, бессмысленным и беспощадным может быть не только русский бунт, но и русский оптимизм, – покачал головой Айвар. – Осталось только понять: способны ли те, кому положено принимать решения, что-то прекратить и перестроить? Способна ли вообще самореформироваться система, или проще и дешевле будет аккуратно и быстро поменять её на какую-нибудь другую, менее косную и бюрократическую?..

– На какую, например? – заинтересовался попутчик.

– Везде должны работать профессионалы, – уверенно декларировал Айвар, – особенно в управлении! Экспертное сообщество, специалисты, узкий круг которых…

– Вы предлагаете олигархию? – перебил его командировочный. – Это недемократично! Мы только что развенчали и осудили культ личности! А вы опять – «узкий круг»… Решать должно большинство! А меньшинство, в том числе и ваш «узкий круг», – подчиняться!

– Не страшно, когда меньшинство управляет большинством, если это меньшинство – гении и умницы, – отрезал Айвар. – Страшно, когда тупое стадо болванов начинает учить своим понятиям крохотную кучку разумных людей.

– Ну знаете, – взвился командировочный, – я попросил бы вас без намёков…

– Как будущий врач, – попробовал примирить спорящих Григорий, – хочу вас заверить, что нет такой проблемы, при решении которой нельзя создать ещё большую проблему.

– Вам так кажется, потому что страна переживает эпоху глобального беспорядка, – примирительно пробубнил командировочный.

– «Эпоха глобального беспорядка»… Как красиво вы назвали состояние полной жопы, – съязвил Айвар.

– Знаете, – заглядывая в глаза Распутину, вздохнул попутчик, – чем больше я слушаю вашего друга, тем меньше мне хочется его видеть…

– Это потому, что вы только делаете вид, что вам нужен собеседник, – оставил за собой последнее слово Айвар, подтягиваясь на руках и закидывая тело на верхнюю полку. – На самом деле вам нужен слушатель. В стране дураков умным быть неприлично. Всё понимаю, поэтому умолкаю.

Под стук вагонных колёс хорошо течёт беседа, но ещё лучше думается… Впрочем, размышлял Григорий ровно до того момента, пока не коснулся головой подушки.

1988-й. Рига

– Григорий, познакомься! Это моя сестра Инга! – непривычно жизнерадостно для своей флегматичной натуры вопил Айвар на перроне рижского центрального вокзала, слегка подталкивая к однокурснику высокую голубоглазую блондинку с модной стрижкой каре, пухлыми губами и очаровательно вздёрнутым носиком. – Спортсменка, хоть и не комсомолка, активистка, ну и всё прочее, что там по фильму полагается.

– Значит, вы и есть Распутин? – кокетливо глядя на гостя сквозь длинные ресницы, проворковала красавица низким грудным голосом с очаровательным прибалтийским акцентом, меняя «ы» на «и» и протягивая ударные гласные.

Айвар, знавший его историю, быстро взял инициативу в свои руки и, не давая девушке смутиться из-за непонятной реакции друга, повлёк их к выходу из вокзала, тараторя от радостного волнения абсолютную чепуху.

– Инга, хочу сразу тебя предупредить: Григорий – старый солдат и не знает слов любви! Поэтому веди себя соответственно, не смущай гостя и следи за окружающей обстановкой. Из-за тебя уже несколько юношей врезались в вокзальные столбы, выворачивая голову.

– Окей, – блеснула знанием иностранных слов Инга и уже более сухим, деловым тоном обратилась к брату: – А тебя Зиедонис просил зайти в горком, и это срочно!

– Йохайды! – хлопнул себя по лбу Айвар. – Совсем забыл! Слушайте, давайте сразу сейчас к нему. А то если в Юрмалу подадимся, обратно возвращаться уже точно не захочется…

– Нет уж, – капризно сморщила носик блондинка. – Решайте свои комсомольские дела без меня, а мне есть чем заняться. Адьё-ос!

– А почему она не комсомолка? – удивился Григорий, невольно провожая взглядом походку от бедра, усугублённую вызывающим разрезом на прямой юбке.

– Да куда ей! – махнул рукой Айвар. – Со сборов и соревнований не вылезает. Через неделю опять в лагерь отправляется. Да она и без значка неплохо выглядит, согласен? – И толкнул Гришу локтем в бок.

Глава 5

Ветер свободы в латышских дюнах

Рижский горком комсомола располагался в двух сотнях метров от Старого города, напротив шикарного Дома политпросвета и старинного парка Кронвальда, центр которого эклектично украшал модерновый «Молочный ресторан» над затянувшимся ряской прудом.

Первый секретарь горкома, почтительно прозванный «шефом», носил ослепительно белую рубашку с расстёгнутой верхней пуговицей и слегка приспущенным галстуком, модную причёску с прямым пробором, имел такой же прямой взгляд и атлетичную фигуру, в которой угадывалось солидное спортивное прошлое.

– Айвар! Ну наконец-то! – хлопнул он по плечу курсанта и, скользнув взглядом по Григорию, зацепился за наградную планку на кителе. – Ого! Оттуда?

Распутин молча кивнул, разглядывая непривычный для комсомольского функционера интерьер кабинета, где на видном месте стояла шикарная импортная звуковая аппаратура для дискотеки с профессиональным режиссёрским пультом, а стены были заклеены многочисленными плакатами набирающих популярность звёзд новой, перестроечной волны.

– Зиедонис! – пританцовывая от нетерпения, как молодой жеребец при одной мысли про овёс, жалобно заглянул Айвар в глаза секретарю. – Что случилось, что за спешка? Нас ожидает тёплое море и горячие шашлыки под холодное пиво. Ты хочешь испортить нам праздник?

– Наоборот, только улучшить! – усмехнулся «шеф» и по-приятельски похлопал Айвара по спине. – Долг платежом красен! Слышал такую пословицу? Ты ведь у нас флагман! Первенец! Можно сказать, образец. Когда я бегал, оформляя тебе направление ценного национального кадра в академию, на меня все смотрели как на белую ворону. А в этом году смотри сколько. – И Зиедонис небрежно придвинул лист направления на учёбу, плотно забитый фамилиями.

– Ну и что должен делать флагман? – безнадёжно вздохнул Айвар.

– Как что? – развалился в кресле секретарь горкома. – Конечно же, вести за собой и не отлынивать от общественных поручений! У нас двадцать третьего августа мероприятие, и в связи с этим мне поручено мобилизовать всех активистов, правильно всё оформить, найти тех, кого будет слушать молодёжь, организовать транспорт, питание и культурный досуг, несколько интервью до и после, то есть проявить активность таким образом, чтобы показать, что именно мы являемся застрельщиками всего нового и злободневного, а не кто-то за рубежом. И тут такая удача! Да мне вас сам Маркс послал!..

– А что за мероприятие будет двадцать третьего августа? – прервал монолог секретаря Распутин.

– Дата подписания пакта Молотова – Риббентропа, – поморщился секретарь горкома. – В этот день националистические силы собирались устроить антисоветский шабаш, но мы перехватили инициативу и организуем Праздник Справедливости и Интернационализма. От Таллина до Вильнюса тысячи трудящихся возьмутся за руки и образуют живую цепь. Она будет олицетворением дружбы народов и символом борьбы за справедливость. Здорово?

Секретарь горкома бросил на стол карандаш и победно посмотрел на курсантов.

– Ну а мы-то чем можем помочь?

– Военные люди – это порядок, чёткость и скрупулёзное выполнение приказов, чего нам всегда не хватает, – вздохнул Зиедонис. – То, что в момент организации мероприятия будет бардак, даже не сомневаюсь, вот и надеюсь на ваши организаторские способности. К тому же вы ещё и будущие врачи, что особенно важно при крупных скоплениях людей. А если найдёте время дать интервью для прессы и рассказать о своём героизме, – секретарь кивнул на китель Григория, – то будет вообще великолепно. Причём сразу предупреждаю: нас не интересуют фанфары. Наоборот! Беспощадная критика всего, что не соответствует чаяниям трудящихся! Выявление недостатков, восстановление попранной справедливости, свободы и независимости – вот чего ждут от нас широкие народные массы. У вас ведь есть что-то, чем вы недовольны? – закончил он, обращаясь напрямую к Григорию.

– Конечно, есть, – задумчиво произнёс Распутин и придвинул поближе список фамилий «направляемых на обучение ценных национальных кадров», – и очень много! Например, я считаю неправильным и несправедливым, что в направлении на учёбу в московские вузы присутствуют только латышские фамилии. И это в республике, где половина не латыши. Где же тут равенство? Разве это справедливо?

– Интересно… – Секретарь встал, прошёлся по кабинету, погладил режиссёрский пульт, щёлкнул тумблером, вернулся на место и открыл стеклянные дверцы шкафа, заставленного книгами. – Скажите, а вы комсомолец?

– Да, а что?

– А то, что стыдно комсомольцу не знать работы Владимира Ильича Ленина, который очень подробно писал на эту тему. Секунду… Да, вот тут! «К вопросу о национальностях или об „автономизации“», тысяча девятьсот двадцать второй год. Слушайте.

«Поэтому интернационализм со стороны угнетающей, или так называемой „великой“ нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения».

Как видите, Ленин с вами не согласен, и никакой несправедливости в том, что направления в столичные вузы выдаются только латышам, он не видит. Даже больше – обвиняет тех, кто с этим не согласен, в мелкобуржуазности. Так вы ещё будете настаивать на своей точке зрения?

Последние слова Зиедонис специально произнёс насмешливо, давая понять, что он, если что, может и доложить по партийной линии о выявлении мелкобуржуазных взглядов у одного из курсантов академии, что приведёт к самым серьёзным оргвыводам.

В кабинете повисла неприятная пауза, прервать которую решил сам хозяин.

– Ладно, – хлопнул ладонью по столу секретарь, – купайтесь, загорайте, отдыхайте. Никуда привлекать вас не буду. Ограничимся малым джентльменским набором. С тебя, Айвар, отчёт по учёбе в академии, встреча с активом и интервью. Двадцать третьего августа приходите на мероприятие. Оно, кстати, будет называться «Балтийский путь». Символично, правда? Сразу навевает про наш бронепоезд…

* * *

Три дня спустя, когда организм, накупавшись до одури, навалявшись на ослепительно-белом песке, нажарившись до ожогов на августовском солнышке, начал активно сопротивляться водным и солнечным процедурам, а капризная прибалтийская погода испортилась, Айвар отправился отрабатывать общественные повинности. Инга, как ответственная за самочувствие гостя, потащила Григория осматривать местные достопримечательности. Первым номером в экскурсионной программе значились памятные места боёв Первой мировой войны.

Распутин знал про эту войну только то, что она была. Советская школьная программа заботливо обходила частности этой трагедии, сосредоточившись на проклятиях в адрес преступного самодержавия и бестолковых генералов. В семье Инги и Айвара Первая мировая война оказалась очень личной – выкосила или покалечила всех мужчин, овдовила женщин, а передний край проходил в километре от семейного хутора. Поэтому Григорию было интересно узнать что-то новое от потомков непосредственных участников событий, подёрнутых флёром недосказанности и умолчаний.

– Вот отсюда латышские батальоны поднимались в атаку, – Инга спрыгнула в еле заметную канавку, оставшуюся на месте окопов полного профиля, – а уже через четыреста шагов располагались немецкие позиции. И наши стрелки с одними винтовками, без артиллерийской поддержки, шли на пулемёты. Первые цепи погибли почти полностью, повиснув на проволочных заграждениях. По их телам, как по мосткам, побежала следующая волна. Среди них был и мой прадед…

– Выжил? – коротко спросил Григорий.

– Да! – тряхнула головой Инга. – Его ранило уже позже, во время немецкой контратаки. Пойдем, я покажу где. Тут недалеко…

Григорий не торопясь шёл за юркой девчонкой, любовался её лёгкой спортивной фигурой.

Бывшее поле боя за полвека превратилось в болотца и холмики, порядком заросшие лесом. Глаза примечали особенности ландшафта и привычно проводили рекогносцировку местности, уши слушали скрип стволов и посвисты ветра. Нос с удовольствием вдыхал пахнущий мхом и соснами воздух, а мозг удивлялся нахлынувшим незнакомым ощущениям, будто всё это уже видел и слышал. Невысокие взгорки с мохнатыми елями у подножия, серое предгрозовое небо над кронами…